Встретимся в полночь

Брианна Борн

Встретимся в полночь

Эрос, не колеблясь, скажет: «Лучше это, чем расставание. Лучше быть несчастным с ней, чем счастливым без нее. Пусть наши сердца разобьются, если они разобьются вместе. Если внутренний голос не говорит этого, значит, это не голос Эроса. В этом величие и ужас любви».

К. С. Льюис

И я просыпаюсь с воспоминаниями о тебе.

Они овладевают мной.

Вот то наследие,

Которое я оставлю.

Тейлор Свифт, «Бордо»

© Косорукова Т., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Глава первая

Первая полночь

Когда это случилось в первый раз, я проснулась в тусклом голубоватом сиянии, густой туман клубился над землей, словно дым.

Я вскочила, широко раскрыв глаза и озираясь в полутьме. Пытаясь понять, что я вижу. Я точно засыпала в своей постели, в своем доме. Но теперь я…

…Где?

Спальня, которую я делю со своей сестрой-близнецом Кади, исчезла – меня окружал лес высоких, будто неземных деревьев.

Секвойи. Их вид вызывает у меня воспоминания о школьных походах: ланчбоксы и ходьба парами, вереница желтых автобусов на дороге к подножию Сьерра-Невады. В пятнадцати минутах езды от моего города растут такие же гигантские секвойи, так что, возможно, я просто дошла до них во сне. Но я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь прошел во сне больше мили.

Я поднимаюсь на нетвердых ногах и с опаской оглядываюсь. Завораживающий фиолетово-голубой свет будто шепчет мне, что это не обычный лес, не обычная ночь.

Я смотрю на свои часы – жемчужный циферблат на изящном золотом браслете, – которые перешли мне от бабушки. Минутная и часовая стрелки указывают на двенадцать. Ровно полночь.

У своих ног я замечаю ленту красноватой грязи, бегущей вглубь леса. Тропинка. Это похоже на приглашение, и я шагаю вперед.

Мир в этой искаженной реальности стал будто кукольным домиком, и я, уменьшенная версия самой себя, бреду между секвойями. Наверное, я должна испытывать беспокойство, ведь лес ночью – совсем не безопасное место, но страх кажется чем-то далеким и невозможным.

Я сплю? Мне так не кажется: мои сны обычно бессвязны и бессмысленны и почти всегда превращаются в кошмар, отражающий мой самый глубокий, давний страх – столкнуться с чем-то новым в одиночку, без моей сестры-близнеца.

Но этот лес, эта ночь… Они ярче, чем любой сон, который я когда-либо видела. Я чувствую запах мшистой коры, свежесть листвы над головой. Пальцами босых ног могу зачерпнуть мягкую, как пудра, грязь, ощущаю ее коричную прохладу.

В моей груди, в том месте, которое, как мне казалось, давно опустело, что-то шевельнулось. Пульс в вене на шее учащенно выстукивает одну мысль: прекрасно, прекрасно, прекрасно.

Всю свою жизнь я была мечтателем. В моем детстве мамины подруги шептались обо мне: «О, она не от мира сего» или «Боже, снова витает в облаках!» Учительница с кислым лицом, которая была у меня во втором классе, называла меня «лунатиком», а моя дорогая бабушка – «мечтательницей с космическими глазами», до последнего своего дня. Я не обращала внимания на перешептывания. Мне нравилось быть фантазеркой. В моем воображении мир был гораздо прекраснее, мне нравилось ускользать в параллельные миры. Там все было проще, чем в реальной жизни.

И мне просто здесь.

Я спускаюсь по склону, деревья начинают редеть. Если это те же самые секвойи, которые я видела в походах, то я скоро выйду в долину, которая ведет к моему родному городу. Люди обычно представляют пляжи и доски для серфинга, когда речь заходит о Калифорнии, но я живу на восточной окраине Центральной долины, где растут густые леса, а склоны гор усеяны бревенчатыми хижинами и домиками для отдыха.

Но вместо того чтобы перейти в долину, лес внезапно открывает передо мной широкую пустую поляну. Секвойи здесь стоят как часовые, образуя почти идеальный круг и открывая небо, в котором сияет необычайно яркая сине-фиолетовая луна.

Когда я бросаю взгляд на центр поляны, ночь словно запинается.

Рояль.

Целую минуту я смотрю на него, потрясенная настолько, что не могу шевельнуться.

А затем медленно, словно рояль – это существо, которое может испугаться, я выхожу на поляну.

Лунный свет падает на него будто призрачный свет прожектора.

Поверхность инструмента влажная, он покрыт пучками изумрудного мха и кружевами лишайника. Клавиши желтоватые и местами сломаны, будто зубы. Я осторожно прикасаюсь к одной из них. Среднее «до», думаю я, вспоминая уроки игры на фортепиано, на которые я недолго ходила в десять лет. Я нажимаю на клавишу, но звука нет.

Я заглядываю под приподнятую крышку и обнаруживаю миниатюрный мир на мху, выросшем прямо на струнах. Пологие холмы, блестящие панцири июньских жучков. И цветы: прострел и черемуха, можжевельник и мальва. Я знаю их названия так же хорошо, как названия всех тканей, которые когда-либо пропускала через швейную машинку: шифон, органза, бумазея.

Когда я провожу кончиками пальцев по бархатистым лепесткам ближайшего цветка, на моем лице расплывается улыбка. Впервые за три месяца я могу дышать свободно, не ощущая на груди давящего груза суровой реальности.

Моя улыбка гаснет. При одной мысли об этом горечь снова ложится мне на грудь, выдавливая из нее воздух, напоминая мне о жизни за пределами этого сна: выбеленные больничные коридоры и унылые сообщения врачей, ярко-красные цифры на медицинской карте, приглушенные голоса спорящих родителей.

Реальная жизнь – это едва различимое, но все же бряцание череды разрушений.

Я бы хотела быть человеком, который может справиться со всем этим, но я никогда не была сильной. Такой, как Кади. Я сую руку в карман платья и нащупываю двойное пенни, которое всегда ношу с собой. Две спаянные бок о бок монетки. Такие же необычные, как два желтка в одном яйце. Мой папа всегда хотел продать эту двойную монету – он говорит, что за нее можно выручить сотни, а то и тысячи долларов на рынке коллекционеров. Но мы с Кади нашли ее на набережной Санта-Круз, когда нам было восемь, и с тех пор по очереди носим с собой. Я достаю пенни, потирая блестящую медь большим пальцем.

Кади.

У меня перехватывает дыхание, и я заставляю себя сосредоточиться на лунном свете, на деревьях, на рояле. Я не там. Я здесь.

Туман окутывает мои лодыжки, и тяжесть снова отступает, сменяясь такой глубокой тишиной, что я почти плачу. Чем бы ни была эта ночь, мне в ней нравится. Она… не доставляет беспокойства.

– Спасибо, – шепчу я, роняя в карман двойную монетку, и кладу руку на покрытый мхом рояль. Это великолепное, нетребовательное спокойствие… Мне это нужно. Я всегда хотела сбежать, и это место может стать для меня желанным пристанищем. Мой лес, моя поляна. Ничто и никто не напоминает мне здесь о реальности.

Я снова пробегаю пальцами по молчащим клавишам. Если бы мне приснилось это место три месяца назад, я бы с широко раскрытыми глазами и детской беззаботностью помчалась на поляну, впитывая волшебство и позволяя ей вдохновить вереницу моих будущих снов.

Я начинаю медленно кружиться, запрокинув голову. Может быть, я смогу снова стать той девушкой, хотя бы ненадолго – перед тем, как проснусь.

Звук чего-то, продирающегося сквозь заросли, заставляет мое сердце биться быстрее. Я оступаюсь, но не успеваю убежать, спрятаться или схватить палку, чтобы взмахнуть ею, как мечом…

…На поляну выбегает человек.

Он резко останавливается, когда замечает меня, и в его глазах вспыхивает удивление. На мгновение мы замираем, будто два человека, оказавшиеся в тупике в лесу, оба не можем вымолвить ни слова.

Мое сердце подскакивает к горлу. Потому что этот человек – этот парень…

Он воплощает в себе все, о чем только могло мечтать мое потерявшее надежду романтичное сердце.

В голубом свете он будто вытесан из чего-то более твердого и ценного, чем плоть. Это особый камень – кварцит или мрамор. Все предметы в этой ночи кажутся мягкими, но парень словно врезан в высоком разрешении. У него благородный, почти надменный орлиный нос древнеримского профиля. Он медленно моргает – у него большие, ясные глаза – и кажется, словно император сошел со страниц книги и надел джинсы. Суровое достоинство смягчает только беспорядочная, игривая мягкость его волос.

Мое сердце подскакивает к горлу. Бежать, бежать, бежать.

Он с непринужденной уверенностью делает шаг навстречу мне.

Что-то в его неторопливой походке напоминает мне о королевской семье Восточного побережья: лето в Хэмптоне, трастовые фонды и парни, хлопающие друг друга по спине после увлекательной игры в поло. Может быть, дело в ярком темно-синем блейзере с рукавами, закатанными до середины предплечий, или в массивных блестящих часах на запястье – такие часы рекламируют в журналах на борту самолета. Лесу словно требуется перевести дыхание, перед тем как обернуться вокруг него.

Я делаю шаг вперед, голова кружится от предвкушения.

Моя нога цепляется за что-то – какой-то узловатый корень. Клянусь, секунду назад его там не было. Я наклоняюсь, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие, но это бесполезно. Я распластываюсь на земле, ободрав колени и ладони.

Моя фантазия рушится со звуком, с которым заедает пластинка. Я закрываю глаза. Нет, нет, нет. Мое тело съеживается до точки. Не знаю, почему я так удивлена: я безнадежный романтик, и мой опыт общения с парнями ужасен.

Просто я надеялась, что хотя бы во сне я буду более спокойной. Боль от несправедливости острее, чем от саднящих коленок.

Парень наклоняется, чтобы помочь мне подняться; тяжелые, дорогие на вид часы на его запястье поблескивают в фиолетовом свете луны. Наверное, он спрашивает, все ли со мной в порядке, но у меня шумит в ушах от смущения.

Мне требуется вся моя храбрость, чтобы поднять подбородок и встретиться с ним взглядом.

За его спиной освещение меняется – ярко-фиолетовый переходит в более серый, ровный оттенок. Туман отступает, потревоженный его шагами. Поляна вокруг нас стала чуть менее красивой, чем раньше.

Он сует руки в карманы и смотрит на меня сверху вниз. На его лице расплывается мальчишеская, обезоруживающая улыбка.

– Что ж, – говорит он, – мой сон стал еще интереснее.

Я ощетиниваюсь. Его сон?

Нет.

Это мой сон.

Боже, что за фраза. «Мой сон стал еще интереснее?»

– Ты, похоже, шутишь, – бормочу я, закатывая глаза.

Левый уголок его рта приподнимается, в глазах загораются веселые искорки.

– Неожиданно.

Во мне вспыхивает раздражение, которое тут же разгорается, когда взгляд пареня пробегает по мне – от спутанных волос до босых ног.

На мне кружевное белое платье, в котором я ходила сегодня в школу, только теперь перепачканное грязью, и я уверена, что из волос у меня торчат ветки. По сравнению со мной он выглядит безупречно, словно только что сошел с яхты, охлаждаемой дюжиной кондиционеров, или что-то в этом роде.

Я люблю свои платья, но бывают моменты, когда я остро осознаю, насколько они странные. И стоя рядом с этим парнем… я испытала максимальную неловкость. Я чувствую, что начала замыкаться в себе, мои защитные системы забили тревогу.

Его взгляд скользит в сторону, в пространство позади меня.

– Прости, мне нужно знать – это настоящий рояль?

Прежде чем я успеваю ответить, он обходит меня, чтобы проверить.

– Конечно, ты же можешь вот так просто вломиться в мой сон, чувствуй себя как дома. – Я ворчу себе под нос.

Он осматривает рояль, как и я несколько минут назад, наклоняясь к цветам, пробивающимся сквозь медные струны. Моим цветам.

– Как долго ты уже здесь? – спрашивает он.

– Может быть, полчаса. – Я поворачиваю запястье, чтобы посмотреть на часы.

Странно, минутная и часовая стрелки все еще показывают двенадцать. Я стучу по стеклу, затем подношу часы к уху. Они тикают, секундная стрелка продолжает свой прилежный марш по циферблату. Но по-прежнему ровно полночь.

Сон был прекрасен, но, кажется, что-то пошло не так и я хочу проснуться.

Положив ладони на лицо, я делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание. Это верный способ превратить сон в удушающий подводный кошмар, а именно из-за таких я всегда просыпаюсь.

Секунды пролетают незаметно. Кровь приливает к моему лицу, а воздух в легких начинает проситься наружу.

– Э-э-э… что ты делаешь? – Голос парня прозвучал рядом со мной. Я не обращаю на него внимания.

Я сжимаю губы в попытке сдержать дыхание, но больше не могу терпеть. Воздух вырывается из меня.

Я вижу, что он стоит передо мной, приподняв одну бровь:

– Что это было?

– Если тебе так надо знать, я пыталась разбудить себя. Это ведь сон.

Улыбка, появившаяся на его лице, вызывает у меня желание что-нибудь в него кинуть.

– Меня и раньше называли парнем из снов, – говорит он, – но ты первая, кто выразил это буквально.

Он хихикает, затем возвращается к роялю. Секунду он колеблется, затем садится на скамью и расправляет плечи. Я изо всех сил стараюсь не замечать, как напрягаются сухожилия на его предплечьях, он касается пальцами клавиш и видно, что он знает, как с ними обращаться. Его большой палец нажимает на ту же клавишу, что и я минуту назад – среднее «до», – но на этот раз по лесу раздается холодная, ясная нота.

Разочарованно вздохнув, я разворачиваюсь. У меня есть целый лес, не обязательно оставаться на этой поляне. Я могу найти другую, без рояля и без парня, который пытается помешать мне сбежать. Я уже на полпути к деревьям, когда по воздуху расплывается мелодия.

Мои шаги замедляются. Она сложная и безукоризненно выстроенная. Классическая. Должно быть, сочинение одного из старых композиторов, потому что оно смутно знакомо даже мне. Туман, окутывающий деревья, кажется… реагирует. Он как будто оживает и подбирается ближе к источнику музыки.

Я ничего не могу с собой поделать – я должна вернуться. Я должна увидеть, как он извлекает из рояля этот неземной звук.

Его глаза закрыты, а руки… завораживают. У него длинные и изящные пальцы, плавно скользящие по клавишам.

И тогда я чувствую это. Всплеск эмоций, неожиданный и сильный. Необъяснимая… привязанность к нему?

Должно быть, все дело в музыке, в мастерстве, с которым он играет. Что бы это ни было, я не могу отвести взгляд. Я смотрю, как он играет, словно в трансе, пока произведение наконец не иссякает.

Парень ждет, когда затихнет последний аккорд, и убирает пальцы с клавиш.

Он открывает глаза и смотрит вверх. Прямо на меня, как будто все это время точно знал, где я стою.

Наши взгляды встречаются.

Он приподнимает бровь и словно призывает меня что-то сказать.

Мои губы приоткрываются.

И затем, вот так просто, все кончено.

Лес, парень и полночь исчезают.

Глава вторая

Алгебра седьмым уроком еще более невыносима, чем обычно.

Я не могу перестать думать о вчерашнем сне. Если все было так, то так и должно было быть, верно? Но обычно сны растворяются, когда ты просыпаешься, детали рассеиваются, словно дым, как только пытаешься ухватить их. А этот сон… Я помню каждую деталь. Каждое слово.

Я закрываю глаза и вспоминаю, как туман клубился вокруг моих лодыжек, как лунный свет заливал рояль.

Как он смотрел на меня перед тем, как я проснулась.

Я вздрагиваю, когда мисс Рутковски выключает смарт-панель, возвращая меня в класс. Она начинает перечислять номера страниц для домашнего задания, и класс наполняется энергией последних двух минут учебы. В ответ мой желудок сжимается. Я боюсь этого звонка, потому что он означает, что мне нужно возвращаться в больницу. Я закрываю уши руками, как будто, если не услышу звонка, занятия в школе не закончатся.

Конечно, это не работает. Звонок беспощаден; как по команде все мои одноклассники встают и захлопывают учебники. Я заставляю себя двигаться. Ради кого-то другого я бы не пошла. Но там Кади.

Ради нее я выхожу в коридор и толкаю двойные двери, ведущие на парковку. Сорок пять минут спустя я стою у постели сестры, наблюдая за ее сердцебиением на мониторах, а за окном солнце садится в бескрайнем калифорнийском небе.

На прошлой неделе я случайно услышала, как медсестра говорила, что ей неприятно было видеть копию пациентки, бодрствующей у своей же постели, словно дух, отделившийся от тела. Но в этом нет ничего сверхъестественного: мы с Кади однояйцевые близнецы. Конечно, я похожа на девушку в постели.

– Привет, Спящая Красавица, – шепчу я. Я протягиваю руку, чтобы убрать волосы с ее висков, но мои пальцы на мгновение сгибаются. К ней трудно прикоснуться. Это делает все более реальным. Я знаю, какой будет на ощупь ее кожа – холодной и липкой от трехмесячного мытья губкой и сухим шампунем.

Я бросаю взгляд на белую доску у нее над головой, где невролог нацарапал зеленым маркером ее имя и основную информацию: Каденс Ленделл – Кади – 17 лет – любит волейбол – ЦАМ головного мозга.

Три месяца назад я понятия не имела, что означает ЦАМ. Церебральная артериовенозная мальформация. Дефект кровеносных сосудов в головном мозге. Когда я загуглила фото в сети, результаты были ужасающими: большинство вен, окутывающих наш мозг, тонкие и изящно изогнутые, но в случае с ЦАМ они похожи на слипшийся комок переваренных спагетти, который лежит на поверхности, набухая в ожидании момента, чтобы прорваться. Врачи Кади сказали, что этот дефект был у нее с рождения и что невозможно было предсказать, что он есть, пока узел не лопнул. Что и случилось. А когда происходит кровоизлияние в мозг, это влияет на такие важные показатели, как внутричерепное давление и уровень кислорода, и клетки мозга начинают отмирать. Хирурги оперировали ее несколько часов, а затем пять дней продержали в отделении интенсивной терапии. Когда они попытались вывести ее из медикаментозной комы, она не проснулась.

Хотя должна была.

Когда я протягиваю руку, чтобы накинуть одеяло Кади на плечо, кожа на моем левом боку туго натягивается. Я не могу полностью выпрямиться из-за широкой полосы рубцовой ткани, которая так и не выросла вместе с моим телом.

До рождения нас с Кади связывало нечто большее, чем ДНК: у нас были общие кровь и плоть. С медицинской точки зрения мы не были сиамскими близнецами, но наша кожа срослась под моей левой грудной клеткой и под ее правой.

Врачи сказали, что раньше не видели ничего подобного.

Только кожа. Ни органов, ни вен, ни нервов.

Это означало, что нас мягко подняли в этот мир, вместо того чтобы, как обычно, с визгом и силой вытолкнуть наружу. Десять минут спустя доктор разорвал кожную перемычку, прижигая то место, где мы были соединены. Оторвав сестру от меня.

Первые тринадцать лет, несмотря на то что мы больше не были связаны физически, мы с Кади оставались близнецами, которых люди постоянно хотели разлучить, просто чтобы посмотреть, начнет ли одна из нас панически хватать ртом воздух, когда расстояние между нами увеличится.

Мы спали в одной постели до девяти лет, шрам к шраму. В то время наши родители мягко намекнули, что людям это может показаться странным. Посыпались приглашения на вечеринки с ночевкой, и нам купили два отдельных спальных мешка – с изображениями из «Холодного сердца» и «Рапунцель». Хотя с нашими темно-каштановыми волосами мы были больше похожи на Белль, у которой не задалось утро. Сначала мы сопротивлялись, но картина, которую мир о тебе составляет, рано или поздно отражается на каждом.

Иногда кажется, что нас с Кади пытались разлучить всю нашу жизнь, но ничто не было таким болезненным, как это расставание. Впервые она куда-то ушла, а я не смогла уследить за ней.

Меня охватывает страх. Чем скорее я подтащу свой стул к окну и надену наушники с функцией шумоподавления, тем лучше. Я закрою дверь в палату и представлю, что мы где-то в другом месте. Представлю, что Кади просто спит.

Сон о лесе с секвойями снова всплывает в моем сознании. Разве не было бы здорово, если бы я могла снова погрузиться в него, чтобы мне не пришлось находиться здесь, среди этих отвратительных запахов, звуков и аппаратуры?

При этой мысли что-то во мне расслабляется. Я плыву по воздуху.

Я убегаю.

Но в этот же миг я чувствую себя ужасной сестрой. Я не заслуживаю того, чтобы уноситься в страну грез, когда самый важный для меня человек в мире едва держится за жизнь.

Я нащупываю в кармане двойную монету, ощущая себя предательницей из-за мимолетного, но сильного желания бросить ее.

Она бы никогда так не поступила, если бы в этой постели лежала я.

В комнату врывается медсестра, а за ней моя мама, которая говорит о неисправности выключателя. На самом деле это не работа медсестры, мам, – думаю я; но она подружилась со всеми, кто работает на этом этаже, и, вероятно, к утру все исправят.

При маме я должна хотя бы притвориться, что делаю домашнее задание. Я достаю из сумки стопку модных журналов и образцы тканей, затем планшет. Мой последний фотошоп-проект укоризненно смотрит на меня пустым слайдом. Я поднимаю образец кружева. Когда-то этого бы хватило, чтобы подчеркнуть декольте или силуэт, но теперь нет. Я уже несколько недель не рисовала новое платье. Что не очень хорошо, потому что я должна работать над финальным проектом. Технически в нашей школе нет курса дизайна одежды, но мой учитель рисования разрешает мне адаптировать задания к моим интересам, потому что это именно то, чем я хочу заниматься после окончания школы.

Нет, это то, чем я хотела заниматься, напоминаю я себе. Прошедшее время.

Когда мы с Кади просматривали в интернете колледжи, я случайно наткнулась на веб-сайт Академии моды и дизайна Скьярра в Милане. Как только загрузились изображения, у меня было абсолютно ясное ощущение, что я смотрю в свое будущее. Это одна из немногих школ, которые открыты для нестандартных, чудаковатых проектов, таких как сказочные эскизы, которые я создаю на своем планшете, и платья, которые я по ним шью. Меня не интересует высокая мода, поэтому, когда я увидела, что могу выбрать курс «Создание нестандартных моделей свадебных платьев» в качестве основного, я влюбилась.

Я бросаю взгляд на спящую сестру, и чувство вины переполняет меня. Она не хотела, чтобы я подавала заявление.

Но я подала.

Это единственное, что я когда-либо делала, не сказав ей.

Письмо, которое определит мое будущее, должно прийти со дня на день. Но все это не будет иметь значения, если я не смогу сдать экзамены последнего семестра в старшей школе, а в настоящее время я пропускаю все занятия. Рисование я должна была сдать легко, но у меня появляется тяжелое, кошмарное чувство, что я не справлюсь даже с этим предметом.

Звонит мамин телефон, и по натянутому выражению ее лица я понимаю, что это папа. Она отвечает бодро, продолжая разыгрывать спектакль для всех нас.

– Скажи «привет», Ари, – щебечет мама, протягивая мне телефон.

Это тонкое предупреждение, чтобы он не затевал спор в моем присутствии.

– Привет, пап, – эхом отзываюсь я.

Я пытаюсь не обращать на них внимания, но до меня доносятся обрывки разговора.

– Ты знаешь, что я думаю по этому поводу, Майкл, – говорит мама ледяным голосом.

На другом конце провода раздается шепот. У меня в груди скручивается знакомый узел, как каждый раз, когда родители находятся в одной комнате.

– Послушай, ты же знаешь, я не могу сейчас говорить об этом, – тараторит мама, бросив на меня быстрый взгляд.

Узел в горле увеличивается. Папа спит на старом кожаном диване в гараже, а по утрам навещает Кади, чтобы не встречаться с мамой. Мастерски поставленный танец.

Кади всегда сглаживала напряженность в нашей семье. Она брала на себя ответственность, пока я смотрела в ближайшее окно, мечтая наяву. Я могла словно приподниматься над землей, потому что всегда знала, что она потащит меня за собой, как воздушный шарик.

Мама поднимает палец, говоря одними губами: Я сейчас вернусь. Но она отходит недалеко, и я слышу, как их спор переходит в ссору.

Я закрываю глаза и думаю о цветах. Васильковый. Розовый. Медный.

В первый раз я использовала их как спасение в тот день, когда клубок в мозгу Кади взорвался. Я сидела в комнате ожидания, меня тошнило от страха. Внезапно мы остались без единственного человека, который всегда помогал нам пережить трудные времена.

Я никуда не хожу без своего альбома с образцами тканей, и в тот день он лежал у меня в сумке. Я перебирала образцы снова и снова, ощупывая пальцами каждый цветной квадратик, словно бусины четок. Я представляла, что плыву по бескрайнему пространству оттенков. Глициния. Пыльная роза. Слоновая кость. Как будто игнорирование ситуации означало, что она не реальна.