Сиделка

Блэр Вилкс

Сиделка

Глава 1

Меня зовут Рэйчел Беннетт, и я никогда не думала, что стану сиделкой.

Даже в худших сценариях своей жизни я не видела себя в чужом доме, заваривающей травяные чаи и раскладывающей по коробочкам таблетки для пожилой женщины. Я всегда была «той самой Рейчел» – женой Дэниела Беннета, успешного адвоката, хозяйкой просторного дома с камином, той, которой звонили подруги за советом. Но всё это рухнуло. Сначала трещина, потом обвал.

Теперь у меня нет ни дома, ни подруг, ни Дэниела. Я проиграла всё – даже себя.

Когда мы с Дэниелом разводились, я узнала, как сильно может шуметь тишина. Наша гостиная с панорамными окнами превратилась в судебное заседание: адвокаты, бумаги, его холодный взгляд, будто ледяной сквозняк. Он был убедителен, всегда умел красиво говорить – именно это и погубило меня. Я ушла не только без дома, но и без голоса. Мои слова казались никому не нужными.

Тогда я собрала вещи и уехала. Я не знала куда податься – просто в сторону, подальше. Чем дальше, тем лучше. Я ехала автобусами, ночевала в дешёвых мотелях, и на каждом перекрёстке ловила себя на том, что боюсь встретить его взгляд, его знакомый силуэт.

В какой-то момент я оказалась в Орегоне. Маленький пригород Портленда, окружённый лесом и холмами, казался местом, где можно раствориться.

Именно здесь я увидела объявление на стенде в супермаркете: «Требуется сиделка. Уютный дом, стабильная зарплата. Подробности по телефону».

Телефон дрожал в моих руках, когда я звонила. Мне ответил спокойный женский голос.

– Это миссис Эленор Уитмор. Если вы ответственная и умеете готовить завтрак, мне этого достаточно.

Всё. Ни собеседования, ни долгих вопросов. Она словно знала, что я позвоню.

И вот я стою перед её домом.

Я специально пришла пешком, с тяжёлой дорожной сумкой на плече. Автобус высадил меня у поворота, дальше – по длинной улице с одинаковыми зелёными газонами. Это был самый «американский» пригород, какой я только могла представить: почтовые ящики на ножках, дети на велосипедах, собаки, лающие у заборов. Но чем ближе я подходила, тем страннее становилось ощущение, будто эта картинка слишком глянцевая, слишком вычищенная.

Дом Уитморов выделялся. Белый двухэтажный особняк с верандой, обвитой плющом. Деревянные перила, старое кресло-качалка. Казалось, время здесь остановилось лет двадцать назад. На окнах – тяжёлые занавески, закрытые даже днём.

Я поправила волосы, вдохнула глубже и нажала на звонок.

Дверь открылась почти сразу.

На пороге стояла женщина лет семидесяти трёх. Высокая, тонкая, с серебристыми волосами, собранными в тугой пучок. На ней было длинное платье в серо-голубых тонах, будто она сошла со старой фотографии. Но больше всего поражали глаза.

Светло-голубые, почти прозрачные, слишком внимательные.

– Рэйчел, – произнесла она так, будто знала меня давным-давно. – Я знала, что вы будете именно такой.

Её голос был мягким, но в нём звучало что-то… настойчивое. Как будто это не случайная фраза, а заранее подготовленная.

Я замерла, не зная, что ответить.

– Мы договаривались по телефону, – наконец выдавила я, и мои пальцы крепче сжали ремень сумки.

– Да-да, конечно. – Она отступила, давая пройти. – Входите, дорогая. Дом теперь ваш так же, как и мой.

Я шагнула внутрь.

Первое, что я почувствовала, – запах. Смешение полироли, старых книг и лаванды. Запах, в котором есть уют, но и что-то настораживающее. Половицы под ногами скрипели, будто жаловались на каждый шаг.

Гостиная выглядела так, словно в ней не менялось ничего десятилетиями. Тяжёлые кресла с вышитыми подлокотниками, старый камин с трещинами в мраморе, фотографии в овальных рамках. На стене часы с маятником, медленно отмеряющие тишину.

– Здесь тихо, – сказала миссис Уитмор, словно подслушала мои мысли. – Иногда даже слишком тихо.

Я оглянулась. Она стояла позади меня и всё ещё не сводила глаз с моего лица.

– Тишина – это хорошо, – ответила я, хотя внутри думала обратное. После развода я ненавидела тишину: в ней слишком громко звучали мои собственные мысли.

Мы поднялись по лестнице. На втором этаже – длинный коридор с закрытыми дверями. Она показала мне мою комнату: светлую, с видом на сад. На прикроватной тумбочке уже стояла ваза с живыми цветами.

– Я приготовила это для вас, – сказала она. – Я знала, что вы любите розы.

Я вздрогнула. Я никогда не говорила, что люблю розы. Но они действительно были моими любимыми.

Я открыла рот, чтобы спросить, откуда она знает, но её взгляд остановил меня. В этих голубых глазах было слишком много уверенности, как будто она заранее знала все мои вопросы и мои ответы.

– Устраивайтесь, Рэйчел, – добавила она. – Вы здесь надолго.

Я осталась одна в комнате. Сумка упала на пол, и я долго смотрела на розы. Красные, слишком яркие, будто нарисованные. В горле пересохло.

«С чистого листа», – напомнила я себе. Я приехала сюда, чтобы начать всё заново.

Я ещё не знала, что этот дом не станет для меня началом. Он станет испытанием.

Глава 2

Первые дни прошли в тишине, такой густой, что в ней можно было утонуть.

Снаружи всё выглядело мирно: аккуратный пригород, дома с белыми верандами, стриженые газоны, запах свежего хлеба по утрам. Но стоило закрыть за собой дверь дома миссис Элеоноры Уитмор – и казалось, что ты попадаешь в другое измерение, где воздух тяжелее, чем должен быть, а звуки глохнут, не успев родиться.

Дом жил своей жизнью. Деревянные половицы стонали под шагами, старые часы в гостиной вздыхали каждую минуту, будто вспоминая прошлое. На стенах висели картины – портреты людей, которых я не знала, но чувствовала, что кто-то из них когда-то жил здесь. Иногда мне казалось, что взгляды этих людей следят за мной, едва я отворачиваюсь.

Элеонора Уитмор была женщиной с привычками. Она вставала ровно в шесть утра, не включая свет, и двигалась по дому так уверенно, будто видела его даже в темноте.

Я слышала, как посуда звенит на кухне, как открывается дверь холодильника, как тихо льётся вода из чайника.

Когда я спускалась вниз, она уже сидела за столом, аккуратно разложив перед собой салфетку, ложку и чашку с цветами.

– Доброе утро, – говорила она без тени улыбки, – сегодня день, когда всё может измениться.

Я никогда не знала, что она имела в виду.

На завтрак она ела овсянку с ложкой мёда и двумя дольками апельсина. Всегда двумя. Если я случайно приносила три – она молча убирала лишнюю, будто это нарушало какой-то личный порядок.

На кухне стояли банки с надписями: мука, сахар, чай. Подписи были сделаны старомодным почерком, похожим на тот, каким пишут любовные письма в чёрно-белых фильмах. Всё в этом доме дышало прошлым. Даже холодильник гудел с таким звуком, будто пел всеми забытую мелодию.

Иногда она рассказывала, что раньше здесь было шумно – муж, сын, гости, смех.

Но потом все «разошлись по своим дорогам».

Сын уехал, муж умер, и осталась только она.

Я кивала, не задавая вопросов.

На третий день я заметила на холодильнике магниты – старые, потертые, с названиями городов. Нью-Йорк, Чикаго, Сан-Диего, Майами. Ни одного из Орегона.

– Вы путешествовали? – спросила я как-то утром, стараясь завести разговор.

Она подняла глаза от тарелки и чуть улыбнулась:

– Нет, дорогая. Это вещи человека, который любил дорогу.

Я хотела спросить – кого именно она имеет в виду, – но в этот момент из окна повеяло холодом, и за шторой тихо зашелестели листья.

Она медленно повернула голову к окну, глядя куда-то вдаль.

– Вы слышите? – спросила она. – Ветер всегда приносит с собой чужие голоса. Надо только уметь слушать.

Я не знала, что ответить. В доме стало как-то темнее, хотя солнце ещё стояло высоко.

Вечером я вышла в сад – подышать. Воздух пах мокрой землёй и сосновыми иглами. Вокруг стояла тишина, как будто весь мир уснул.

Я прошла по тропинке вдоль изгороди, увидела старую скамейку у яблони и села.

Достала из кармана фотографию – единственную, что привезла с собой. Я и Дэниел. Мы смеёмся, сидим на пикнике, солнце в волосах.

Я долго смотрела на этот снимок. Хотелось порвать, но рука не поднималась.

Когда я вернулась в дом, Элеонора стояла на веранде.

Она слегка улыбнулась.

– Плодотворная прогулка.

Я вошла внутрь, не отвечая.

На следующий день, когда я готовила ей чай, она вдруг сказала:

– Вам снятся кошмары, Рейчел?

Я чуть не уронила чашку.

– Почему вы спрашиваете?

– Вы плакали ночью. Говорили с кем-то.

– Мне снился дождь, – солгала я.

– Дождь, – повторила она. – Он смывает грязь, но не вину.

Я почувствовала, как сжались пальцы.

К вечеру я решила прибрать в гостиной. На полке стояли фотографии. Семейные.

На одной – Элеонора помоложе, рядом мужчина с добрым лицом. На другой – молодой парень с темными волосами, ямочкой на подбородке и чуть насмешливым взглядом.

Моё сердце застучало быстрее.

Он был похож на Дэниела. Почти одно лицо.

На обороте – надпись: «Моей дорогой Элеоноре. Спасибо за всё. – Д.»

Я уронила фотографию. Стекло звякнуло, но не разбилось.

– Всё в порядке? – спросил за спиной голос.

Я обернулась. Элеонора стояла в дверях.

– Я… просто уронила рамку.

– Не страшно, – ответила она. – Вещи не держат зла. А люди – да.

Она подошла, подняла фотографию, аккуратно протёрла угол платком и поставила на место.

– Это был замечательный молодой человек.

Я почувствовала, как холод пробежал по спине.

Позже, ночью, я проснулась от тихого звука. Казалось, кто-то ходит по коридору.

Я осторожно открыла глаза. Тьма была густая, как чернила. Дверь моей комнаты – приоткрыта.

Я помнила, что закрывала её.

Я подошла и увидела на тумбочке листок бумаги.

На нём аккуратным почерком было написано:

«Сладкий сон редко приходит к тем, кто боится проснуться».

Я выбежала в коридор, но там было пусто. Только тиканье часов.

На следующее утро она встретила меня с обычным спокойствием.

– Вы плохо спали, – сказала она. – Под глазами тени.

– Да, немного.

– Вам стоит меньше думать о прошлом. Оно всё равно догонит.

Я улыбнулась, не отвечая.

– Вы скучаете по нему, – продолжила она.

– По кому?

– По человеку, который умел делать вам больно. Иногда мы скучаем не по людям, а по их привычкам.

Она отхлебнула чай и добавила тихо:

– И не стоит запирать дверь на ночь. Это вызывает недоверие.

В тот день я почти не выходила из комнаты. Но вечером всё же вышла на крыльцо.

Воздух был свежий, пах сиренью. Солнце садилось, окрашивая дома в мягкий оранжевый цвет.

Я стояла, держась за перила, и думала, что, возможно, зря сюда приехала.

И вдруг заметила мужчину. Он шёл по улице, не спеша, с пакетом в руках. Молодой, в очках, в тёплом свитере. Когда он поднял голову, наши взгляды встретились.

Он улыбнулся. Улыбка была простая, искренняя – будто напоминание, что нормальные люди всё ещё существуют.

Я невольно улыбнулась в ответ.

Мужчина коротко кивнул и свернул во двор напротив.

Потом я узнала, что его зовут Марк Дэвис. Он жил один, работал программистом и редко выходил из дома.

Я смотрела ему вслед и впервые за долгое время почувствовала что-то вроде спокойствия.

Как будто кто-то невидимый шепнул: ты не одна.

Я не знала, что именно Марк станет первым человеком, которому я расскажу правду.

И последним, кто поверит мне, когда всё это начнёт рушиться.

Глава 3

Дни в доме миссис Уитмор потекли вязко, как мёд.

Каждое утро начиналось одинаково: запах кофе, скрип половиц, шорох страниц – Элеонора читала газету на веранде, обводя указательным пальцем строки, будто боялась пропустить что-то важное.

Иногда мне казалось, что газеты старые – даты не совпадали, названия давно забытых компаний мелькали на первых полосах. Но я не спрашивала. Здесь вообще не стоило ничего спрашивать: ответы никогда не удовлетворяли, а вопросы раздражали хозяйку.

Дом жил по её ритму. Медленному, упрямому, полному мелких привычек, каждая из которых имела свой смысл. В девять утра – чай. В полдень – прогулка по саду. В шесть вечера – закрыть ставни, «чтобы ночь не заглядывала внутрь».

Я привыкала к этим странностям. Может, потому что сама искала порядок. После развода со мной осталась только усталость – ни цели, ни чувства дома. Иногда я ловила себя на том, что повторяю движения Элеоноры: поправляю подол платья, закрываю двери её способом – дважды, с лёгким толчком, чтобы замок защёлкнулся мягко, без щелчка.

Может, я просто хотела раствориться.

Вечерами я сидела в кухне у окна. На улице горел редкий фонарь, и свет из него падал на гравийную дорожку, по которой никто не ходил. Иногда ветер поднимал пыль, и в этом тусклом свете она походила на снег.

Элеонора почти не разговаривала – только изредка бросала короткие фразы, от которых становилось не по себе.

– Вы сегодня выглядели так же, как она.

– Кто – она?

– Ах, неважно. Всё повторяется, знаете ли.

Я не спрашивала, кто такая «она». Но ночью долго не могла уснуть, слушая, как где-то за стеной что-то скребётся.

На третей неделе я заметила, что стала забывать простые вещи.

Оставляла чайник включённым. Не могла вспомнить, куда положила ключи.

Иногда ловила себя на мысли, что стою посреди комнаты и не понимаю, зачем туда пришла.

Дом будто медленно отнимал у меня внимание, стирал границы между днём и ночью.

Я рассказывала себе, что это усталость, что просто не высыпаюсь, но чем дольше я здесь жила, тем реже могла отличить сны от яви.

Однажды утром Элеонора сказала:

– Вы говорили во сне.

– Правда?

– Да. Всё повторяли одно и то же: «Не трогай».

– Что именно не трогать?

Она посмотрела на меня долго, внимательно.

– Если бы я знала, – ответила она, – я бы вам сказала.

Вечером пошёл дождь. Тяжёлый, медленный, как будто небо вышло из берегов.

Я открыла окно на кухне, чтобы впустить запах мокрой земли. Воздух был свежий, почти сладкий. Где-то вдали громыхнуло.

Дом вздохнул – старые балки скрипнули, будто что-то в нём проснулось.

Я разливала чай, когда в гостиной зазвенело.

Пошла посмотреть. Элеонора спала в кресле, но её рука соскользнула, и ложка упала на пол. Я подняла её – и заметила, что окно напротив приоткрыто.

Слабый ветер колыхал занавеску.

Я подошла, чтобы закрыть – и остановилась.

На подоконнике, в пыли, был отчётливый отпечаток ладони.

Маленькой, аккуратной, как будто женской.

Пальцы будто вдавлены глубоко в дерево, так, словно человек стоял здесь недавно.

Я вытерла пыль, стараясь не думать. Но мысль всё равно вспыхнула: здесь кто-то был.

В ту ночь я долго не могла уснуть.

Шум дождя по крыше убаюкивал, но где-то под ним я слышала другой звук – тихое, ритмичное поскрипывание. Словно шаги.

Шаг.

Пауза.

Шаг.

Я включила свет, но звук не прекратился.

Он шёл сверху. С чердака.

Мне стало неловко от собственной трусости: может, крысы? Дом старый, доски рассохлись. Но сердце всё равно билось так, будто кто-то стоял у самой двери.

Я поднялась, накинула свитер и вышла в коридор.

Дверь на чердак находилась в самом конце, за узким пролётом. Я ни разу её не открывала. Ручка была холодная, шершаво-медная.

Я потянула, и из щели запахло сыростью, пылью и чем-то ещё – запахом старой бумаги, выветрившегося мыла, давно забытого времени.

Ступени скрипнули под ногой. Луна пробивалась сквозь маленькое окошко под крышей, рисуя на полу узкий серебряный прямоугольник.

Наверху стояли коробки, старые сундуки, кресло с выбитой обивкой, зеркало, прикрытое простынёй. Всё дышало застоявшимся воздухом.

И всё же… я чувствовала, что здесь недавно кто-то был.

На полу, посреди комнаты, лежала тетрадь. Обычная, в клетку, с загнутыми уголками. Я подняла её. Пыль не прилипала к пальцам – значит, её недавно брали.

На обложке было написано неровным почерком: «Джейн».

Я открыла наугад.

Первые строки были неуверенными, буквы плясали.

3 марта. Она сегодня снова плакала во сне. Я не могу к ней привыкнуть. Она смотрит на меня, как на врага. Но я ведь только хочу, чтобы ей стало легче.

8 марта. Дом шумит. Я слышу шаги по ночам, будто кто-то ходит по крыше. Миссис Уитмор говорит, что это «он». Я не спрашиваю, кто это. Боюсь услышать ответ.

17 марта. Думаю, мне нужно уехать. Сегодня ночью кто-то стоял у моей кровати.

Дальше – пустые страницы. Остальные, похоже, вырвали.

Я долго стояла, уставившись на эти строки. «Она» – может быть, хозяйка? «Он» – кто?

В комнате стало холодно. Я обернулась и увидела, что простыня с зеркала сползла наполовину. Лунный свет упал на стекло.

В отражении я увидела женщину – усталую, с впалыми глазами, но… это была не я.

Лицо похожее, но взгляд другой: безнадёжный, будто прощающийся.

Она шевельнула губами.

Я не услышала звука, но ясно поняла, что она сказала:

«Беги».

Я споткнулась о коробку, едва не уронив тетрадь, и бросилась вниз.

На лестнице дрожали руки, пульс стучал в висках.

Я едва не упала, выскочила в коридор – и замерла.

Внизу, у подножия лестницы, стояла Элеонора.

Она держала в руке свечу – дрожащий огонёк выхватывал из темноты её лицо, бледное, словно вырезанное из воска.

– Что вы там делали, Рейчел? – тихо спросила она.

– Я… услышала шаги, подумала…

– Там никто не ходит, – перебила она. – Чердак должен оставаться закрытым.

– Почему?

– Потому что не всё прошлое любит, когда его тревожат.

Она сделала шаг ближе. Огонёк свечи отразился в её глазах – и на миг показалось, будто они не голубые, а серые, как мокрый камень.

– Вы трогали что-нибудь?

– Нет. – Я спрятала тетрадь за спину.

– Это неправда, – сказала она почти ласково. – Вы ведь не умеете не трогать.

Она подошла совсем близко, и я почувствовала запах лаванды, смешанный с чем-то металлическим – как ржавчина или кровь.

– Не бойтесь, – добавила она. – Здесь все делают одно и то же. Сначала ищут ответы, потом – двери. Но дверь всегда заперта изнутри.

Я не поняла, что она имеет в виду. Она развернулась и ушла, оставив меня в темноте.

В своей комнате я задвинула щеколду, хотя знала, что это бессмысленно.

Луна всё ещё светила, бросая на пол серебряные полосы. На подоконнике что-то блеснуло.

Я подошла – и увидела маленькую брошь в виде бабочки.

Серебряную. Мою.

Я потеряла её несколько месяцев назад, ещё в Чикаго.

Я опустилась на кровать, чувствуя, как мир вокруг сжимается.

Теперь я знала: в этом доме не бывает совпадений.

А когда я всё-таки задремала под утро, мне снился женский голос, шепчущий прямо в ухо:

«Она знала тебя ещё до того, как ты вошла в дом».

Глава 4

Утро вошло в дом тихо, как кошка: сначала свет разлохматил края штор, потом протянулся по ковру к креслу, где на подлокотнике ночевала заблудившаяся нитка. Я лежала на спине, ощущая, как простыня холодит запястья, и пыталась вспомнить, что именно заставило меня проснуться: сон, в котором я бежала по коридору, или тишина, ставшая вдруг слишком резкой, как натянутая струна.

На тумбочке всё стояло так же – лампа с матовым плафоном, стакан воды, маленькая записная книжка, куда я не записывала ничего уже недели две. Брошь-бабочка, найденная ночью, блеснула крылом в косом свете. Я провела пальцем по холодному серебру – оно было гладким, настоящим, и от этого почему-то становилось не легче. Вещи прошлого, вернувшиеся сами, всегда имеют какую-то будто свою волю.

Дом просыпался неторопливо. Снизу донёсся звук – чайная ложка встретилась с фарфором, будто кто-то подал знак: можно вставать. Я натянула свитер, собрала волосы в тугой хвост и вышла в коридор. Половицы под ногами отозвались знакомым шёпотом. В зеркало на стене лучше было не смотреть – не потому, что я боялась увидеть там кого-то ещё, а потому, что моё собственное лицо за последние недели стало чужим: тень под глазами, упрямо поджатые губы, взгляд, который с трудом выдерживает сам себя в зеркале.

На кухне пахло тостами и кипящей водой. Элеонора сидела за столом – прямая, как струна, в сером кардигане, застёгнутом на все пуговицы. Её руки лежали на скатерти ладонями вниз, глаза чуть прищурены, будто она смотрела не на меня, а сквозь меня, в то прошлое, которое всегда было для неё ближе настоящего.

– Доброе утро, – сказала я.

– Сегодня вы двигались тихо, – ответила она после паузы. – Как будто боялись разбудить дом.

Я поставила на плиту молоко, насыпала овсянку в кастрюлю. Ритуалы здесь были важнее слов: две дольки апельсина на блюдце, чай заваривать легким кипятком, не крутым, мёд класть в конце. В этих мелочах было спасение – всё, что можно было сделать гладко, без заноз.

– Вы спали? – спросила она тем же ровным тоном.

– Немного.

– Это уже кое-что, – Элеонора повела плечом, будто сбрасывала невидимую пылинку. – Сегодня я хочу, чтобы вы вынесли на веранду плед. Сад пахнет сыростью. Иногда сырость приносит воспоминания.

Я кивнула. Она любила говорить загадками в те утра, когда за ночь ей снились «шепчущие стены» – так она выражалась, будто дом разговаривал с ней на равных.

Мы ели молча. Часы в гостиной отмеряли минуты с таким достоинством, словно каждая была драгоценностью. Когда я подавала ей чай, Элеонора посмотрела на моё запястье – брошь покоилась там, где я обычно носила браслет, – и едва заметно улыбнулась.

– Вам идёт, – сказала она. – Удивительно, как некоторые вещи возвращаются к тем, кто их не искал.

– Иногда их возвращают, – ответила я, не глядя.

– Иногда, – согласилась она. – Но и тогда они находят дорогу только к тем, кто готов.

После завтрака я вынесла на веранду плед, встряхнула – из него посыпались крошечные пылинки, будто из старой книги. Во дворе клены стояли неподвижно; листья ещё держались, но уже каждый лёгкий ветерок был для них угрозой. Воздух пах мокрым деревом и чем-то сладковатым, знакомым с детства: так пахли школьные классы в первые дни осени, когда на подоконниках лежали яблоки.

Я присела на ступеньку, обняв колени. С улицы донёсся короткий стук молотка – кто-то ремонтировал забор или крышу. Мы жили в конце улицы; левее начинался лес, справа тянулись такие же белые дома, только более ухоженные.

Он появился так же тихо, как утро. Просто шёл по тропинке вдоль своего двора, придерживал плечом створку калитки. В руках у него был свёрток – длинная узкая коробка, перевязанная бечёвкой. Он остановился, заметив меня, и кивнул, как кивают тем, кого видят не первый раз.

– Доброе утро, – сказал он через улицу. Голос негромкий, без слащавой любезности, которой часто злоупотребляют незнакомцы. – Я Марк. Марк Дэвис. Мы, кажется, соседи.

– Рейчел, – ответила я. К имени здесь всегда хотелось прибавить «Беннет», но я удержалась.

– У вас, кажется, скрипит петля на калитке, – заметил он, кивая в сторону нашего забора. – Если хотите, могу посмотреть. У меня как раз с собой масло…

Он поднял коробку, как доказательство, будто у каждого слова должен быть материальный эквивалент. На бечёвке дрожала капля света.

– Это удобно, – сказала я, – когда всё, что нужно, уже в руках.

Он улыбнулся уголком губ, без самодовольства, и через секунду уже стоял у нашей калитки. Движения у него были точные, неторопливые – так двигаются люди, привыкшие к коду и винтикам, знающие, что ошибка – это не катастрофа, а всего лишь строка, которую можно переписать. Он вынул из коробки банку, тряпку, маленькую отвёртку. Масло легло на петлю тонкой дорожкой, калитка вздохнула с облегчением и перестала жаловаться.

– Так лучше, – сказал Марк, открывая и закрывая её дважды. – Иногда достаточно одного верного жеста, и всё начинает работать.

– Если бы это было правдой, – сказала я, – у меня давно всё было бы в порядке.

Он посмотрел на меня внимательнее, но не спросил «почему». И это мне понравилось больше всего: он оставлял пространство, как будто понимал – не каждое молчание нужно разрезать ножом вопроса.

– Если понадобится инструмент, – произнёс он после короткой паузы, – я обычно дома. У меня горит свет на чердаке – вы его увидите издалека. Иногда я работаю по ночам.

– Заметила, – вырвалось у меня. Я и правда видела по вечерам прямоугольник света в его мансардном окне, словно там пересчитывали звёзды.

– Тогда… до вечера, – кивнул он. – Или до света.