Система

Александр Омельяненко

Система

Система, которую я пытался изменить, решила включить меня в себя. Но как получилось судить вам.

Шёл 1931 год. Страна бурлила, словно кипящий котёл. Колхозы и совхозы, словно новые, неведомые цветы, прорастали на плодородной земле, ломая вековой уклад крестьянской жизни. В Миргородском районе Полтавской области, где поля золотились пшеницей, а сады ломились от спелых плодов, эти перемены встречали с тревогой, как предвестники надвигающейся бури.

Здесь жили люди, чьё богатство измерялось не звоном монет, а трудолюбием. Их дворы были полны скотины, амбары – зерна, а руки – мозолей, свидетелей неустанного труда. Они знали: земля отдаёт лишь тем, кто умеет её слушать, кто вкладывает в неё душу и силы. Но новая, неопытная, по сути с бедняцкой ментальностью, миргородская районная власть видела в этом не мастерство, а «классовую угрозу». Особо упорствовал в этом, ради того чтобы выслужиться, Юшканцев Яков Григорьевич, начальник Миргородского районного отделения НКВД Полтавской области. За свои рьяные старания в 1940 году он был изгнан из органов, а всю Великую Отечественную войну отсиделся командиром запасного полка, избежав настоящих испытаний.

Мой дед, Омельяненко Михаил Павлович, был одним из тех, кого раскулачивал этот рьяный работник госбезопасности. Дед был коренастый, с широкими плечами и взглядом, в котором читалась непоколебимая воля. Он поднимал хозяйство с нуля, вкладывая в него всю свою энергию. Его руки, грубые от работы, могли и плуг держать, и крышу крыть, и дерево обрабатывать. Семья жила дружно: родственники помогали по хозяйству, старики родичи делились мудростью, передавая из поколения в поколение секреты земледелия и ремесла. Всё рухнуло в один день.

В начале 1932 года местные уполномоченные, зачастую едва умевшие читать, рьяно выполнили директиву. «Раскулачить» – этот приказ звучал как приговор, как клеймо, которое навсегда отделит их от родной земли. Обвинения лепили без разбора, словно снег, падающий с неба:

Эксплуатация батраков: Даже если сосед просто помогал за харчи, получая взамен еду и кров, это уже считалось «эксплуатацией».

Нетрудовые доходы: Мельница, которая давала муку всему селу, становилась «капиталистическим предприятием», а её владелец – врагом народа.

«Сопротивление коллективизации»: Достаточно было не сдать зерно по заниженным ценам, чтобы попасть в списки «врагов народа».

В Шахворостовке и окрестных хуторах в 1930–1931 годах пострадали более сорока семей. Их дома, построенные с любовью и трудом, вскрывали ломами, словно раны на теле земли. Имущество описывали криво написанным пером, словно приговор, вынесенный без суда и следствия. Старики плакали, глядя на разоренные очаги, дети прятались за мамины юбки, испуганные и непонимающие, что происходит.

Деда обвинили в «эксплуатации» – у него была молотилка, которую он чинил своими руками и давал односельчанам за долю урожая. «Буржуй!» – кричали ему, срывая с плеч добротный кожух, символ его труда и достатка.

Вот откуда пошёл слух, что в Полтавской области от голодомора умерло большое количество людей. В эту страшную статистику включили тех , кого выселили с насиженных мест, сослав на край земли, лишив крова и имущества, обрекая на скитания и голод. Чего только не сделаешь ради красивой политической воли, ради выполнения плана, ради выслуживания перед начальством. Действительно головокружение от успехов.

Ссылка стала кошмаром наяву. Семью погрузили в теплушки – холодные вагоны с прорехами в стенах, сквозь которые свистел ветер и забивался снег. Из всего нажитого, что было дорого сердцу и служило символом их прежней жизни, смогли взять лишь самовар – символ домашнего тепла, который грел воду даже в лютые морозы, и половую дорожку – лоскутное одеяло воспоминаний, сшитое бабушкой из обносков, хранящее тепло рук и истории поколений.

Путь длился неделями. Люди мерзли, голодали, хоронили умерших прямо на полустанках, оставляя их на чужой земле. Отцу было около двух лет, как он смог вынести такой путь, на такое, наверное, способен лишь один Бог, и, конечно, огромная заслуга в этом бабушки, которая, несмотря на собственный страх и холод, заботилась о нем. В Приморье, где их высадили на станции Сибирцево, царила глушь: тайга, болота, ни жилья, ни еды, а в тайге бродили тигры. Направили их в село Новобильмановка. Поселение встретило их сырым ветром, воем собак и пустотой. Никто их здесь не ждал, никто не был готов принять этих изгнанников, лишенных всего. Им предстояло начать жизнь с нуля, вдали от родной Украины.

Земля была холодной, как сердце врага. Не было ни лопат, ни топоров, ни одежды, чтобы укрыть от пронизывающего ветра. Многие не выдержали. Старики, чьи кости уже не помнили тепла, умирали от холода и тоски, их дыхание замерзало в воздухе, как последний вздох надежды. Дети, чьи маленькие тела не могли противостоять болезням, страдали от цинги, их десны кровоточили, а зубы шатались. Женщины, чьи силы иссякли от непосильного труда и голода, падали от истощения, их глаза потухали, как свечи на ветру.

Но дед не сдался. В его глазах горел огонь, который не могли потушить ни холод, ни голод, ни отчаяние. Он освоил древопиление – тяжелый, изнурительный труд, где каждый брус требовал не только силы, но и невероятной точности. Его руки, мозолистые и сильные, привыкли к грубой древесине, к запаху смолы и опилок. Постепенно, шаг за шагом, он обрел уважение. Его доски, ровные и крепкие, шли на строительство домов, давая приют тем, кто еще верил в будущее. Его мастерство стало валютой в этом суровом краю, где каждая доска была на вес золота.

К 1938 году дед снова стоял на ногах. Его пасека гудела пчелами, даря мед – настоящую роскошь в те времена, сладкое напоминание о прежней жизни. Пара коней с бричкой на рессорах вызывала зависть у соседей – это был «автомобиль» колхозника, символ достатка и независимости. Его дом, рубленный его руками, пах смолой и надеждой, каждый брус которого был пропитан его трудом и верой.

В 1938 году пришла новая волна репрессий. На этот раз она была мягче, но не менее болезненной. Отобрали излишки, то, что дед с таким трудом нажил, но не сослали. А потом грянула война.

Дед ушел добровольцем, оставив семью на попечение сына, одиннадцатилетнего Алексея. Мальчик стал главой семьи, его детство закончилось в тот день, когда отец надел шинель. Его день начинался с рассвета: накормить скотину, работа на пасеке, починить забор, утешить младших братьев и сестер. А потом – почтальон. Это была роль, от которой отказывались взрослые мужчины, роль, которая приносила горе и слезы. Разносить похоронки. Отец вспоминал, как сжимал в руках конверты, боясь поднять глаза на матерей, чьи сыновья уже лежали в сырой земле. Велосипед, выданный председателем, стал его крестом. Он учил себя не плакать, но слезы все же капали на руль, смешиваясь с потом и пылью дорог.

Победа! Но радость была горькой. Разруха, голод, нехватка необходимого в повседневной жизни, в том числе и одежды. Отца отправили в ФЗУ – учиться на комбайнёра. В поле он нашел свое призвание: управлять машиной, которая превращала хаос в порядок, которая кормила страну.

В 1947 году вернулся дед из армии. Он после Победы служил на Балканах. Так надо было. Он вернулся, но мир уже изменился.

В 1952 году отец поехал проведать малую Родину в Шахворостовку. По сути, он ее и не помнил. В селе все было убого: избы покосились, камышовые крыши зияли прорехами, молодежь разбредалась по городам, ища лучшей доли. У сельпо, где воздух был пропитан запахом пыли и дешевого табака, он увидел её – Ганну. Чёрные глаза, как два уголька, светились усталостью, но не сломленностью. Она только что вернулась с Карпат, где работала на пилораме, до этого собирала хлопок в Крыму. Её руки, иссечённые ветрами и мозолями, помнили и зной, и мороз, и тяжесть труда. Они говорили мало, но достаточно было взгляда, чтобы понять: вдвоём легче переносить тяготы жизни. Свадьба прошла скромно, без пышных торжеств, но с тёплыми словами и искренними пожеланиями. По пришествии небольшого времени уехали в Приморье.

Жизнь в Приморье, куда они перебрались в поисках лучшей доли, не задалась. Отец устроился связистом – профессия нужная, но нищая. Он ходил десятки километров пешком, чинил провода под дождём, в любую погоду, а зарплаты едва хватало на хлеб и самое необходимое. Ганна, несмотря на свою силу и выносливость, тоже не находила постоянной работы. Холодные ветра Приморья, казалось, проникали до самых костей, напоминая о суровых временах их молодости.

Однажды, возвращаясь с очередного вызова, отец увидел на столбе объявление. В нём говорилось о наборе рабочих на строительство нового объекта в одном из казахстанских городов. Обещали достойную оплату и жильё. В глазах отца мелькнула искра надежды. Он вспомнил, как дед, несмотря на все трудности, всегда находил выход, как он строил свой дом, как его мастерство спасало их. "Корни наши крепки, – подумал отец, – а теперь нужны и крылья, чтобы взлететь". Он поговорил с Ганной. Она, как всегда, поддержала его. Её взгляд, полный любви и веры, был для него самой большой опорой.

Они собрали свои скромные пожитки и отправились в неизвестный Казахстан. Дорога была долгой и трудной, с малым ребенком, старшим моим братом на руках , которому было менее года, но каждый километр приближал их к новой жизни. В казахском городе Балхаш их встретил суровый, но честный трудовой народ. Отец, с его опытом работы на земле и в поле, быстро освоил новые навыки. Он работал шахтером по добыче свинца. с усердием, помня о своей семье, о том, что каждый заработанный рубль – это шаг к лучшей жизни. Ганна, благодаря своей силе и упорству, тоже нашла работу, помогая строителям,ребенка отдали в детские ясли.

Решение уехать на рудники в Гульшад далось нелегко. Серые барханы, солевые вихри и пыльные ветра – это был мир, где рождались и умирали, где каждый день был борьбой за выживание. Но там хотя бы платили. Именно там, среди этой суровой красоты, появился на свет и я. Мои родители, люди, чьи судьбы были выкованы в горниле освоения целины, привезли меня в этот мир, чтобы потом оставить мне в наследство нечто большее, чем просто воспоминания.

Отец, Алексей Михайлович, был человеком земли. Его комбайн, пропахший зерном и маслом, был продолжением его самого. Приглашение в Кустанайскую область, в совхоз имени Клочкова, стало для него новым этапом. Он прошел путь от комбайнера, чьи руки знали каждую песчинку на поле, до председателя профкома. В этой роли он стал тем, кто улаживал споры, кто выбивал премии, кто был голосом рабочих. Его сметку заметили, и он отправился учиться в Бармашино, где открыл для себя мир бетона и кранов. Джамбульский институт дал ему диплом прораба, но душа его, закаленная солнцем и ветром, тянулась к полям. Он вернулся к комбайну, завершив свою карьеру механизатором, человеком, который знал цену каждому колоску.

Анна Иосифовна, моя мать, была женщиной, чья доброта была крепче стали. В совхозе имени Клочкова она оживляла клуб, превращая его в центр жизни. Она ставила спектакли, устраивала концерты, собирала людей у самовара за чаепитием. Ее руки, которые знали и тяжесть труда, и нежность материнства, умели создавать уют и радость.

Позже, в совхозе "Ливановский", она стала "мамой" для сотен детей, для целых поколений. Детский сад под ее началом пах сдобной выпечкой и гремел детским смехом. Он разросся до детского городка, состоящего из трех двухэтажных зданий, а интернат,где Анна Иосифовна работала перед пенсией, стал домом, наполненным заботой. Она умела выслушать расстроенного ребенка, найти слова для отчаявшегося работника ее коллектива, превратить комнату группы детей в уголок радости. Ее рабочий день длился 12 часов, но домой она возвращалась с улыбкой, гладя на засыпающих воспитанников и говоря: "Дети – наше будущее".

Совхоз "Ливановский" стал финальной точкой в жизни моих родителей. Здесь отец строил фермы и дома, пахал землю, убирал урожай. Мать растила детей и внуков. Здесь семья обрела покой. Они не стали богатыми в общепринятом смысле, но обрели главное – уважение. Их руки, израненные трудом, создали нечто большее, чем просто дом. Они создали традицию: честность в работе, верность слову, любовь к земле. Все это передалось и мне.

Их история – не просто хроника событий. Это гимн стойкости. Когда дед пилил бревна в Приморье, отец развозил похоронки, а мама утешала чужих детей, они не думали о подвигах. Они просто жили – честно, трудно, но с достоинством.

Сегодня, глядя на старые фотографии, я вижу не просто лица. Я вижу силу, которая не ломается. Я вижу любовь, которая согревает. Я вижу память, которая не умирает. И если мой рассказ хоть на миг передал этот свет, этот отблеск их жизни, значит, их жизнь была не зря. Они оставили после себя не только землю, но и свет в серых барханах, свет, который продолжает освещать мой путь.

И этот свет, как маяк, ведет меня сквозь годы. Он проявляется в мелочах: в том, как я стараюсь быть честным в своих делах, как держу слово, данное даже самому себе, как чувствую незримую связь с землей, когда иду по траве или смотрю на бескрайние поля. Это не просто слова, это то, что впиталось в меня с молоком матери, с отцовскими наставлениями, с атмосферой дома, где ценился труд и человеческое достоинство.

Я часто вспоминаю их руки. Руки отца, мозолистые, загрубевшие от работы с металлом и землей, но при этом удивительно нежные, когда он брал меня на колени. Руки матери, которые могли и печь пироги, и гладить по голове, и крепко держать за руку, когда мне было страшно. Эти руки были живым свидетельством их жизни, их борьбы и их любви. Они не боялись работы, они не боялись трудностей, они просто делали то, что должны были делать, и делали это с полной отдачей.

Их жизнь была примером того, как можно построить что-то значимое, не имея ничего, кроме желания и упорства. Они не гнались за богатством, они строили будущее – для себя, для своих детей, для страны. И в этом строительстве они заложили фундамент, на котором стоит моя собственная жизнь. Фундамент из честности, ответственности и любви к тому, что делаешь.

Иногда, когда я оказываюсь в местах, напоминающих те, где они жили, среди полей Ливановки или в небольшом Миргороде, я чувствую их присутствие. Это не призраки, это скорее отголоски их энергии, их духа. Я вижу их в лицах людей, которые так же трудятся, так же любят свою землю, так же заботятся о своих близких. И я понимаю, что их история не закончилась с их уходом. Она продолжается во мне, в моих детях, в тех, кто помнит и ценит их наследие.

Именно поэтому я и решил рассказать историю про свою жизнь, как система хотела сломать меня .но не получилось. Я делал это не для того, чтобы прославить себя или своих родителей, а для того, чтобы сохранить этот свет. Свет, который они зажгли в своей жизни, свет, который пробивался сквозь серые барханы и пыльные ветра, свет, который, я надеюсь, сможет осветить путь и другим. Ведь в каждом из нас есть частичка их стойкости, их любви, их достоинства. Нужно только уметь это увидеть и сохранить.

Родился я в знойных песках Прибалхашья, там, где ветер носит пыль веков, а горизонт дрожит от жары, словно мираж. Но в памяти моей первым настоящим домом стал совхоз имени Клочкова в Камышнинском районе Кустанайской области. Родители переехали туда в разгар освоения целинных и залежных земель – времени, когда тысячи людей бросали привычную жизнь ради неосвоенных просторов, словно первопроходцы, идущие навстречу неизведанному.

Детские годы помнятся урывками, как кадры старой киноплёнки, прокрученные на ветхом проекторе. Мы, мальчишки, пропадали в степи с рассвета до заката. Наши дни были наполнены азартом охоты: мы ловили юрких сурков, выливали шустрых сусликов из нор, а в целинных полях – там, где земля ещё не знала стального зуба плуга, – цвели дикие тюльпаны. Их алые и жёлтые пятна на зелёном ковре казались чудом, сошедшим с небес. Ты бежишь, а вокруг – море цветов, и воздух напоён медовым ароматом, густым и сладким, как летний мед.

В пять лет судьба забросила меня на пару лет в Украину. Память сохранила не лица и события, а ощущения: непролазную грязь весной, когда сапоги тонули по щиколотку, и дома с камышовыми крышами, пахнущими сухой травой и дымом очага. Но одно событие врезалось в сознание резко и ясно, как удар молнии – полёт Юрия Гагарина в космос.

Это было не просто известие – это был взрыв радости, который сотряс всё село Шахворостовка. Люди выбегали на улицы, кричали, обнимались, словно обрели крылья. Даже я, малый пацан, почувствовал: случилось что-то огромное, что-то, что изменит мир. В те дни село гудело, как муравейник, разворошённый палкой: все говорили только о Гагарине, о звёздах, о будущем, которое казалось таким близким и таким невероятным. Кто-то даже принёс старенькое радио на крыльцо магазина, и шахворостовчане, прижавшись друг к другу, слушали сводки новостей, затаив дыхание, словно в ожидании чуда.

Потом мама привезла меня обратно на целину. За это время здесь всё изменилось: появились обустроенные посёлки, в том числе и Клочково, где когда-то начиналась наша история. В 1961 году отца направили на учёбу на прораба. После окончания курсов его распределили в совхоз Ливановский – всё тот же Камышнинский район. Вскоре туда перебралась и вся семья, словно птицы, объединившиеся в родном новом гнезде.

Я уже учился во втором классе. Жизнь в Ливановском оказалась иной, более пёстрой и многогранной: здесь соседствовали люди разных судеб и народов. Жили репрессированные немцы, чьи глаза хранили тень прошлого, переселенцы из Марийской АССР, привезшие с собой свои песни и предания, и коренные ливановцы, прибывшие сюда ещё по столыпинской реформе, словно корни, пустившие глубоко в эту землю. Каждый нёс с собой свой язык, свои обычаи, свои воспоминания. Но дети не видели границ. Мои первые друзья были немцами и марийцами, и в наших играх не было места национальностям, только смеху и дружбе, чистой и искренней, как степной ветер.

В Ливановке я впервые столкнулся с многообразием мира, который казался мне тогда безграничным. Мы, дети, не знали предрассудков, для нас были важны общие игры, тайные тропы в степи, которые мы исследовали вместе, и секреты, которыми делились под звездным небом. Я помню, как мы с моим другом Вальдемаром, сыном репрессированных немцев, строили шалаши из веток и мечтали о дальних странах, которые он видел на старых открытках. А Галка, девочка с косичками, учила нас нескольким словам на своем родном языке, и мы, смеясь, пытались их повторить.

Школа в Ливановке была для меня окном в новый мир. Учителя, люди разных национальностей, привносили в уроки свои уникальные знания и взгляды. На уроках истории мы узнавали о разных народах, их культуре и борьбе за свободу. На уроках литературы мы читали стихи на разных языках, и даже если я не все понимал, я чувствовал их мелодичность и глубину. Это было время, когда я начал осознавать, что мир гораздо больше и разнообразнее, чем я мог себе представить, и что каждый человек, независимо от его происхождения, имеет свою уникальную историю.

По вечерам, когда солнце садилось за горизонт, окрашивая небо в багряные и золотые тона, мы часто собирались на улице. Взрослые, уставшие после трудового дня, делились новостями, а мы, дети, носились вокруг, играя в догонялки. Иногда кто-то из старших доставал гармонь , и тогда над степью разносились песни – русские, украинские, немецкие, казахские. Эти песни, сплетающиеся в единый хор, создавали неповторимую атмосферу единства и братства. Казалось, что в этом отдаленном уголке земли, где когда-то царила тишина и пустота, зародилась новая, многоголосая жизнь.

Я помню, как отец, вернувшись с работы, часто рассказывал о строительстве новых объектов, о том, как преображается земля. Он говорил о том, что освоение целины – это не просто работа, это создание нового будущего, строительство домов, дорог, школ. Его слова наполняли меня гордостью и верой в то, что мы, люди, способны изменить мир к лучшему. И я, маленький мальчик, мечтал стать таким же, как мой отец – строить, создавать, делать мир лучше.

Время шло, и я рос вместе с совхозом. Посёлок Ливановский становился всё более благоустроенным, появлялись новые дома, магазины, похорошел и обновился клуб. Но самое главное – росло чувство общности, понимание того, что мы все вместе, несмотря на разные корни, строим одну большую жизнь. И когда я вспоминаю своё детство, я вижу не только бескрайние степи и дикие тюльпаны, но и лица людей, которые делили со мной эту землю, их смех, их песни, их надежды. Это была моя целина, моя маленькая родина, где я впервые почувствовал себя частью чего-то большего, чем просто я сам. И эта звёздная пыль, которую я вдыхал в детстве, кажется, навсегда осталась в моей душе, напоминая о том, откуда я родом и кем я стал.

Наше детство, как и многие другие, было соткано из солнечных дней, пыльных дорог и бесконечных игр. Но для меня оно было особенным, потому что мои первые друзья не знали национальностей и границ. Они были немцами и марийцами, и каждый из них привносил в нашу общую жизнь что-то своё, уникальное.

Среди них был Володя Кесслер. Мы прозвали его Хомой – за простую, но загадочную усмешку, которая всегда играла на его губах, и за удивительное умение выкручиваться из любых передряг. Его родители были из тех, кого коснулась суровая рука репрессий. Немцы, высланные из села Луй Саратовской области Поволжья, они привезли с собой не только горечь утраты, но и частичку своей культуры. Володя говорил с лёгким, мелодичным акцентом, знал старинные немецкие пословицы, которые звучали как мудрые наставления, и умел делать из травы свистульки. Эти свистульки из акации, казалось, обладали магической силой – их пронзительные звуки замирали в воздухе, вызывая трепет в сердце. Он часто вспоминал, как в их семье пекли штрудель по старинному рецепту, а их бабушка, склонившись над тестом, шептала молитвы на языке, который больше никто в нашем селе не понимал. Этот язык, как и сам Володя, был для нас загадкой, окутанной тайной.

Рядом с Володей всегда был Леонид Шимбуев. Марийский мальчишка, он был полной противоположностью Хомы – тихий, задумчивый, но с удивительно твёрдым характером. Его семья приехала из Санчурска, и в его глазах отражалась мудрость предков, живших в гармонии с природой. Леонид знал все тропы вокруг нашего любимого озера Тумарла, как свои пять пальцев. Он мог по звёздам определить, где север, и научил нас различать травы, каждая из которых имела своё назначение и свой секрет, знал грибы, чего мы не знали, его отец учил нас плести сети. Он рассказывал нам марийские сказки про лесных духов, про духов воды и ветра, и готовил удивительный чай из шиповника и мяты. Этот чай, с его терпким ароматом и сладковатым послевкусием, пах осенью и домом – тем самым домом, который мы строили вместе, в наших играх и мечтах.

А ещё был Петя Ляшенко. Наш негласный атаман, заводила, который вечно придумывал авантюры. Без него ни одна игра не обходилась. Он был искрой, которая зажигала наши сердца, и двигателем, который толкал нас вперёд. Но в 1966 году Петя , из за переезда родителей ,уехал в Крым, и наша команда осталась без вожака. Мы долго не могли привыкнуть к его отсутствию. На озере Тумарла казалось, что вот-вот из-за камышей выскочит его кучерявая голова и крикнет: «Эй, пацаны, а ну за мной!» Пустота, оставленная Петей, была ощутимой, как отсутствие солнца в пасмурный день.

Игры были не только на озере. Чаще всего мы пропадали в «капустняках» – заброшенных огородах, которые превратились в дикие джунгли. Там, среди густых зарослей трёхметровой конопли, мы строили свои собственные миры. Огромные чумы – это были наши крепости, наши убежища. Мы срубали толстые стебли, связывали их верёвками, накрывали сверху травой и ветками. Получались настоящие шалаши – высокие, прочные, с узким лазом, который служил нам секретным входом. Внутри пахло землёй и зеленью, а сквозь щели пробивались солнечные лучи, рисуя на полу причудливые узоры, которые менялись с каждым движением солнца.

Мы проводили в этих чумах целые дни. Рассказывали страшилки, которые заставляли наши сердца биться быстрее, делились припасами – краюхой хлеба или горстью ягод, играли в разведчиков, где каждый из нас был отважным героем. Иногда устраивали «осаду» – одна команда защищала чум, другая пыталась захватить его. Мы ползали по земле, маскировались в траве, переговаривались условными сигналами, которые понимали только мы. В этих зарослях время текло по другому: мир взрослых с его правилами и запретами оставался где-то далеко, а мы становились хозяевами своего маленького царства, где царили только наши законы и наша дружба.

Там, в этих импровизированных крепостях, мы учились не только играть, но и жить. Володя, с его немецкой основательностью, помогал нам строить самые крепкие стены, а Леонид, с его знанием природы, находил лучшие материалы и учил нас, как сделать наше убежище незаметным. Петя же, наш неутомимый выдумщик, придумывал самые захватывающие сценарии для наших игр, превращая обычный день в настоящее приключение. Даже после его отъезда, мы продолжали строить чумы, вспоминая его задорные крики и заразительный смех.