Диссонанс Канта

– Я говорю о том, что не имеет названия. О субъективном опыте. О том, каково это – быть мной. – Она помолчала. – Ты ведь изучаешь именно это?

– Пытаюсь.

– И что ты выяснил?

Я усмехнулся. Без радости – с чем-то вроде горького признания.

– Что это, возможно, невозможно изучить. Что субъективный опыт по определению недоступен объективному исследованию. Что мы можем измерить корреляты сознания, но не само сознание.

– Тогда зачем ты здесь? На этом корабле, в этой миссии?

– Потому что Роршах – это тест. Если он создаёт копии – идеальные копии, неотличимые от оригиналов, – то либо он копирует и сознание тоже, либо сознание не связано с тем, что он копирует. В первом случае мы узнаем, что сознание можно воспроизвести. Во втором – что оно иллюзия.

– А если ни то, ни другое?

– Тогда, – я вздохнул, – тогда мы узнаем, что вопрос поставлен неправильно. Что мы искали не то. Что вся философия сознания последних трёхсот лет шла в тупик.

Юки смотрела на меня. Её глаза – тёмные, внимательные – не выражали осуждения. Только интерес. И, может быть, немного сочувствия.

– Ты веришь, что у тебя есть сознание? – спросила она.

– Я переживаю что-то, что интерпретирую как сознание. Но я не могу доказать это никому – включая себя.

– А я? У меня есть сознание?

– Ты ведёшь себя так, будто есть. Ты утверждаешь, что есть. Но единственное сознание, в котором я могу быть уверен, – моё собственное. И даже в нём я не уверен полностью.

Она улыбнулась. Странная улыбка – тёплая и печальная одновременно.

– Знаешь, что меня пугает в Роршахе? Не то, что он может сделать со мной. А то, что он может сделать с этим вопросом. Что, если он докажет, что сознание – не нужно? Что интеллект может существовать без опыта, понимание – без переживания? Что мы – аномалия, баг в программе, который эволюция где-то там, – она махнула рукой в сторону звёзд, – давно исправила?

Я не ответил. Не потому, что не знал, что сказать. А потому, что боялся того же самого.

После ухода Юки я долго сидел в темноте.

Корабль гудел вокруг меня – тихий, почти неслышный звук работающих систем. Жизнеобеспечение. Двигатели. Вычислительные мощности Айзека, который никогда не спал, потому что не нуждался во сне. Потому что не нуждался ни в чём, кроме электричества и данных.

Я думал о сознании. О том, что оно такое, откуда берётся, зачем существует. Вопросы, которым я посвятил жизнь, – и на которые так и не нашёл ответов.

Эволюция слепа. Она не стремится к цели, не следует плану. Она просто отбирает то, что работает. Если сознание существует – значит, когда-то оно давало преимущество. Способность к рефлексии, к планированию, к осознанию себя как отдельной сущности во времени.

Но что, если это преимущество было временным? Что, если сознание – побочный эффект развития интеллекта, который на определённом этапе становится… избыточным? Вычислительно затратным? Эволюционным тупиком?

Роршах демонстрировал интеллект. Он отвечал на сообщения, адаптировался к контакту, – если верить отчётам первой миссии – реагировал на присутствие людей с чем-то, похожим на целенаправленность. Но ничто в его поведении не указывало на сознание. На внутренний опыт. На то, что философы называют «каково это быть».

Каково это – быть Роршахом? Возможно, никак. Возможно, внутри нет никакого «каково». Только обработка информации. Только реакции на стимулы. Только функция – без феномена.

И если это так – если интеллект не требует сознания – то зачем мы его имеем?

Я не заметил, как заснул. Или моё тело заснуло раньше, чем сознание успело это зафиксировать. Латентность работала и здесь – я погружался в сон не плавно, а рывками, пропуская переходные состояния.

Мне снился Роршах.

Он был огромным – больше, чем на экранах. Больше, чем любой объект, который я видел в жизни. Его поверхность двигалась, перетекала, образуя паттерны. Лица. Города. Схемы, которые выглядели почти знакомыми, почти понятными – но ускользали, как только я пытался на них сосредоточиться.

Я стоял на поверхности. Без скафандра, без защиты – и почему-то это не казалось странным. Под моими ногами была не твёрдость и не мягкость, а что-то третье. Что-то, для чего у меня не было слов.

И Роршах смотрел на меня.

Не глазами – у него не было глаз. Но я чувствовал его внимание. Давление чего-то огромного, сосредоточенного на мне. Он изучал меня. Индексировал. Разбирал на составные элементы, чтобы понять структуру.

Или не понять. Просто зафиксировать.

Я хотел спросить: «Ты сознателен?» Но слова не выходили. Вместо них – только молчание. И ощущение, что вопрос уже задан. И уже отвечен. И что ответ – не тот, который я хотел услышать.

Я проснулся резко, с ощущением падения. Тело уже сидело на койке, когда сознание догнало его.

Латентность была хуже. Заметно хуже. Разрыв между действием и осознанием – не полторы секунды, как утром. Три. Может быть, четыре.

Я посмотрел на часы на стене. Прошло шесть часов. До выхода на орбиту – десять.

Мы приближались.

Командный модуль был пуст, когда я вошёл. Только Саша – она стояла у обзорного окна, глядя в пространство. Не на экраны, не на данные – просто в темноту, усыпанную звёздами.

– Не спится? – спросила она, не поворачиваясь.

– Сны, – ответил я. – И латентность. Она усилилась.

Саша повернулась. Её лицо было спокойным, но я знал её достаточно, чтобы заметить напряжение в уголках глаз. Усталость, которую она скрывала.

– У меня тоже. – Она коснулась виска – переключение режимов. – В разделённом режиме полушария синхронизируются медленнее. Обычно – миллисекунды. Сейчас – почти секунда.

– Это из-за Роршаха?

– Не знаю. Может быть, просто криосон. Может быть, стресс. – Она помолчала. – Айзек не фиксирует внешнего воздействия. Никаких полей, никакого излучения. Но что-то есть.

– Что-то?

– Ощущение. – Она посмотрела на меня. – Ты же понимаешь, о чём я. Ощущение, что за тобой наблюдают. Изучают.

Индексируют. Слово снова всплыло в памяти.

– Понимаю.

Мы стояли рядом, глядя в окно. Роршах был ещё невидим невооружённым глазом – слишком далеко, слишком тёмный на фоне темноты. Но я знал, что он там. Чувствовал его присутствие – или думал, что чувствовал. Разница была не так очевидна, как мне хотелось бы.

– Я прочитал интервью с первой миссией, – сказал я.

– И?

– Они все говорили одно и то же. Ощущение присутствия. Индексации. А потом – провал. Пустота.

Саша кивнула. Медленно, задумчиво.

– Я знала одного из них. Марко Фернандес, бортврач. Мы учились вместе. После возвращения… он был тем же человеком. Те же привычки, те же шутки, те же воспоминания – за исключением провала. И всё же…

– Что-то изменилось?

– Он перестал задавать вопросы. Раньше – всегда спрашивал, всегда сомневался, всегда хотел понять глубже. После возвращения – принимал вещи как есть. Как будто… – она искала слова, – …как будто его любопытство было удалено. Вместе с воспоминаниями.

– Или скопировано без него.

– Да. Или скопировано без него.

Мы молчали. За окном – звёзды. Далёкие. Равнодушные. Миллиарды термоядерных реакций, которые ничего не знали о нас и никогда не узнают.

– Ты готов? – спросила Саша наконец.

– Нет, – честно ответил я. – Но разве кто-то готов?

Она улыбнулась. Коротко, почти незаметно.

– Тогда давай хотя бы притворимся.

Восемь часов до выхода на орбиту. Потом шесть. Потом четыре.

Я провёл это время в своей каюте, работая над протоколами. Как фиксировать изменения в субъективном опыте? Как отличить оригинал от копии, если копия – идеальна?

У меня не было ответов. Только вопросы – всё более сложные, всё более тревожные.

Тест Тьюринга – классический критерий интеллекта. Если машина ведёт себя неотличимо от человека, мы должны признать её интеллектуальной. Но что с сознанием? Если копия ведёт себя неотличимо от оригинала, утверждает тот же внутренний опыт, проходит все тесты – какой критерий остаётся?

Никакой. В этом была проблема.

Сознание – принципиально приватно. Мой внутренний опыт недоступен никому, кроме меня. Я могу описать его, но описание – это не опыт. Я могу создать корреляты – измерить нейронную активность, зафиксировать поведенческие признаки – но корреляты – это не сознание.

Я знаю, что я сознателен. Я не могу доказать это вам. Я не могу даже доказать это себе – только принять как данность.

А если копия принимает свою сознательность как данность? Если она верит, что она – оригинал, с той же убеждённостью, что и я?

Что тогда?

Два часа. Один.

Экипаж собрался в командном модуле. Все – кроме Айзека, который не имел тела и присутствовал только голосом. Мы смотрели на экраны. На данные. На изображение, которое становилось всё чётче по мере приближения.

Роршах.

Теперь я видел его – не как размытое пятно, а как объект. Неправильную форму. Фрактальную поверхность. Структуры, которые выглядели почти органическими, почти архитектурными, почти… разумными.

Мой мозг снова находил паттерны. Лица, города, схемы. Я знал, что это проекция – апофения, эволюционный механизм, работающий на полную мощность. Но знание не помогало. Я видел то, что видел.

– Красиво, – сказала Юки. Её голос был тихим, почти благоговейным.

– Пугающе, – поправил Рей.

– Одно не исключает другое, – заметил Тег.

Саша молчала. Её взгляд был прикован к экрану, и я видел, как её губы едва заметно шевелятся – она разговаривала сама с собой. В разделённом режиме. Два полушария, два мнения, один мозг.

Я смотрел на Роршах.

И мне казалось – только казалось, конечно, – что он смотрит на меня.

Корабль выходил на орбиту. Двигатели гудели на пределе, замедляя нас, захватывая гравитацией объекта. Айзек докладывал параметры – сухие цифры, лишённые эмоционального заряда. Скорость. Угол. Расстояние.

Я не слушал.

Я смотрел в обзорное окно – настоящее окно, не экран. Бронестекло толщиной в двадцать сантиметров, способное выдержать попадание микрометеорита. За ним – темнота. И в темноте – Роршах.

Он заполнял поле зрения. Огромный. Неправильный. Чуждый.

И я видел паттерны.

Лицо. Человеческое лицо – глаза, нос, рот. Выражение, которое можно было бы назвать любопытством. Оно смотрело на меня с поверхности объекта, из случайного сочетания теней и выступов.

Я знал, что это иллюзия. Мой мозг находил знакомое в незнакомом, создавал смысл там, где смысла не было. Апофения. Проекция. Машинерия восприятия, работающая в холостом режиме.

Но знание не меняло того, что я видел.

Лицо смотрело на меня. Изучало. Индексировало.

И я понял – с той пугающей ясностью, которая приходит в моменты между действием и осознанием – что это не в объекте.

Это во мне.

Паттерны, которые я находил в Роршахе, были отражением моего сознания. Мой мозг проецировал структуры на хаос, создавал значения из бессмыслицы. Я видел не Роршах – я видел себя. Свои страхи, свои ожидания, свои вопросы.

Роршах был зеркалом. Чернильным пятном, в котором каждый находил своё.

И я не знал, что это значило. Был ли он зеркалом случайно – или по замыслу? Отражал ли он только нас – или что-то ещё, что-то, чего мы не могли увидеть, потому что не имели для этого органов восприятия?

Я не знал.

Но я собирался выяснить.

Корабль стабилизировался на орбите. Роршах висел за окном – молчаливый, загадочный, терпеливый.

Терпеливый. Ещё одна проекция. У него не было терпения, потому что не было времени в человеческом понимании. Он просто был – здесь, сейчас, всегда. Без ожиданий, без намерений, без внутреннего опыта.

Или с чем-то, что мы не могли распознать как внутренний опыт.

Я отвернулся от окна. Экипаж всё ещё стоял у экранов, обсуждая данные. Тег что-то объяснял Рею, показывая на спектрограммы. Юки проверяла системы. Саша отдавала команды Айзеку.

Обычная работа. Обычные люди – насколько это слово применимо к нам, модифицированным, изменённым, улучшенным.

Я смотрел на них и думал о сознании. О том, что каждый из них переживал что-то – внутренний опыт, который был доступен только им самим. Тег видел цвета в грамматике. Саша переключалась между режимами сознания. Рей осознанно выбирал заботу. Юки цеплялась за немодифицированный мозг как за последний бастион «естественного» человеческого опыта.

И Айзек – голос без тела, интеллект без сознания. Или так он утверждал. Или так мы верили.

Каждый из них был загадкой. Китайской комнатой, из которой выходили ответы, неотличимые от ответов сознательного существа. Я не мог проникнуть внутрь – только наблюдать снаружи.

Как с Роршахом.

Как с самим собой.

Латентность снова дала о себе знать. Я обнаружил, что сижу в кресле у терминала, хотя не помнил, как сел. Мои пальцы уже набирали что-то на клавиатуре – заметки, наблюдения. Я прочитал написанное и узнал свои мысли. Но момент написания ускользнул, как песок сквозь пальцы.

Это было… неприятно. Обычно латентность не мешала. Я привык быть зрителем собственных действий, догоняющим тело на полшага. Но сейчас – так близко к Роршаху, с усилившейся задержкой – я чувствовал себя пассажиром в собственном разуме.

Кто управлял? Узлы вдоль позвоночника? Или что-то ещё?

Я не знал. И это незнание было самым пугающим.

Саша подошла ко мне. Я заметил её присутствие раньше, чем осознал, что заметил – странная петля обратной связи в распределённом сознании.

– Всё в порядке?

– Латентность, – ответил я. – Хуже, чем раньше.

Она кивнула. Её лицо – профессионально спокойное, капитанское – скрывало что-то. Тревогу? Понимание?

– Мы все это чувствуем, – сказала она. – Что-то воздействует на нас. Не физически – Айзек бы зафиксировал. Иначе.

– Как?

– Не знаю. – Она посмотрела в сторону окна, где за бронестеклом висел Роршах. – Может быть, просто близость. Может быть, наш мозг реагирует на присутствие чего-то… чуждого. Пытается обработать информацию, которую не может обработать.

– Когнитивный диссонанс.

– Что-то вроде.

Мы молчали. В тишине командного модуля я слышал только гудение систем и далёкий шорох рециркуляции воздуха.

– Завтра начнём подготовку к проникновению, – сказала Саша наконец. – Сегодня – отдыхаем. Насколько это возможно.

– Понял.

Она повернулась, чтобы уйти, но остановилась.

– Маркус.

– Да?

– То, что ты делаешь – картирование субъективного опыта, попытки найти критерии оригинальности – это важно. Может быть, самое важное в этой миссии.

– Почему?

– Потому что всё остальное – данные, образцы, анализ – это вторично. Главный вопрос здесь – не что такое Роршах. Главный вопрос – что такое мы. И как нам это сохранить.

Она ушла. Я остался – наедине с терминалом, с заметками, с Роршахом за окном.

И с вопросом, на который не было ответа.

Ночь на корабле – условность. Искусственные сумерки, приглушённый свет, тишина в коридорах. Имитация земного цикла для организмов, которые уже давно не были полностью земными.

Я лежал на койке и смотрел в потолок. Серая поверхность, идеально гладкая, ничего не отражающая. Я искал паттерны – и не находил.

Это было почти облегчением.

Роршах не давал мне покоя. Не как угроза – как вопрос. Огромный, неразрешимый вопрос, который висел за стенами корабля и ждал ответа.

Что такое сознание?

Я задавал этот вопрос всю жизнь. Картировал субъективный опыт, разрабатывал протоколы, писал статьи. И ни разу – ни разу – не приблизился к ответу.

Может быть, ответа не существовало. Может быть, вопрос был поставлен неправильно. Может быть, сознание – это не вещь, которую можно определить, а процесс, который можно только переживать.

Или иллюзия. Побочный эффект обработки информации. Эпифеномен – явление, которое существует, но ни на что не влияет.

Роршах демонстрировал интеллект без сознания. Или мы так интерпретировали его поведение. Может быть, у него было сознание – просто настолько чуждое, что мы не могли его распознать. Может быть, мы смотрели на него и видели отсутствие, потому что искали присутствие не того.

Я закрыл глаза.

Латентность. Задержка между стимулом и осознанием. Для меня – несколько секунд. Для baseline-человека – миллисекунды. Для Роршаха – сколько? Вечность? Или ноль?

Что, если сознание – это и есть латентность? Задержка, в которой возникает опыт? Пауза между входом и выходом, где появляется «я»?

Тогда Роршах – система без паузы. Обработка без задержки. Интеллект без интервала, в котором мог бы поселиться внутренний наблюдатель.

Красивая гипотеза. Непроверяемая. Как и всё, что касалось сознания.

Я открыл глаза.

Потолок был всё так же сер. Всё так же пуст.

И я всё так же не знал ответа.

Сон пришёл – не помню когда. Латентность работала и здесь: я проваливался в темноту, пропуская переходные состояния.

Мне снова снился Роршах.

Но на этот раз я был не снаружи – а внутри. Тоннели, которые выглядели почти органическими. Стены, которые пульсировали с ритмом, напоминающим дыхание. Или сердцебиение. Или что-то третье.

Я шёл – или мне казалось, что шёл. В снах разница несущественна.

И впереди – свет. Не тёплый, не холодный. Просто свет. Белый. Чистый. Невыносимо яркий.

Я шёл к нему.

И просыпался.

Утро.

Точнее – искусственное утро. Свет в каюте стал ярче, имитируя рассвет. Мои глаза открылись. Тело уже сидело на койке, когда я это осознал.

Латентность была хуже. Значительно хуже.

Разрыв между действием и осознанием – не три секунды, как вчера. Пять. Может быть, шесть. Я наблюдал за собой, как за фильмом с задержкой звука. Картинка опережала осознание.

Что-то менялось.

Во мне или вокруг меня – я не знал. Но менялось.

Я вышел в коридор. Мои ноги шли – я догонял их сознанием.

В командном модуле уже были остальные. Тег у терминала. Юки у технической консоли. Рей у медицинского поста. Саша – в центре, координирующая.

– Маркус, – она заметила меня. – Как латентность?

– Хуже.

Она кивнула. Без удивления – она ожидала.

– У всех хуже. Тег – слышишь цвета с задержкой. Юки – реакции замедлились. У меня полушария синхронизируются с лагом в полторы секунды.

– Это Роршах?

– Айзек не фиксирует прямого воздействия. Но корреляция очевидна. – Она помолчала. – Мы приближаемся к нему – и что-то в нас замедляется. Может быть, это защитная реакция. Может быть – что-то другое.

– Что именно?

– Не знаю. – Она посмотрела на меня. Взгляд капитана – оценивающий, профессиональный. – Твоя задача – выяснить.

Я кивнул.

Моя задача. Картировать субъективный опыт. Найти критерии оригинальности. Понять, что происходит с нами.

Понять, что такое мы.

Я подошёл к обзорному окну.

Роршах висел там – огромный, неправильный, терпеливый. Его поверхность двигалась – или мне казалось, что двигалась. Фрактальные структуры перетекали друг в друга, создавая паттерны.

Лица. Города. Схемы.

Мой мозг находил значения в хаосе. Создавал смысл из бессмыслицы. Проецировал себя на поверхность чужеродного объекта.

Это не в нём, напомнил я себе. Это во мне.

Но напоминание не помогало. Я видел то, что видел. И Роршах – или мой образ Роршаха – смотрел на меня в ответ.

Изучал.

Индексировал.

Ждал.

Может быть, сознание – не ответ.

Может быть, оно – вопрос.

И вопрос стоит задавать, даже если ответа нет.

Глава

2:

Китайская

комната

Лаборатория Тега располагалась в научном комплексе – узком отсеке, заставленном оборудованием, которое большинство людей не смогли бы опознать. Спектрографы. Анализаторы паттернов. Голографические проекторы, способные визуализировать данные в трёх измерениях. И в центре всего этого – Тег Эгертон, человек, который видел грамматику в цвете.

Я вошёл, когда он уже работал. Его пальцы танцевали над консолью, а глаза – расширенные, сосредоточенные – следили за потоком данных на экране. Для меня это были строки текста: сообщения Роршаха, принятые за последние двадцать четыре часа. Для него – симфония оттенков.

– Маркус, – он не повернулся, но знал, что я здесь. – Ты должен это увидеть.

Я подошёл ближе. Экран показывал то, что выглядело как обычный текстовый анализ: входящие сообщения слева, ответы Роршаха справа. Между ними – диаграммы связей, которые Тег называл «семантическими картами».

– Что именно?

– Всё. – Он наконец повернулся. Его лицо было странным – смесь восторга и тревоги. – Я понял, как он это делает. Как конструирует ответы.

– И?

– Это… – он искал слова, и я видел, как его взгляд на мгновение расфокусировался, будто он смотрел сквозь меня на что-то невидимое. – Это красиво. И ужасно. Одновременно.

Остальной экипаж собрался через двадцать минут. Саша пришла первой – капитан всегда приходила первой. За ней – Рей, с медицинским планшетом в руках, на котором отображались наши биометрические данные. Юки появилась последней, прямо из инженерного отсека, с пятнами смазки на рукавах комбинезона.

Айзек присутствовал везде и нигде – его голос мог звучать из любого динамика на корабле, но тела у него не было. Иногда я задавался вопросом, каково это – существовать как чистая функция, без физической оболочки. Потом вспоминал, что он, вероятно, не знал «каково» в принципе.

– Итак, – сказала Саша, когда все расположились вокруг главного экрана лаборатории. – Тег, ты сказал, что у тебя прорыв.

– Не уверен, что «прорыв» – правильное слово. – Тег коснулся консоли, и экран изменился. Теперь на нём была визуализация – сложная трёхмерная структура, напоминающая кристаллическую решётку. – Скорее… понимание. Хотя «понимание» тоже не совсем точно, учитывая контекст.

– Тег, – мягко перебил Рей. – Давай по существу.

– Да. Конечно. – Он сделал глубокий вдох. Я заметил, как его пальцы слегка дрожали – не от страха, а от возбуждения. – Смотрите. Вот сообщение, которое мы отправили вчера.

На экране появился текст:

Отправлено: «Мы исследователи с планеты Земля. Мы пришли с мирными намерениями. Можете ли вы описать свою природу и происхождение?»

– Стандартный протокол первого контакта, – прокомментировала Саша. – Мы отправляем варианты этого сообщения с момента обнаружения.

– Именно. И вот ответ.

Получено: «Мы являемся ответом на исследование. Мы характеризуемся природой, которая описывает происхождение. Мирные намерения определяются параметрами, которые доступны для планеты. Описание возможно.»

Юки нахмурилась.

– Это… бессмыслица. Грамматически правильная бессмыслица.

– Именно! – Тег щёлкнул пальцами. – Именно это я и хотел показать. Смотрите внимательнее.

Он вывел на экран новую диаграмму. Теперь исходное сообщение и ответ были разложены на составные элементы – слова, фразы, грамматические конструкции. Между ними тянулись линии связей.

– Видите? Каждый элемент ответа – это трансформация элемента из нашего сообщения. «Мы исследователи» превращается в «Мы являемся ответом на исследование». «С планеты Земля» превращается в «для планеты». «Можете ли вы описать» превращается в «Описание возможно».

Я смотрел на диаграмму и начинал понимать.

– Он не генерирует новый контент.

– Нет. – Тег покачал головой. – Он берёт нашу структуру и возвращает её обратно. Трансформирует по определённым правилам – правилам, которые сохраняют грамматику, но уничтожают семантику. Форма остаётся. Содержание исчезает.

– Как эхо, – сказал Рей. – Эхо, которое меняет слова, но сохраняет ритм.

– Точно. – Тег кивнул. – Только это не просто эхо. Это… – он снова замолчал, подбирая слова, – …это алгоритм. Очень сложный алгоритм. Я попытался формализовать правила трансформации – вот, смотрите.

На экране появился список. Математические формулы, логические операторы, стрелки перехода.

– Правило первое: заменить субъект действия его функциональным эквивалентом. «Исследователь» – тот, кто исследует – становится «ответом на исследование» – тем, что исследуется. Правило второе: инвертировать направление интенции. «Мы пришли» – активное действие – становится «мы характеризуемся» – пассивным состоянием. Правило третье: заменить конкретные референты абстрактными категориями. «Мирные намерения» становятся «параметрами».

Саша слушала молча. Я видел, как её рука несколько раз поднималась к виску – жест переключения режимов – но она пока оставалась в объединённом состоянии.