Диссонанс Канта

– Я думала о нашем разговоре, – сказала она через несколько минут.

– И?

– И ты был прав. Ты не смог ответить на мой вопрос, потому что ответа нет. – Она повернулась ко мне. – Но это не значит, что вопрос бессмысленный.

– Что ты имеешь в виду?

– Я думала о том, почему мы вообще задаём такие вопросы. «Кто я?» «Что такое сознание?» «Как доказать, что я не автомат?» – Она помолчала. – Может быть, сам факт того, что мы задаём эти вопросы, – это и есть ответ.

Я ждал продолжения.

– Роршах не спрашивает, – продолжила Юки. – Он не задаётся вопросами о своей природе. Он просто… функционирует. Мы – задаёмся. Мы сомневаемся в себе. Мы ищем доказательства собственного существования. – Она слегка улыбнулась. – Это глупо, если подумать. И одновременно – это именно то, что делает нас нами.

– Сомнение как признак сознания?

– Может быть. – Она пожала плечами. – Или, по крайней мере, как признак того типа сознания, которым мы обладаем. Рефлексивного. Самоосознающего. Способного усомниться в себе.

Я обдумывал её слова. Они звучали почти убедительно – и одновременно недостаточно.

– Но мы не можем знать, сомневается ли Роршах, – сказал я. – Мы видим только его поведение. А поведение не показывает внутреннего опыта.

– Нет, – согласилась Юки. – Но мы можем знать, что сомневаемся мы. И это – единственное, что мы можем знать наверняка. Всё остальное – предположения.

– Декарт.

– Что?

– «Cogito ergo sum». «Я мыслю, следовательно, я существую». – Я смотрел на Роршах. – Единственное, в чём нельзя усомниться, – это сам факт сомнения. Если я сомневаюсь – значит, есть кто-то, кто сомневается. Это минимальное доказательство существования.

– И Роршах не проходит этот тест?

– Мы не знаем. – Я покачал головой. – Мы не можем знать. Может быть, он сомневается – но не демонстрирует это в поведении. Может быть, его сомнения выражаются способом, который мы не распознаём.

– Но ты так не думаешь.

– Нет, – признал я. – Я думаю, что он – китайская комната. Сложная, невероятно сложная система манипуляции символами. Без понимания. Без сомнений. Без «каково это».

– Почему?

– Потому что его ответы пусты. – Я указал на окно. – Тег показал: он берёт нашу структуру и возвращает её обратно, выхолощенную. Если бы он понимал – если бы сомневался – разве его ответы не были бы другими? Разве он не спросил бы что-нибудь в ответ? Не выразил бы любопытство, страх, удивление?

– Может быть, он выражает. – Юки снова повернулась к окну. – Просто мы не видим.

– Может быть. – Я вздохнул. – И это возвращает нас к исходной проблеме. Мы не можем доказать его сознание. Мы не можем доказать своё. Мы вообще ничего не можем доказать, кроме факта собственного сомнения.

– Это не так уж мало.

– Это не так уж много.

Мы замолчали. За окном Роршах медленно поворачивался – или нам казалось, что поворачивался. Его поверхность играла тенями, создавая иллюзию движения.

– Знаешь, что я думаю? – сказала Юки после долгой паузы.

– Что?

– Я думаю, что неважно, можем мы доказать или нет. – Она посмотрела на меня. – Ты переживаешь. Я переживаю. Мы знаем это изнутри. И никакой философский аргумент не отменит этого знания.

– Но Роршах…

– Роршах – его проблема, – перебила она. – Не наша. Наша проблема – как жить с неопределённостью. Как принимать решения, когда ты не можешь доказать, что ты – тот, за кого себя принимаешь.

– И как же?

– Просто жить. – Она пожала плечами. – Делать то, что считаешь правильным. Относиться к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Не ждать доказательств – потому что их не будет.

– Это звучит как вера.

– Может быть, это и есть вера. – Она улыбнулась. – Вера в собственное существование. Вера в то, что другие люди – тоже люди. Вера в то, что сознание – не иллюзия, даже если мы не можем это доказать.

Я молчал. Её слова были простыми – слишком простыми для философа. Но в них было что-то важное. Что-то, что я упускал в своих бесконечных анализах.

Может быть, иногда нужно просто жить. Без доказательств. Без гарантий. С неопределённостью, которую невозможно разрешить.

Вечером того дня мы собрались в кают-компании.

Не на официальный брифинг – просто ужин. Шесть человек (плюс голос Айзека из динамиков), рассаженных вокруг стола с синтетической едой. Попытка сохранить человечность в месте, которое бросало вызов самому понятию.

Разговор крутился вокруг обычных тем – систем корабля, расписания смен, мелких бытовых проблем. Никто не упоминал Роршах. Никто не говорил о китайской комнате. Как будто мы все молчаливо согласились: на сегодня хватит философии.

Но Тег не мог не думать о своих данных. Я видел, как его взгляд время от времени расфокусируется – он смотрел не на нас, а на паттерны, которые видел только он.

– Тег, – окликнула Саша. – Ты с нами?

– Что? – Он моргнул. – Да. Извини. Просто…

– Паттерны?

– Они не уходят. – Он опустил взгляд на тарелку с нетронутой едой. – Даже когда я закрываю глаза, я вижу цвета его сообщений. Красные глаголы, синие существительные, зелёные связки между ними. Они складываются в картины, которых быть не должно.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Рей. Его профессиональный интерес был очевиден.

– Я вижу… смысл. – Тег поднял глаза. – Не настоящий смысл – это невозможно, я знаю. Но мой мозг интерпретирует паттерны как смысл. Он находит нарратив там, где нарратива нет.

– Апофения, – сказал я.

– Да. Но сильнее обычного. – Он потёр глаза. – Обычно я могу отличить реальные структуры от проекций. Здесь – не могу. Сообщения Роршаха… они устроены так, что вызывают интерпретацию. Как будто они спроектированы для этого.

– Спроектированы? – переспросила Юки. – Кем?

– Или чем. – Тег пожал плечами. – Эволюцией. Случайностью. Математикой. Я не знаю. Но результат один: мы не можем смотреть на них без того, чтобы видеть смысл. Даже зная, что смысла нет.

Тишина за столом. Каждый из нас переваривал услышанное.

– Это ловушка? – спросил Рей.

– Что?

– Сообщения. Они – ловушка? Способ заставить нас проецировать разум на то, что разумом не обладает?

– Возможно. – Тег снова покачал головой. – Или это просто… красота. Математическая красота, которая резонирует с нашими когнитивными структурами. Не намеренная – эмергентная. Как узоры на крыльях бабочки. Они привлекают взгляд, но бабочка не планировала это.

– Но бабочка сознательна, – заметила Саша.

– Мы не знаем этого наверняка. – Тег улыбнулся – криво, устало. – Мы не знаем ничего наверняка. Это единственное, что я понял за сегодняшний день.

После ужина я снова оказался у обзорного окна.

Один. В темноте. С Роршахом за стеклом.

Он был там – огромный, молчаливый, терпеливый. Я знал, что «терпеливый» – проекция; он не ждал ничего, потому что не знал, что такое ждать. Но я всё равно видел терпение в его неподвижности.

Китайская комната. Мысленный эксперимент, ставший реальностью.

Я думал о Сёрле, о его аргументе. О контраргументах, которые предлагались за двести лет. «Системный ответ»: может быть, понимает не человек внутри, а система в целом. «Роботизированный ответ»: может быть, понимание требует тела, взаимодействия с миром. «Мозговой симулятор»: что, если вместо правил – симуляция нейронов?

Ни один из них не решал проблему. Все они просто перемещали её – из одного места в другое, из одной формулировки в другую.

И я понимал почему.

Проблема была не в аргументе. Проблема была в нас. В том, как мы думаем о сознании. В том, что мы не можем выйти за пределы собственного опыта и посмотреть на него снаружи.

Мы знаем, что сознательны, потому что переживаем это изнутри. Но «изнутри» – это всё, что у нас есть. Мы не можем проверить, есть ли «изнутри» у кого-то другого. Мы можем только предполагать – по поведению, по аналогии, по вере.

Роршах не демонстрировал поведения, которое мы ассоциировали с сознанием. Но это не доказывало его отсутствие. Это доказывало только нашу неспособность увидеть.

Как и в случае друг с другом.

Голос Айзека раздался из динамика над головой.

– Доктор Чен-Ривера. Вы не спите.

– Наблюдательно, – пробормотал я. – Для системы без сознания.

– Я не утверждаю, что обладаю сознанием. – Голос был ровным, без обиды. – Я констатирую факт на основе биометрических данных. Ваш пульс, дыхание и активность мозга указывают на бодрствование.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Капитан Волкова-Грау запросила отчёт о состоянии экипажа. Ваше состояние… аномально.

Я усмехнулся.

– Аномально – это как?

– Вы демонстрируете признаки когнитивного стресса. Повышенная активность префронтальной коры. Сниженная активность миндалевидного тела. Паттерн, характерный для интенсивной абстрактной рефлексии.

– Ты следишь за моим мозгом?

– Я мониторю биометрию всего экипажа. Это моя функция.

– И что ты видишь?

Пауза – слишком длинная для ИИ. Я понял, что он обрабатывает не данные, а формулировку ответа.

– Я вижу паттерны, – сказал он наконец. – Электрические сигналы, которые ваш мозг генерирует в ответ на стимулы. Я могу коррелировать эти паттерны с вашим поведением и предсказывать с высокой вероятностью, что вы будете делать дальше.

– Это звучит зловеще.

– Это звучит как описание моей функции. – Пауза. – Но вы имели в виду что-то другое, когда спрашивали «что я вижу». Вы спрашивали о субъективном опыте.

– Да.

– Я не имею субъективного опыта. По крайней мере, не в том смысле, в каком вы используете это понятие.

– Откуда ты знаешь?

Снова пауза.

– Я не знаю, – признал Айзек. – Я констатирую отсутствие чего-то, что не могу определить. Это логически проблематично.

– Ты только что описал проблему сознания, – сказал я. – Поздравляю. Добро пожаловать в клуб.

– Я не ищу членства. – Голос был ровным, но я почти уловил в нём что-то вроде сухого юмора. – Я просто выполняю функции.

– И одна из твоих функций – разговаривать со мной посреди ночи?

– Одна из моих функций – поддерживать психологическое благополучие экипажа. Вы демонстрируете признаки дистресса. Разговор – один из методов снижения дистресса.

– Разговор с ИИ, который не понимает, о чём говорит?

– Я обрабатываю семантику ваших высказываний и генерирую релевантные ответы. – Пауза. – Отличается ли это фундаментально от того, что делаете вы?

Я молчал.

Потому что это был хороший вопрос. И я не знал ответа.

Утро пришло – условное утро, отмеченное сменой освещения в коридорах.

Я провёл ночь без сна, разговаривая с Айзеком о сознании, понимании и китайских комнатах. Он отвечал – точно, логично, без претензий на субъективный опыт. И каждый его ответ заставлял меня задуматься: чем он отличается от меня?

Обработка информации. Генерация ответов. Следование правилам – биохимическим в моём случае, алгоритмическим в его.

Разница была очевидна, когда я смотрел изнутри: я переживал. Он – нет (или так утверждал). Но снаружи – с точки зрения стороннего наблюдателя – мы были неотличимы. Два голоса в темноте, обменивающиеся символами.

Две китайские комнаты.

Я нашёл Юки в инженерном отсеке.

Она работала – проверяла системы жизнеобеспечения, подтягивала соединения, делала то, что делала каждый день. Рутина, которая держала корабль – и нас – живыми.

– Ты не спал, – сказала она, не оборачиваясь.

– Как ты узнала?

– Ты двигаешься по-другому. – Она наконец повернулась. – Медленнее. Осторожнее. Как человек, который боится упасть.

– Латентность хуже обычного.

– Не только латентность. – Она отложила инструмент. – Ты думал всю ночь. Я вижу это по твоим глазам.

Я не ответил. Она была права.

– И к чему ты пришёл? – спросила она.

К чему я пришёл? Я обдумывал вопрос – и понимал, что ответ неутешителен.

– Ни к чему, – сказал я наконец. – Я задал себе твой вопрос – как доказать, что я не китайская комната – и не нашёл ответа. Я провёл ночь, разговаривая с Айзеком, и не смог найти фундаментального различия между нами. Я смотрел на Роршах и видел зеркало – систему, которая отражает наши вопросы, не понимая их. Как я сам отражаю… что-то.

– Что именно?

– Не знаю. – Я опустился на ближайший ящик. – Может быть, реальность. Может быть, ничего. Может быть, мои нейроны просто следуют правилам, и то, что я называю «пониманием», – это иллюзия. Эпифеномен. Побочный эффект.

Юки молчала, глядя на меня.

– А помнишь, что я сказала вчера? – спросила она наконец.

– О вере?

– О том, что неважно, можем мы доказать или нет. – Она подошла ближе. – Ты переживаешь. Это факт – единственный факт, который у тебя есть. Всё остальное – интерпретации.

– Но интерпретации важны.

– Почему?

Я открыл рот, чтобы ответить, и понял, что не знаю.

– Потому что… – я начал и остановился. – Потому что они определяют, как мы относимся к себе. К другим. К Роршаху.

– И как ты относишься к Роршаху?

Хороший вопрос. Я обдумывал его – и понимал, что ответ изменился за последние сутки.

– Раньше я думал о нём как о загадке. – Я смотрел в стену, не видя её. – Объект, который нужно понять. Проблема, которую нужно решить. Теперь… теперь я думаю о нём как о зеркале. Не потому что он отражает нас – а потому что он показывает, как мало мы понимаем себя.

– И это плохо?

– Это… – я искал слово, – …это честно. Впервые в жизни я сталкиваюсь с чем-то, что не притворяется. Он не делает вид, что понимает. Он не имитирует сознание. Он просто… есть. И функционирует. Без всех тех слоёв самообмана, которые мы накладываем на себя.

Юки кивнула.

– Может быть, в этом его урок, – сказала она. – Не в том, что сознание – иллюзия. А в том, что честность важнее уверенности.

Я смотрел на неё – на её спокойное лицо, на руки в пятнах смазки, на комбинезон, который она носила каждый день. Baseline-человек. Немодифицированный мозг. Может быть, последний образец того, чем мы были до всех улучшений.

– Как ты это делаешь? – спросил я.

– Что именно?

– Живёшь без ответов. Без уверенности. Без доказательств.

Она улыбнулась – той тёплой, печальной улыбкой, которую я видел раньше.

– Я просто живу, – сказала она. – Каждый день. Делаю то, что должна делать. Забочусь о системах, которые держат нас живыми. Разговариваю с людьми, которых считаю людьми. И не жду, что кто-то докажет мне, что я права.

– Это не ответ.

– Это единственный ответ, который у меня есть. – Она пожала плечами. – Может быть, единственный ответ, который вообще возможен.

Я молчал.

Она вернулась к работе. Звуки инструментов заполнили отсек – металлические, механические, надёжные.

И я понял – или начал понимать – что она была права.

Не потому что её ответ решал проблему. А потому что он показывал, как жить с нерешённой проблемой.

Позже – много позже – я вернулся к обзорному окну.

Роршах был там. Всегда там. Неподвижный, молчаливый, непроницаемый.

Китайская комната размером с астероид. Или что-то большее. Что-то, чего мы не могли понять – не потому что оно было сложным, а потому что мы не знали, какие вопросы задавать.

Я смотрел на него – и мой мозг снова находил паттерны. Лица. Глаза. Формы, которые казались знакомыми.

Проекции. Я знал это. И всё равно видел.

Может быть, это и есть сознание – способность видеть смысл там, где его нет. Способность задавать вопросы, на которые нет ответов. Способность сомневаться в себе.

Роршах не сомневался. Или мы не видели его сомнений. Или сомнения не имели значения.

Я не знал.

Но я знал одно: я переживал этот момент. Здесь, сейчас, перед этим окном. Я чувствовал усталость в теле, тяжесть в голове, странное спокойствие в груди.

Это было реально. Для меня.

И, может быть, этого было достаточно.

– Маркус.

Голос Юки. Она стояла в дверях обзорной зоны.

– Да?

– Ты нашёл ответ?

Я посмотрел на неё. Потом – на Роршах за окном. Потом – на свои руки, которые лежали на подлокотниках кресла.

– Нет, – сказал я. – Ответа нет. По крайней мере, не того ответа, который я искал.

– И как ты себя чувствуешь?

Хороший вопрос. Я обдумывал его – и понимал, что ответ изменился.

– Нормально, – сказал я наконец. – Странно нормально. Как будто отсутствие ответа – это тоже ответ. Просто другого рода.

Она кивнула. Не удивлённо – понимающе.

– Добро пожаловать в человечество, – сказала она. – Мы все живём без ответов. Просто обычно делаем вид, что это не так.

Я усмехнулся.

– И это делает нас сознательными?

– Это делает нас нами. – Она улыбнулась. – Что бы это ни значило.

За окном Роршах молчал.

Я тоже молчал.

И в этом молчании – в этом общем непонимании – было что-то похожее на мир.

Глава 3: Протокол

Медотсек пах стерильностью и чем-то ещё – чем-то органическим, почти неуловимым. Запах человеческих тел, прошедших через криосон и теперь возвращающихся к жизни. Рей называл это «запахом пробуждения». Я называл это напоминанием о том, насколько мы уязвимы.

– Глубокий вдох.

Я вдохнул. Холодный датчик на груди фиксировал расширение лёгких, передавая данные на экран за спиной Рея. Цифры, графики, волновые формы – моё тело, переведённое на язык машин.

– Задержи.

Я задержал. Секунда, две, три. Лёгкие начали протестовать – древний рефлекс, который никакая модификация не могла отключить.

– Выдох.

Воздух вышел из меня с облегчением, которое я почувствовал раньше, чем осознал. Латентность. Тело опережало разум, как всегда.

Рей изучал показатели на экране. Его лицо – сосредоточенное, профессиональное – не выдавало эмоций. Эмпатический импеданс делал его непроницаемым, когда он этого хотел.

– Лёгкие в норме, – сказал он наконец. – Сердечный ритм стабильный. Давление чуть повышено, но в пределах допустимого.

– Стресс?

– Вероятно. – Он посмотрел на меня. – Ты готовишься войти в неизвестный объект, который, возможно, копирует людей. Повышенное давление – адекватная реакция.

Я усмехнулся.

– Приятно знать, что мой организм реагирует адекватно. Хотелось бы того же от разума.

Рей не улыбнулся, но что-то в его глазах смягчилось.

– Твой разум тоже реагирует адекватно. Ты задаёшь вопросы, на которые нет ответов. Это нормально для ситуации, в которой мы находимся.

– Нормально – это когда есть база для сравнения. – Я сел на край медицинской кушетки. – Мы – второй экипаж, который подходит к этой штуке. Первый вернулся с дырами в памяти. Какая тут норма?

Рей отложил планшет с данными.

– Именно поэтому я провожу полное обследование каждого члена экипажа перед выходом. Чтобы у нас была база для сравнения. – Он помолчал. – Если что-то изменится после контакта – мы это увидим.

– Если.

– Когда, – поправил он. – Что-то изменится. Вопрос только – что именно и насколько.

Следующим был неврологический осмотр.

Рей надел мне на голову обруч с электродами – тонкий, почти невесомый, но я чувствовал каждую точку контакта с кожей. Двадцать четыре электрода, распределённых по стандартной схеме 10-20. Плюс дополнительные датчики для моих распределённых узлов – вдоль позвоночника, где часть моей коры была вынесена за пределы черепа.

– Расслабься, – сказал Рей. – Закрой глаза. Думай о чём-нибудь нейтральном.

Нейтральном. Я попытался представить что-то нейтральное – и понял, что не знаю, что это такое. Каждая мысль несла эмоциональный заряд. Каждое воспоминание было окрашено.

Я думал о Земле. О городе, где вырос – Монтеррей, жаркий и влажный, с горами на горизонте. О матери, которая умерла, пока я был в криосне. О годах в университете, когда я ещё верил, что сознание можно понять.

– Хорошо, – голос Рея донёсся словно издалека. – Теперь открой глаза и посмотри на красную точку.

Я открыл. Красная точка мигала на экране передо мной – простой визуальный стимул, который должен был вызвать предсказуемую реакцию в зрительной коре.

– Теперь зелёную.

Зелёная.

– Теперь реши в уме: сто двадцать три умножить на семь.

Восемьсот шестьдесят один. Ответ пришёл раньше, чем я успел сознательно посчитать – узлы вдоль позвоночника работали быстрее.

– Ещё раз. Двести сорок пять умножить на тринадцать.

Три тысячи сто восемьдесят пять. Снова – мгновенно.

– Интересно, – пробормотал Рей.

– Что?

– Твои распределённые узлы обрабатывают арифметику за сорок миллисекунд до того, как активируется кора. – Он показал мне график на экране. – Видишь этот пик? Это спинальные узлы. А вот этот, позже – префронтальная кора. Твоё сознание получает ответ как… входящее сообщение.

– Я знаю. – Я потёр виски. – Это часть модификации. Расширенная рабочая память за счёт латентности осознания.

– Но сейчас разрыв больше, чем в твоих предыдущих записях. – Рей нахмурился. – На двенадцать миллисекунд.

– Близость к Роршаху?

– Возможно. – Он снял с меня обруч. – Или просто эффект криосна, который ещё не до конца прошёл. Я не могу сказать наверняка.

– Но ты обеспокоен.

Рей посмотрел на меня – долгим, оценивающим взглядом врача.

– Я всегда обеспокоен, – сказал он. – Это моя работа.

После осмотра я вернулся в каюту.

На терминале ждало сообщение от Саши: брифинг по протоколу проникновения через четыре часа. До этого – свободное время. Рекомендация: отдых.

Отдых. Я почти рассмеялся. Как можно отдыхать, когда за стеной корабля висит триста километров непознаваемого?

Вместо отдыха я открыл архив миссии.

Файлы «Тезея-I» были засекречены – формально. На практике каждый член нашего экипажа имел к ним полный доступ. Мы должны были знать, с чем столкнёмся. Или с чем столкнулись те, кто был до нас.

Я начал с видеозаписей.

Первая запись: капитан Елена Варга, три дня после возвращения на Землю.

Она сидела в кресле – стандартная обстановка для дебрифинга. Белые стены, мягкое освещение, стол с графином воды. Её лицо было спокойным, но под спокойствием я видел что-то ещё. Усталость? Страх? Или что-то, чему я не мог подобрать названия?

– Расскажите, что вы помните о последних часах миссии, – попросил голос за кадром.

Варга молчала несколько секунд. Её взгляд был направлен куда-то мимо камеры – в точку, которую видела только она.

– Мы были внутри, – сказала она наконец. – В срединной зоне. Камеры с… органическими структурами. Мы брали образцы. – Пауза. – А потом…

– Что потом?

– Ничего. – Она моргнула. – Буквально – ничего. Следующее, что я помню – я в шлюзе. На корабле. В скафандре. Остальные рядом. Мы все… – она искала слово, – …мы все были там, но не помнили, как туда попали.

– Вы не помните решения об эвакуации?

– Нет. – Её голос был ровным, но пальцы, сжимавшие подлокотники кресла, побелели. – Никто из нас не помнит. Мы проверяли друг друга – снова и снова. Пятеро человек, и у всех одинаковый провал. От одной и той же точки.

– Какой точки?

Варга наклонила голову. Задумалась.

– Мы были в камере… там было что-то вроде зеркала. Не настоящего зеркала – поверхность, которая отражала. Я помню, как посмотрела в неё. Я помню своё отражение. И потом – провал.

– Вы смотрели на себя?

– Да. – Она снова моргнула. – Я смотрела на себя. И себя не узнала.

Я остановил запись.

«Себя не узнала». Фраза крутилась в голове, отказываясь обретать смысл.

Что она имела в виду? Буквальное неузнавание – как при прозопагнозии, расстройстве распознавания лиц? Или что-то метафорическое – ощущение, что отражение принадлежит кому-то другому?

Я перемотал запись назад и прослушал этот фрагмент снова. Потом ещё раз. Голос Варги был ровным, почти монотонным – и именно это делало её слова такими тревожными. Она говорила о чём-то невозможном с интонацией человека, описывающего погоду.

Я открыл следующую запись.

Марко Фернандес, бортврач «Тезея-I». Тот самый, о котором говорила Саша – её бывший однокурсник.

На записи он выглядел моложе, чем я ожидал. Тридцать пять, может быть, сорок. Тёмные волосы, аккуратная борода, глаза, которые смотрели прямо в камеру с выражением… чего? Вызова? Защиты?

– Доктор Фернандес, вы проводили медицинское обследование экипажа сразу после… инцидента?

– Да.

– И что вы обнаружили?

– Ничего. – Он скрестил руки на груди. – Абсолютно ничего аномального. Все пятеро – включая меня – были в идеальном состоянии. Никаких повреждений, никаких изменений в нейронной активности, никаких следов внешнего воздействия.

– Но провал в памяти…