Стань моей причиной, по которой я вернусь домой

Вера Обель

Стань моей причиной, по которой я вернусь домой

ПРОЛОГ

Когда-то этот текст начинался как письма тебе, незнакомцу из будущего. Я думала, что создаю инструкцию по любви для того, кого еще не встретила. Карту, по которой он однажды найдет меня.

Оказалось, я писала инструкцию по выживанию. Для себя одной.

Каждое «ты» здесь, в конце концов, обращено ко мне. К той, что разрешила себя обмануть. Позволила себя удалить. И к той, что нашла в себе силы сохранить черновик – единственное, что нельзя стереть «у двоих».

Это не история о любви. Это история о том, как я училась дышать после того, как отучилась звучать. Сначала – в тишине пятилетних отношений. Потом – в грохоте запретной связи, которая оказалась такой же беззвучной пустотой.

Я выстраивала крепость из одиночества. А потом сама же открыла потайную калитку первому, кто постучался. Приняла его интерес за спасение.

Этот дневник – следы на песке. Их уже смыло. Но пока я их записывала – я существовала. И это, кажется, было главным.

ЧАСТЬ 1. ТИШИНА Глава 1. Последнее письмо в никуда

9 мая 2025 г.

Здравствуй, мой пока незнакомый любимый. Человек, чьё имя я не знаю, но чьи привычки однажды станут родными.

(Пометка для себя: Последняя попытка. Писать в будущее – все равно что кричать в вакуум. Но, может, если записывать настоящее, оно когда-нибудь сложится в смысл. Или просто останется фактом: я была здесь.)

Сегодня нервный день. Ожидание – мой личный ад. Особенно эти часы перед поездом: вещи собраны, а время тянется, мучительно и медленно…

Стою на вокзале. Поезд ещё не подан. Время тянется, как жвачка, потерявшая вкус. В наушниках шипит забытый плейлист. В воздухе – смесь табака от самокрутки и чужих духов. Проводник медлит у вагона, будто решает судьбу моего билета. Я сжимаю телефон. Надеюсь, он ускорит время. Бесполезно.

Вечные пять минут у вагона. Проводник сверяет паспорт – решает, пускать меня в новую жизнь или нет. Потом – мучительное ожидание прибытия. Последние тридцать минут я тыкаюсь в экран телефона, сверяя время с маршрутом. Надеюсь, от этого поезд поедет быстрее.

Для других – пара минут. Для меня – вечность.

Я тайно люблю наши поезда. Не за скорость, а за покачивающуюся камерность, где пахнет: свежим бельем, черным чаем из железнодорожных стаканов, едва уловимым металлом тормозных колодок. Это пахнет домом, который движется.

Тебе нравятся поезда? Или ты больше любишь самолеты? Я ни разу не летала, но я заранее знаю – буду жутко бояться. Хотела бы, чтобы ты был рядом, когда это случится впервые. Я буду дрожать – но, если ты будешь рядом, даже турбулентность покажется смешной. Ты будешь гладить мои волосы (моя слабость), а я притворюсь, что засыпаю, просто чтобы дольше чувствовать твои пальцы. Твой родной запах, смешанный с парфюмом, который меня сразу успокоит. И, может быть, я даже поверю, что не боюсь.

(Вычеркиваю. Нет никакого «тебя». Есть только я, страх и эта тряска. Кому я пытаюсь это продать? Себе. Паттерн: написать, будто кто-то прочтет и скажет: «Какая она романтичная, какая ранимая».)

Пишу, чтобы заглушить стук колес. Пишу, потому что завтра, 10 мая, уже будет другим. Мне нужно зацепиться за сегодняшнюю себя – ту, что еще не знает. Не знает, что через полгода будет стоять около своего дома и слушать, как кто-то бросает «нет» через плечо.

Это последнее письмо в никуда. Дальше буду писать только в себя. Или для себя. Чтобы было куда возвращаться, когда домом станешь только ты сама.

Глава 2. Ноябрьское молчание

18-19 ноября 2024 г.

Расставаться с человеком, с которым прожил пять лет, должно быть громко. Со сценами, криками, разбитой посудой. Чтобы было потом что вспоминать и жалеть.

У нас было тихо.

Было обычное утро. Мы проснулись и поехали на работу. Я поспала от силы часа два – всю ночь просидела на кухне, пытаясь набраться смелости на два слова. Тот, кто знал мои привычки лучше всех, мог бы заметить свет под дверью. Мог бы выйти, спросить, что случилось. Но он не вышел. Я сидела одна.

Когда ближе к утру я пришла ложиться, он не спал. Лежал и смотрел в потолок. Я легла рядом и тоже молча смотрела в потолок. В темноте, в сантиметрах друг от друга, мы были дальше, чем когда-либо. Два человека, понимающие, что корабль дал течь, но не решающиеся произнести вслух. Может, он тоже чувствовал, что всё разрушено? Может, ждал, что это сделаю я? Я так и не спросила.

Весь рабочий день я вела себя обычно. Но глядя на него, понимала: я сделаю ему больно.

Рабочий день закончился. Мы сели в машину.

– Максим, нам нужно расстаться.

– Ты нашла кого-то?

– Мне не нужно искать кого-то, чтобы расстаться с тобой.

Больше вопросов не было. Предложений – тоже.

Он молча завел машину, и мы поехали. Я попросила отвезти меня к подруге. Не хотела смотреть, как он будет собирать вещи.

Он сказал сухое «хорошо».

Около трех часов я пробыла у подруги. После он приехал отдать ключи. И предложил довезти меня до дома. Я согласилась.

В машине я ждала взрыва. Протеста. Вопроса: «Почему?». Даже крика.

Он молчал. Смотрел на дорогу.

Это молчание было громче любого крика. Оно означало только одно: согласие. Да, давай разойдёмся. Да, всё кончено. Да, мне тоже нечего сказать.

Перед тем как выйти, попросила обнять. Последний раз.

Он вышел, и я обняла его.

Его руки оставались в карманах куртки. Напряжённые. Невынутые.

Я обнимала человека, который уже эмоционально ушёл. Оставил мне на прощанье тёплую ткань куртки и собственную, душащую неловкость.

Я не хотела плакать, но его холодность била сильнее. И я расплакалась, пока обнимала его.

Он меня обнял.

Позже подруга передала его слова, сказанные общему знакомому: «У неё характер, да и я не подарок… Не ожидал… Буду по коту скучать».

По коту.

Не по мне. По коту.

Вот итог пяти лет. Вот что осталось от общей жизни, планов, быта. Скучать будет по животному, которое мы взяли вместе.

Другая подруга, та, что говорит жёстко и прямо, написала: «Он поступил как мужчина. Он всё понимает. Он не твой человек. Он тебе психику разъёбывал».

Она была права.

Он разъёбывал. Медленно. Методично. Своим молчанием. Своей эмоциональной недоступностью. Своим «всё нормально», когда внутри у меня всё давно горело.

Я уходила от этого. От этой тихой, удобной, уважаемой обществом психической пытки.

Я думала, что, расставшись, я убегу от боли. Не знала тогда, в ноябре, что боль бывает разной.

Есть боль от отсутствия – ледяная, тоскливая. Как ноябрьское молчание в машине.

А есть боль от присутствия – горячая, ядовитая, удушающая. Как будет потом, с Костей.

И я, наивная, побегу от первой – прямиком в объятия второй. Потому что когда тебя годами душит тишина, ты начинаешь хотеть любого звука. Даже звука разбивающегося стекла. Лишь бы не эта оглушающая, беспристрастная тишь. Та в которой слышно, как твоё собственное сердце отсчитывает секунды впустую прожитой жизни.

(Я ещё не знала, что побегу. Я думала, что просто дышу. Но дышать после пяти лет молчания – всё равно, что делать первый вздох после долгого нырка: слишком резко, слишком жадно. Можно захлебнуться.)

19 ноября я закрыла дверь за одним мужчиной.

И не подозревала, что уже открываю окно для другого. Природа не терпит пустоты. А я в тот момент была самой что ни на есть живой, дышащей пустотой. Готовым сосудом для новой ошибки.

(Я уходила от тишины. Но не понимала, что расставание – это не конец тишины, а только смена ее качества. Из тишины взаимного нежелания быть услышанным – в тишину полного безразличия. Первую еще можно было принять за покой. Вторую – уже нет.)

Глава 3. Цветочная передышка

В последующие дни я с удивлением обнаружила: расставание переношу спокойно.

Во мне не было той всепоглощающей грусти, которую я ожидала от себя после пяти лет. Была лишь глубокая, костная усталость. Та, что копилась месяцами, пока я пыталась раскачать неподвижное болото наших отношений.

Оказалось, я не столько тоскую по нему. Я отдыхаю. От необходимости быть с кем-то.

Объяснять. Просить. Ждать. Подстраиваться.

Состояние было странным и пугающим.

Будто я пролила целую чашку чёрного кофе – а на полу лишь слабое, быстро сохнущее пятно.

Неужели всё испарилось так легко?

Пальцы в земле, вода из ведра, шипы роз оставляли царапины, как шрамы будущих ошибок. Я устроилась в цветочный на неделю. Я вдыхала запах зелени, как кислород, и думала: «Вот оно простое чувство. Холодок. Укол. Жизнь.»

Но даже этот новый опыт был лишь фоном.

Главным чувством оставалось то самое: я вздохнула. Выдохнула воздухом, которым не могла дышать последний год отношений.

И теперь, вдыхая снова, я не знала, чем наполнить лёгкие.

Пустота после долгой борьбы – не освобождение. Это неопределённость.

И именно в эту неопределённость, в этот чистый, беззащитный вакуум, вскоре войдёт он. Костя. Своим вниманием. Своим юмором. Своей запретностью. Он покажется глотком крепкого, сладкого вина после долгой диеты на пресной воде и тишине.

Я ещё не знала тогда: от некоторых напитков не освежаются. От них только хочется пить ещё сильнее.

Не знала, что, сбежав от одного вида одиночества – тихого, уважаемого, вдвоём – я побегу навстречу другому: громкому, унизительному, втайне ото всех.

Но это будет потом.

А пока – ноябрь. Холод. Запах цветов. Первый, осторожный, ещё ничего не знающий вдох.

Глава 4. Крепость из спокойствия

3 декабря 2024 г.

Прошло две недели. Шок рассеялся. Осталось не боль, а странное, непривычное ощущение.

Мне нравится жить одной. Мне спокойно и комфортно.

Произносила эти слова про себя. как мантру. Заклинание, которое должно было защитить будущего.

Верила в них.

Наслаждалась тишиной, которую не нужно было делить. Ложилась спать, когда хотела. Ела что хотела. Ни перед кем не отчитывалась.

Это была свобода, выстраданная и заслуженная.

(Перечитываю. Слышу, как напряжены эти строки. Будто я не констатирую факт, а отбиваюсь. От кого? От себя, наверное.)

Я ещё не знала, что это спокойствие – не почва под ногами. Это тонкий лёд над глубокой, не зажившей пустотой.

Что эта самодостаточность – не сила. Это усталость. Усталость от долгой битвы за чужое внимание.

Я так устала ждать тепла от одного человека, что решила: оно мне больше не нужно. Вообще.

Именно в этот момент, в тихой, обманчиво-устойчивой точке, одиночество перестало быть состоянием. Стало потребностью.

Потребность доказать себе: я могу быть одна.

Потребностью так отчаянно защитить эту хрупкую самостоятельность, что я стала слепа. Слепа к любым знакам, которые могли бы её нарушить.

Я была готова оттолкнуть любое проявление заботы. Любую попытку приблизиться. Потому что боялась: это снова закончится молчанием. И руками в карманах.

Но при этом я научилась спать на краю кровати. Оставляя два метра пустоты сбоку. Ровно столько, сколько занимал Максим. Эта привычка оказалась живучее любви.

(И сейчас, когда я пишу это, я всё ещё сплю на краю. Так и не научилась занимать середину. Его часть кровати остается пустой. Как будто тело помнит договор, который разум давно расторг.)

Иногда в магазине ловлю себя на мысли: взять второй сникерс. Ему. Потом вспоминаю: уже не нужно. Дома меня никто уже не ждет.

(Утром в магазине перед работой я всё так же беру два сникерса. Один – мне. Второй – ему. Не потому, что жду чего-то взамен. А потому что этот жест, этот акт безмолвной заботы, стал ритуалом. От него становится тепло и спокойно на душе. Отголосок, когда-то общей жизни, который мы оба решили не стирать.)

Эти привычки – мои якоря. Они не тянут на дно. Они просто напоминают: здесь была земля. Здесь была любовь. И даже после того, как континент ушёл под воду, его очертания ещё читаются на карте моего дня.

Я не понимала тогда, что эти тихие якоря и есть первые камни в фундаменте новой стены.

Я построила крепость из своего спокойствия.

И не заметила, что у этой крепости нет ворот. Только высокие, глухие стены. А внутри – я. Та, что так боялась новой осады, что приняла бы первого постучавшегося освободителя.

Даже если он нёс с собой не ключ. А новые, более изощрённые цепи.

Глава 4.1. Практика темноты

Одиночество имеет вес, цвет и расписание. Его пик – с девяти вечера до полуночи.

В это время я изобретала ритуалы. Ритуал «чай с мёдом», хотя не люблю мёд. Ритуал «перестилание постели». Ритуал «проверка всех замков».

Главным был ритуал отхода ко сну. Свет должен был гаснуть постепенно: сначала верхний, потом торшер, и лишь через полчаса, когда сознание уже сползало в дрему, можно было потянуться и щёлкнуть выключателем у изголовья. Однажды я не рассчитала: выключила свет резко, до того, как тело сдалось. И меня накрыло паникой – чистой, животной. Темнота была не отсутствием света, а субстанцией. Она заливала комнату, лезла в лёгкие, давила на веки. Я включила свет, села на кровати и просто дышала, как после долгого нырка.

Научиться засыпать в темноте – это не про храбрость. Это про выгорание инстинкта самосохранения. Тело устаёт бояться. Сознание устаёт ждать, что в тишине вдруг появится звук – ключ в замке, шаги в прихожей, голос: «Я дома».

Я научилась. Теперь я выключаю свет одним движением и поворачиваюсь на бок. Темнота больше не враг. Она – констатация. Констатация того, что сегодня, как и вчера, и как завтра, звука не будет. И это – моя новая норма. Та самая, спокойная и комфортная. От которой через несколько месяцев мне так захочется сбежать на первый же призывный звук чужого смеха этажом выше.

(Я создавала ритуалы, чтобы заменить один главный: «ждать, когда кто-то вернется». И когда я наконец от него отказалась, поняла страшную вещь: дом – это не там, куда кто-то возвращается. Дом – это то, из чего некуда возвращаться, потому что ты никуда и не уходил. Ты просто гасил свет.)