Шепот Ариадны

И затем – стремительный, неожиданный, абсолютно чуждый его реальности удар.

Не во тьме слепой, животной ярости. А… методично. С холодной, выверенной, безжалостной точностью хирурга, знающего, куда и как нанести разрез. Удар не спереди, не в лицо, а… сбоку? Сзади? В область шеи? Темнота. И уже потом, в последний, микроскопический, растянутый в вечности миг, прежде чем сознание угасло навсегда, – не страх, не адская боль. А шок.

Глубочайшее, экзистенциальное, обрушивающее всю вселенную недоумение.

«Как?.. Почему?.. Я же был хозяином положения… Я же все контролировал…»

Возвращение охотника

Корсаков дернулся, резко, как от удара электрическим током, и открыл глаза. Он сидел, вцепившись пальцами в шершавые деревянные планки стула, белыми от напряжения костяшками. Холодный, липкий, противный пот струился по его вискам и спине, ледяными ручьями. Голова раскалывалась на части, каждый удар пульса отзывался огненной, раскаленной иглой, вонзающейся прямо в глазницы, в мозг. Он судорожно, с хрипом, с одышкой глотнул спертого, холодного воздуха, снова и снова, возвращаясь в свое тело, в свою потертую, пропахшую табаком и пылью телогрейку, в свою старую, израненную шкуру Льва Корсакова, сторожа Города Бумаг.

Он включил лампу. Резкий, режущий свет ударил в глаза, заставив зажмуриться, увидеть перед собой кровавые круги. Он смотрел на меловой контур на полу, и теперь это был не просто безликий силуэт, не схема. Это был Борис Лебедев. Конкретный, живой когда-то человек, со своими амбициями, страхами, слабостями. Человек, который считал себя ловким охотником за истиной и не заметил, как сам стал добычей, разменной монетой в чужой, безжалостной, бесчеловечной игре, правила которой он так и не успел понять.

Корсаков поднялся, его колени дрожали, предательски подкашиваясь, ныли старые раны. Он подошел к стеллажу «Р-91-Д». Полка, с которой работал Лебедев, была пуста, аккуратно изъята следователями, но он уже знал, что искал самоуверенный литератор. И он понимал, с леденящей душу ясностью: эта находка, эти дневники, были лишь предлогом, крючком, наживкой, на которую его подняли, как рыбу. Его заманили. Целенаправленно. Холодно.

Он потянулся за папиросами, руки его предательски, мелко тряслись, и ему с трудом удалось зажечь спичку. Первую, долгую, глубокую затяжку он выдохнул со стоном, в котором смешались физическая боль, душевная опустошенность и странное, горькое облегчение от того, что он все еще может это делать. Что он вернулся.

«Охотник, – прошептал он хрипло, и его голос, сорванный и сиплый, был единственным живым звуком в гробовой, внимающей ему тишине хранилища. – Ты приехал сюда охотиться за чужим наследием. Рыться в чужой боли, в чужих тайнах, чтобы сделать себе имя на чьих-то костях, на чьей-то трагедии. Ты думал, что твое оружие – перо, твоя броня – твой статус. А против тебя вышли с настоящим, стальным ножом. И твоя броня оказалась бумажной».

Но за этим, почти физиологическим, выводом следовал главный, пугающий, витающий в холодном, неподвижном воздухе вопрос, который теперь будет преследовать его, как навязчивая мелодия:

А на чью именно боль ты наступил, охотник? Чье наследие, чьи кости оказались для кого-то настолько священны, что за их осквернение положена смерть? Кого ты разбудил, копошась в этом бумажном склепе?

Лев Корсаков вышел из хранилища, его фигура, сгорбленная и уставшая, казалась еще более одинокой на фоне длинных коридоров. Рассвет уже окончательно перешел в хмурый, пасмурный день, небо нависало низким, свинцовым, давящим потолком. Ирина Сомова, кутаясь в легкое пальто, ждала его у входа, ее лицо было бледным, почти прозрачным от ночного напряжения, утреннего холода и томительного ожидания.

– Ну? – выдохнула она, заглядывая ему в глаза, пытаясь разгадать в его потухшем, уставшем, ушедшем в себя взгляде хоть искру ответа, хоть намек на открытие. – Что-нибудь? Есть хоть что-то?

Корсаков посмотрел на нее, но видел он, кажется, не ее, не ее тревогу и надежду, а отголосок того, другого, только что покинутого мира, из которого он только что вернулся, едва выбравшись. Глубину лабиринта, где тени прошлого обретали плоть и голос, и этот голос звучал теперь в нем самом.

– Лебедев был не жертвой, – сказал он отстраненно, глухо, будто констатируя неопровержимый, давно известный ему факт. – Он был мишенью. Действующим лицом, но не в той пьесе, как думал. Он пришел сюда грабить могилу. Вскрывать ее и выносить сокровища на свет, чтобы похвастаться. И кто-то… кто-то очень трепетно, до дрожи, до одержимости, относится к неприкосновенности погребений. Кто-то, для кого эти кости – не исторический артефакт, а святыня.

Не сказав больше ни слова, не предложив никакого плана, не дав никаких указаний, Лев Александрович медленно, тяжело прошел мимо нее, его фигура растворялась, таяла в сером, безразличном свете дня. Ему были нужны тишина, темнота его каморки и время, мучительное и долгое, чтобы разобрать этот хаос чужих мыслей, чужих ощущений и обрывков памяти, чтобы сложить их в единую, пугающую, но ясную картину.

Первый, самый страшный контакт состоялся. Мертвец начал говорить. И его голос, полный ядовитой самоуверенности, обернувшейся смертельным, нелепым проклятием, теперь звучал в нем самом, отзываясь эхом в самых потаенных уголках его сознания. Охота, которую он пытался забыть, похоронить в самых дальних запасниках памяти, началась вновь. Но на этот раз он сам был и охотником, и приманкой, и гончей, идущей по едва уловимому, кровавому следу, который вел в самое сердце тьмы.

Глава 3

Черновик без финала

Командный пункт в царстве мертвых

Сторожка Корсакова, некогда бывшая аскетичным убежищем, молчаливой кельей отшельника, превратилась в аванпост на линии фронта, и это замкнутое пространство отчаянно, почти одушевленно сопротивлялось такому варварскому вторжению чуждой ему активности. Пыль, вечная и полновластная хозяйка «Города Бумаг», кружилась в узком луче света от единственной настольной лампы, возмущенная непривычным движением воздуха, оседая на книги и бумаги с тихим, почти укоризненным шипением, словно не желая уступать свои законные владения. На столе, грубо оттеснив трактаты по стоической философии и исторические фолианты, лежали стопки свежих распечаток, списки телефонных звонков Бориса Лебедева, распечатка его электронной переписки за последний год – призрачные, цифровые следы одной оборвавшейся жизни, безжалостно перенесенные в материальный, осязаемый мир, где им теперь предстояло быть разобранными по косточкам.

Ирина Сомова, сбросив пальто на жесткую, неудобную железную койку, работала за своим slim-ноутбуком, ее пальцы выстукивали на клавиатуре быстрый, нервный, почти пулеметный ритм, стук которого казался кощунственным в этой обители тишины. Корсаков сидел напротив, погруженный в изучение длинного списка имен и фамилий. Он вглядывался в них не как в простой набор букв, а как криминалист вглядывается в улики, пытаясь прочесть между сухих строчек не текст, а целые биографии, судьбы, характеры, сплетенные в единый, замысловатый и кровавый узор, где одна ниточка неумолимо тянула за собой другую.

– Ближайшее окружение – коллеги по журналу «Вершина», несколько писателей, чьи репутации он когда-то взрастил… или безжалостно сломал одним едким фельетоном, – говорила Ирина, прокручивая на экране длинный, мелькающий список. – Ничего криминального, ничего, что бросалось в глаза. Обычные литературные склоки, мелкие обиды, черная зависть. Но не на уровне такого… изощренного, выверенного ритуала. Все алиби, как на подбор, железные, выверенные по минутам. На момент убийства он был в «Городе Бумаг» зарегистрирован как единственный посетитель.

– Он был здесь не один, – поправил ее Корсаков, не отрывая глаз от листа, где его палец медленно, с нажимом вычерчивал невидимые, но ощутимые им связи между фамилиями. – Он был с тем, кто его убил. Он вел диалог, пусть и короткий, всего несколько фраз. Ищи глубже. Не последний месяц, не последний год. Копни в прошлое. Глубже. Десятилетия. У этого убийства, Ирина, очень длинные, запутанные корни, уходящие в самую толщу лет.

Он чувствовал себя тактиком, шахматистом, изучающим гигантскую, многомерную карту чужой жизни, где каждая точка – случайное или неслучайное знакомство, каждая линия – деловое, дружеское или враждебное отношение. Лебедев, как книга, был типичным продуктом своей эпохи – лихих, смутных девяностых, когда рухнули одни кумиры и на их место взобрались другие, проворные, безнравственные и невероятно голодные до славы, денег и признания.

– Вот, – вдруг произнесла Ирина, и ее голос прозвучал иначе – в нем появились нотки живого, профессионального азарта. Сомова повернула экран ноутбука в его сторону. – Виктор Орлов. Бывший главный редактор некогда влиятельного, а ныне забытого литературного журнала «Диалог», где Лебедев начинал свой путь, делал первые шаги в большой литературе. Орлов и Лебедев были близкими друзьями, почти соратниками, их в тесных кругах называли «неразлучными». Вместе создавали новые имена, вместе пили дешевый портвейн в редакции, вместе боролись за свое место под скупым литературным солнцем. Потом, в середине девяностых, их пути резко, без видимых причин, разошлись. Орлов отошел от дел, осел где-то на окраине, живет тихо, почти затворнически, пишет мемуары, которые вряд ли кто-то опубликует. Ни с кем из прежнего круга не общается.