Книга 3. Следствие ведут духи. Эхо городского портрета

– Чего повторяет? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

– Всё подряд, – машет рукой соседка. – Я ж к Серёже ходила… царство ему небесное…

Попугай снова наклоняет голову.

– Не подпишу, – произносит он уже другой интонацией.

Теперь в подъезде становится совсем тихо. Даже лифт как будто перестаёт шуметь.

Я смотрю на бабушку.

Она тоже смотрит на попугая. В глазах у неё не только удивление, но и та самая боль, с которой она весь день говорит о дяде.

– Это он у Серёжи набрался, – продолжает соседка. – Тот иногда с ним тут разговаривал, пока я на лавочку выносила. Бумаги, говорит, мне тут суют всякие, а я «не подпишу». Вот Кеша и запомнил.

Я сглатываю.

– Часто говорил?

– Ну, пару раз слышала, – вспоминает Варвара Андреевна. – С кем он там по поводу бумаг спорил, не знаю.

Попугай встряхивается, цепляется клювом за прут клетки, потом опять успокаивается.

– Не верь, – добавляет он уже тише, будто про себя.

Наш деревенский домовой в этот момент подаёт знак: где-то над головой ясно скрипит балка. Я чувствую себя, как между двумя невидимыми собеседниками.

– Вы не обращайте внимания, – быстро говорит бабушка соседке. – Мы вот мусор выкинуть и обратно. Завтра зайдём по-человечески.

– Обязательно зайдите, – оживляется Варвара Андреевна. – Я вам и про больницу расскажу, и про то, кто сюда раньше ходил. Я всё вижу.

– Видите, – тихо поддакивает попугай.

Я не выдерживаю, улыбаюсь.

– Кеша, ты прямо архив, – говорю.

– Берегите память, – неожиданно выдает он.

Мы с бабушкой одновременно переводим взгляд друг на друга.

– Это вы ему сказали? – спрашиваю я у соседки.

– Да где там, – машет рукой та. – Я ему другое говорю: «Береги здоровье». А он искажает всё.

Бабушка молчит. Я тоже.

– Ладно, мы пошли, – говорит она наконец. – Увидимся.

Мы спускаемся вниз, к мусоропроводу.

На лестнице очень отчётливо слышно собственные шаги. Каждый шаг будто кто-то пересчитывает.

Между пролётами висят круглые лампы. В одной лампе свет ровный, в другой – чуть мигает. Я чувствую, как где-то тяжёлое дыхание лифта.

У мусоропровода на стене – старый плакат с правилами. Буквы потёрлись, но слова «порядок» и «чистота» ещё различимы.

Когда я открываю крышку мусоропровода, струя холодного воздуха бьёт в лицо. И вместе с ней – запахи всего дома.

– Фу, закрывай быстрее, – шепчет бабушка.

Я отправляю пакет вниз и поспешно прикрываю крышку.

В этот момент сверху, над нами, кто-то невидимый пробегает по лестнице. Лёгкие быстрые шаги, словно ребёнок босиком.

Никого нет.

– Слышала? – спрашивает бабушка.

– Слышала.

– Вот тебе и городские духи, – вздыхает она.

Мы заглядываем к консьержу.

Борис Аркадьевич сидит за стойкой с открытой газетой. Телевизор у него выключен, на столе кружка, от которой ещё идёт слабый пар.

Он поднимает на нас глаза.

– Обживаетесь? – спрашивает коротко.

– Пытаемся, – отвечает бабушка. – У вас тут шумно.

– Дом старый, – говорит он. – Он всё слышит.

– А вы?

– И я слышу, – кивает он. – У меня работа такая.

Он замолкает, потом добавляет:

– Я Сергея хорошо знал. Всякое видел.

– И бумаги, наверное, тоже? – не выдерживаю я.

– Всякое, – повторяет он.

Он не торопится говорить дальше, но взгляд у него становится жёстче.

– Сейчас тоже всякое начнётся, – добавляет он, глядя куда-то мимо нас, в угол. – Вы тут ночуйте, Мария Ивановна. Квартира без своих – как без хозяина. Кому попало в руки попадает.

– Вот мы и ночуем, – кивает бабушка.

– Правильно, – серьёзно говорит консьерж. – Дом, когда своих узнаёт, спокойнее относится. А чужих он не любит.

Из-за его спины вдруг раздаётся сухой щелчок, словно где-то в коридоре одновременно включили все выключатели.

Борис Аркадьевич не оборачивается.

– Лампочки опять играют, – тихо говорит он. – Это к переменам.

Мне почему-то хочется спросить, верит ли он во всех этих духов. Но, посмотрев на его лицо, я понимаю, что вопрос лишний. Здесь люди давно в курсе, что стены не пустые.

Мы поднимаемся обратно.

На нашей площадке попугай уже молчит, голову спрятал под крыло. Клетка слегка раскачивается, хотя в подъезде тихо.

Наша дверь встречает нас мягким щелчком замка.

Внутри квартира кажется теплее.

– Ну что, детектив, – говорит бабушка, снимая платок, – будем здесь ночевать, как на посту.

– На каком ещё посту?

– На сторожевом, – отвечает она. – Если они там наверху в бумагах что-то крутят, мы здесь будем смотреть, чтобы слишком не увлекались.

Она уходит в свою комнату, а я ещё немного хожу по квартире.

В ванной проверяю кран – вода идёт тонкой струйкой, шумит в трубах. Зеркало запотело, хотя я воду включала ненадолго.

На кухне мою кружки, ставлю их на полотенце, выключаю свет.

В зале лампа ещё горит.

Я подхожу к портрету.

Лицо Сергея всё то же, но теперь я в его взгляде вижу что-то новое – не просто спокойствие, а ожидание.

– Если вы с нами, – говорю я вполголоса, – вы там через своих духов как-нибудь передайте, где искать. Мы сами без карты заблудимся.

Часы на стене тихо отмеряют секунды.

Одна, вторая, третья.

Календарь возле двери тихо шевелится и, наконец, сдаётся: верхний листок срывается и падает на пол.

Я вздрагиваю.

Подхожу, поднимаю.

Под ним – следующий день. Но на нём жирной печатью стоит число четырнадцать.

– Так нельзя, – шепчу я. – Календарь так не работает.

В ответ в коридоре скрипит одна из половиц.

Я кладу сорванный лист на тумбочку рядом с входом. Рядом с ним аккуратно кладу визитку Ольги Петровны.

Пусть полежат вместе.

Потом выключаю свет, ухожу в зал.

Переодеваюсь в ночную рубашку, стелю плед, ложусь на диван. Матрас подо мной прожимается, как человек, который привык к другому телу.

В темноте портьеры закрыты не до конца, в комнату лезет свет из окна – неяркий, уличный.

Город за стеной не умолкает даже ночью. То лифт проедет, то машина под окнами, то где-то хлопнет балконная дверь.

А ещё слышны тихие шаги в подъезде. Кто-то ходит выше, кто-то ниже. Время от времени звякает лифт, хотя мы, кажется, единственные, кто ещё не спит.

Я лежу и слушаю.

Городские духи неторопливо проходят по костям дома. Деревенский домовой, кажется, ходит за ними следом – проверяет, не слишком ли близко они подходят к двери. Иногда по порогу прокатывается короткий стук, будто кто-то касается его изнутри.

В какой-то момент я почти засыпаю.

И вдруг из-за стены слева доносится знакомый голос.

– Не подпишу, – говорит попугай Кеша.

Голос чуть глуше, чем в подъезде, но слова слышны. А следом – ещё одна фраза, которой он раньше не произносил:

– Память берегите.

Слова звучат так чётко, будто сказаны рядом с моим ухом.

Я сажусь на диване, сердце бьётся чаще.

В квартире тихо.

Бабушка не двигается в соседней комнате, её дыхания не слышно сквозь дверь, но я знаю, что она не спит – просто лежит и слушает так же, как я.

Город за окном тоже будто прислушивается.

Я медленно опускаюсь обратно на подушку.

– Ладно, – шепчу я в темноту. – Поняла.

Я закрываю глаза.

От мыслей об Игоре и его бумагах становится уже не столько страшно, сколько любопытно. Если даже попугай и домовые вступили в эту историю, значит, нас здесь явно больше двух.

И где-то между шорохами подъезда, дыханием старого дома и редкими словами Кеши я засыпаю с твёрдым ощущением, что спор о наследстве мы теперь ведём не только по-человечески.

Глава 4. Секреты старых бумаг

Просыпаюсь от странного звука, будто кто-то тихо водит ладонью по сухим листам бумаги.

Секунду лежу с закрытыми глазами, пытаюсь понять, где я.

Под щекой шершавый диванный подлокотник, пахнет старой тканью и чуть-чуть табаком. Надо мной гудит дом: где-то в стене булькает труба, за окном ворчит машина, а под боком тихо поскрипывает пружина матраса.

Городская квартира Сергея Николаевича. Вчерашний вечер всплывает сразу: попугай Кеша, его «не подпишу», «память берегите», календарь, который скинул лист на пол, и портрет на стене, смотрящий так, будто дядя ещё не решил, рад он нам или всё-таки в претензии.

Шорох бумаги повторяется.

Я открываю глаза.

Комната полутёмная: портьеры прикрыты, между ними пробивается бледная полоска утреннего света. Диван стоит напротив стола. На столе – стопка писем, конверты, папки, блокнот. Всё это я вчера оставила как есть, сил разбирать уже не осталось.

Сейчас один из конвертов лежит чуть иначе.

Верхняя стопка сдвинута набок, край конверта выступает за линию стола. И он еле заметно подрагивает, будто его, с другой стороны, трогают двумя невидимыми пальцами.

– Прекрати, – шепчу я на всякий случай.

Конверт останавливается.

Откуда-то из глубины квартиры доносится слабый звон – бабушка, видимо, хлопочет на кухне. Запах чая ещё не дошёл, но я уже знаю: она там, на кухне, в халате, с платком на голове, занимается своими делами.

Я осторожно поднимаюсь. Пол под босыми ногами прохладный, слегка шершавый, доски отзываются коротким скрипом.

Подхожу к столу.

Тени от бумаг в этом боковом свете выглядят длиннее, чем сами листы. Я беру верхнюю стопку, аккуратно выравниваю, смотрю, что так рвётся наружу.

Конверт без марки. Домашний, грязновато-белый, края чуть потёрлись. На лицевой стороне – крупная надпись шариковой ручкой:

«Письма. Личное».

Я фыркаю про себя. Что может быть более заманчивым, чем слово «личное»? Особенно когда тебя официально назначили семейной «детектившей», а все духи вокруг только и делают, что подталкивают к бумагам.

Я переворачиваю конверт. Клапан вскрыт. Значит, его уже просматривали.

Внутри – несколько сложенных пополам листов, открытка, маленький плотный конвертик. Из него что-то чуть выскальзывает, когда я наклоняю, и я успеваю перехватить.

На этом маленьком конверте, старом, пожелтевшем не от времени, а от частых троганий, аккуратно выведено всего одно слово.

«Вере».

Сердце у меня на пару ударов пропускает ритм.

Почерк знакомый, до смешного. Те самые закруглённые буквы, длинные хвосты, уверенный нажим.

– Дядя, – выдыхаю я.

Голос получается сиплый.

С кухни доносится бабушкин голос:

– Вера, ты проснулась?

– Проснулась, – отвечаю. – И уже занимаюсь непристойным: читаю чужие письма.

– Наши письма не чужие, – отзывается она. – Иди умывайся, потом расскажешь, что там.

Её спокойствие меня возвращает на землю.

Я кладу большой конверт на место, маленький – беру с собой.

В ванной прохладно. Вода в кране сначала идёт чуть ржавая, потом светлеет. Я плескаю на лицо, смотрю на своё отражение: волосы растрёпаны, глаза с тёмными кругами. Но в глубине глаз – не усталость, а какое-то возбуждённое любопытство.

Конверт с моим именем лежит на полочке возле зеркала. И от него, кажется, тоже отражается свет.

– Так, – говорю собственному отражению. – Сейчас чай, потом вскрытие.

Кухня встречает уже знакомым набором запахов: чай, поджаренный хлеб, что-то молочное. На столе стоят две кружки, в одной чай заварен крепче, в другой светлее.

– Тебе вот этот, – бабушка пододвигает мне кружку посветлее. – Нечего на голодный желудок крепкий пить, ещё взбесишься.

Я сажусь. На вешалке болтается её платок, на плиту поставлена кастрюлька с кашей.

– Оно к тебе само пришло, да? – кивает бабушка на конверт в моей руке.

– Практически, – отвечаю. – Бумаги шуршали, один конверт вылез, а в нём – вот.

Я кладу конверт на стол.

– Видела его раньше? – спрашиваю.

– Рассматривала, но не трогала, – признаётся бабушка. – Там много всего. Я думала, потом сядем, спокойно разберём. Значит, тебе первым делом пришло.

– Там моё имя, – напоминаю я.

– Тем более, – кивает она. – Открывай.

Чайник ещё тихо посапывает на плите. Каша побулькивает. Все звуки вокруг такие домашние, что даже то, что я вот-вот буду читать письмо от умершего дяди, кажется частью обычного утреннего распорядка.

Я подцепляю край клапана. Конверт раскрывается легко, как будто его и складывали с расчётом, что кто-то будет открывать не один раз.

Внутри один сложенный лист.

Я достаю его и разворачиваю.

Почерк Сергея Николаевича сразу привлекает внимание – плотные строки, без больших пробелов, аккуратные поля. Внизу дата.

Четырнадцатое.

Только месяц другой, позапрошлый год.

Число четырнадцать в этой истории уже начинает вести себя, как навязчивый родственник: куда ни повернись – везде оно. Календарь на даче, завещание, листы здесь, у двери.

Я перевожу взгляд наверх, на обращение.

«Дорогая Верочка…»

Голос дяди всплывает где-то возле уха.

– Читай, – тихо говорит бабушка, присаживаясь напротив. – И мне вслух, если не сложно.

Я киваю.

– «Дорогая Верочка. Пишу тебе в тот редкий момент, когда руки слушаются, а голова ещё не ругается на каждую букву».

Я невольно усмехаюсь. Это очень похоже на него: даже про своё здоровье – с короткой шуткой.

– «Я знаю, ты не любишь, когда тебе говорят «держись», и сама говоришь людям «не держись, а живи». Поэтому писать «держись» не буду. Напишу по-другому. Семья у нас крепкая, а ты крепче, чем сама думаешь».

Бабушка опускает глаза в свою кружку. Пальцы у неё чуть дрожат, но она молчит.

Я сглатываю и продолжаю:

– «В деревне у вас духов хватает, я слышал. И домовые, и колодцы шепчут, и таблички у вас разговаривают. У меня всё проще: труба гудит, стены старые, а душа всё равно крутится, как у молодых. Так вот, пока могу, записываю тебе на бумаге то, что не успею сказать на кухне за чаем».

Где-то в коридоре тихо отзывается половица, словно под столом кто-то переступил с лапы на лапу.

– «Первое. Я не знаю, когда мои документы кому понадобятся, но знаю, кому я доверяю. Марии – понятно. Она меня всю жизнь выручала. А ещё доверяю тебе. Поэтому однажды, может, не сегодня и не завтра, ты будешь сидеть в этой квартире и разбирать мои бумаги, морщить нос от пыли и возмущаться, что я всё свалил в одну стопку».

– Ну, тут он не ошибся, – хмыкаю я.

Бабушка коротко улыбается, но глаза у неё влажные.

Я продолжаю:

– «К этому моменту у всяких умных людей на руках будут красивые листы с печатями. Ты знаешь, как я к ним отношусь. Пускай себе пишут. Квартира – это стены. А память – это мы. Стены я не заберу с собой, а память о нас – да. Так вот, я не хочу, чтобы кто-то потом пришёл и переписал нашу историю на свой лад».

Фраза «не переписал нашу историю» прямо встаёт рядом с календарным «Берегите память».

Мне становится жарко, хотя чай уже остыл.

– «Если вдруг объявится такой умный человек и начнёт рассказывать, что он мне ближе, чем вы с Марией, – не верь на слово. Ты меня знаешь, я люблю людей, но считать роднёй кого попало никогда не буду. У меня племянников не так много, чтобы я сам в них запутался. Если кто-то скажет, что он мой самый любимый племянник, а ты про него ни разу не слышала – это не твой человек».

Бабушка тихо втягивает воздух.

– «Сергей Николаевич знает, что его «внучка» сможет во всём разобраться, – продолжает письмо, – да, я тут сам себя по-начальнически в третьем лице называю, но ты потерпи. Ты всегда была внимательной, ты умеешь слушать, а это для нашей семейной истории важно. Если придётся, ты спокойно разложишь всё по полочкам и будешь спрашивать до конца, пока правда не скажет: «Ладно, сдаюсь».

Я невольно улыбаюсь. То, как он ставит слово «внучка» в простые кавычки, понятно без объяснений. Для меня он и правда всегда был чем-то средним между дядей и приёмным дедушкой.

– «Я не знаю, как сложатся бумажные дела, – пишет он дальше, – но своё желание сюда всё-таки вставлю. Мне важно, чтобы в этой квартире на стенках висели наши фотографии, а не чужие дипломы. Чтобы на кухне Мария варила свой борщ и ставила в сахарницу свои ложки. Чтобы ты приезжала, когда устанешь от своих деревенских духов, и садилась здесь с чаем, а не шепталась на лестнице, как чужая».

Слова идут густо, будто он торопился писать.

– «Поэтому, если тебе придётся встать и сказать, что мы тут не лишние, – встань. Не для того я жил, чтобы мои стены потом жили с теми, кто меня видел пару раз в жизни. Не давай никому переписать нашу историю. Ни на бумаге, ни вслух. Твоё слово будет весить больше, чем их печати. Я верю в тебя. А если кто-то решит тебе мешать – у нас и без юристов есть кому постучать ночью по батарее».

Я невольно поднимаю взгляд на потолок.

В этот момент как по заказу где-то в районе батареи действительно раздаётся короткий, глухой стук.

Бабушка аж подпрыгивает на стуле.

– Вот, – говорю я. – Подтверждение.

– Дочитай, – шепчет она.

Я опускаюсь обратно в строки.

– «Об остальном потом поговорим, если успею. Если нет – значит, будет повод тебе припомнить меня добрым словом. Дыши, ешь нормально, не вздумай худеть от нервов. Семья сильна. А ты сильнее, чем думаешь. Обнимаю. Твой Сергей Николаевич».

Последняя строчка чуть кривее – будто рука к концу устала.

Я молчу. Бабушка тоже молчит. Только на плите шипит газ, и чайник начинает подвывать.

– Ну, – бабушка, наконец, шевелится, – вот тебе и «ничего не знаю, никого не видел».

– Он же прямо написал, – говорю я. – Про «если кто-то объявится ближе, чем мы».

– Написал, – кивает она. – Только попробуй это в суде зачитывать, скажут: «эмоциональное письмо, не документ».

Она встаёт, торопливо выключает газ под чайником, сдвигает кастрюльку с кашей. Движения у неё чуть резче, чем обычно.

– Но графологу показать можно, – тихо добавляю я. – Здесь подпись, там подпись. Там четырнадцатое, здесь четырнадцатое.

– Вот именно, – бабушка опирается ладонями о стол. – Если они там действительно рисовали его подпись, а не он сам писал, это будет видно.

Она берёт письмо, не раскрывая, просто поглаживает кончиками пальцев верхний край.

– Он когда это писал, – говорит она, – мне ничего не сказал. Я видела, что он что-то шуршит у стола, но думала, очередной список лекарств. А он вон чего.

– Может, хотел потом отдать при встрече, – предполагаю. – Да не успел.

– Господь его знает, – вздыхает она. – Главное, дошло.

Она возвращает письмо мне.

– Забирай. Это твоё.

– Мы его вместе будем читать, – возражаю я.

– Читать – вместе, – соглашается она. – А хранить – тебе.

Я смотрю на лист, на дату, на подпись.

Деревенские духи у нас, конечно, люди прямые. Сразу начинают качать люстру и смывать записки в колодец. Городские подход другие выбрали: попугай говорит фразами, консьерж намекает, календарь застревает на одном числе, а дядя из прошлого протягивает письмо, которое всё расставляет по местам.

– Значит так, – говорю я уже чуть бодрее. – Сегодня у нас план: перекусить, потом сесть и нормально разобрать все эти папки.

– И письма, и бумаги, – поддакивает бабушка. – Посмотрим, кто у нас тут на кого похож.

– И кто у кого сколько раз в жизни был, – добавляю я.

Мы едим, как люди: каша, хлеб, чай. Бабушка пару раз пытается перевести разговор на что-нибудь попроще – вспоминает, как в этом доме раньше дети в подъезде играли, как Сергей Николаевич ругался на соседский ремонт. Но всё равно раз за разом возвращаемся к письму.

– Видишь, – тычет она пальцем в строку, – он сам пишет: «племянников не так много, чтобы запутаться».

– Да, – киваю я. – И ни про какого Игоря ни слова.

– Про Игоря он и при жизни ни слова не говорил, – хмыкает бабушка. – А тут вдруг «любимый племянник».

Я закатываю глаза.

– Ладно, – говорю. – Пойдём уже знакомиться с остальными бумагами. А то у меня такое чувство, что если мы будем тянуть, они сами сейчас пойдут к нам строем.

– В этом доме я бы не удивилась, – фыркает бабушка.

Мы переносим чашки в раковину, моем, вытираем. Кухня потихоньку возвращает себе вид «обычного пространства», но в воздухе остаётся привкус чёрного чая и чего-то ещё – как после чтения старой книги.

В зале я раскладываю на столе всё, что вчера сдвинула в груды. Папки с надписями, конверты, отдельные листы.

– Где у него были документы, помнишь? – спрашиваю.

– Он всё любил складывать по темам, – отвечает бабушка, присматриваясь. – Вот это, кажется, коммуналка. Это – медкарта. А это…

Она берёт одну из папок. На ней выведено: «Разное. Не выбрасывать».

– Ну всё, – вздыхаю я. – Мой любимый раздел.

Мы садимся рядом, как ученицы за партой.

Сначала разбираем простое: квитанции, старые договора, какие-то списки. Я постепенно составляю в голове карту его последних лет: ремонты, лекарства, письма из поликлиники.

Иногда внятно слышно, как за нашей спиной по полу проходит тихий шаг. Я не оборачиваюсь, но ощущаю, как на затылок направлен пристальный взгляд.

– Смотри, – бабушка вдруг наклоняется к одному из листов. – Тут написано, что он собирался…

Она замолкает, ищет очки в кармане халата.

– …«оформить доверенность на Марию и Веру для всех бытовых вопросов».

Документ старый, заполнен наполовину. Там есть его подпись, но нет подписи нотариуса и печати. Номер конторы указан.

– Не успел, – шепчет бабушка.

Я кладу этот лист рядом с письмом.

– Будет ещё один аргумент, – говорю.

Мы перебираем дальше.

В одной из папок находится старый фотоальбом с жёлтыми уголками. Там бабушка в молодости, Сергей Николаевич с гитарой, какая-то шумная компания на даче. Я листаю, задерживаюсь на кадрах, где он смеётся.

Там нет ни одного лица, похожего на Игоря.

– Если бы у него был такой племянник, – не выдерживаю я, – он хоть раз вылез бы на фотографию.

– Хоть боком, – соглашается бабушка.

Я закрываю альбом, возвращаюсь к «Разному».

Внизу папки, почти у самого дна, находится ещё один конверт. На этот раз не домашний, а почтовый, с маркой. Адрес написан его рукой, отправитель – тоже он. Но конверт явно не был отправлен: тут нет штемпеля почты.

Адресат – та самая нотариальная контора, где сейчас хранится завещание.

– Интересно, – тяну я.

– Очень, – бабушка уже вытягивает шею. – Открывай.

Я аккуратно надрываю край. Внутри – лист с ровными строками.

Это черновик.

Он обращается к нотариусу с просьбой подготовить документы «в связи с тем, что планирую оформить завещание в пользу моей сестры Марии Ивановны и её внучки Веры».

Я перечитываю дважды, чтобы убедиться, что мне не кажется.

– Ты это видишь?

– Вижу, – голос у бабушки срывается. – Значит, сначала он думал так.

– А потом внезапно всё переписал на Игоря, – добавляю я.

Бумага в руках у меня чуть дрожит.

– Или не он, – глухо говорит бабушка.

Это важный момент.

Я чувствую, как квартира в этот момент будто замирает. Звуки из подъезда куда-то уходят, трубы притихают, даже часы на стене, кажется, делают паузу между ударами.

Портрет Сергея Николаевича висит прямо напротив стола. В этом освещении у него становится отчётливее линия подбородка, жёстче взгляд.

– Ну что, дядя, – тихо говорю я, – принимаем твой вызов.

В ответ где-то в районе батареи снова раздаётся короткий стук.

Бабушка крестится.

– Не надо меня пугать, – ворчит она, но в голосе больше нежности, чем страха.

Я откладываю черновик рядом с письмом и незаверенным бланком доверенности. Получается такая маленькая стопка его настоящих планов, не доведённых до конца.

– Теперь у нас есть не только эмоции, но и бумага, – говорю я. – Они своих юристов привели, а мы приведём его собственные слова.

– И его «не подпишу», – мрачно добавляет бабушка. – Кеша тоже свидетель.

Я смеюсь, хотя в горле всё ещё ком стоит.

– Интересно, примут ли в суде показания попугая, – бурчу я. – «Попугай слышал, как умерший говорил…»

– Наш суд ещё и не такое слышал, – отмахивается бабушка. – Но даже если нет, нам самим главное знать, что мы не с пустыми руками.

Она вдруг очень просто и уверенно говорит:

– Мы его не оставим. Ни здесь, ни там.

Я понимаю, что «там» у неё теперь не только про бумажные кабинеты, но и про то место, где все эти духи, включая Сергея Николаевича, продолжают ходить по своим делам.

Мы продолжаем разбор.

Час проходит за часом, стопки на столе то растут, то уменьшаются. Я разделяю документы на три кучки: «важное», «может пригодиться», «на память».

В «на память» уходят фотографии, открытки, какие-то смешные списки: «купить гвозди, чай, тетрадь, позвонить Вере».

В «важное» – завещание, черновик письма нотариусу, наше письмо «Вере», незавершённая доверенность.

– Ещё бы его медкарту найти полностью, – бормочу я. – Чтобы знать, когда именно он был в состоянии писать, а когда уже нет.