Щенки

– Зато ты у нас святой.

– Повзрослей.

– Так, – сказал Юрка. – Правда, нам не до этого. Давайте возьмем ее и вернемся на кухню.

– А ты утром не растворишься? – спросил я.

Девчушка покачала головой.

– Пойдем на кухню, – сказал я. – Мы тебе выпить нальем. Мать единственный раз водку купила хорошую – чтоб мы ее помянули. А мы – единственный раз не разочаруем мать.

Чуть погодя, все-таки она из шкафа вылезла, жутковато, потому что из-за переломанных костей двигалась она всяко не так, как надо, но не всегда можно было уловить, где подвох. Каждое движение содержит в себе тайну.

Юрка стул из прихожей принес, сели теперь на кухне вчетвером. Рюмок не осталось, водки я плеснул ей в мамкину чашку со все еще яркой, цыганского вида нарисованной красной розой.

Девчушка смотрела на мать с ненавистью, это я тоже заметил. Ну, в общем, я ее понимаю. Что ж тут непонятного? Мать с неизбежностью вызывала у мало-мальски близких ей людей ненависть – в какой-то момент.

Пить девчушка не стала. Только качала в руках чашку и смотрела на то, как жидкость переливается под светом луны.

Мы выпили. В какой-то момент мне отчетливо показалось, что я сплю. Что все это приснилось мне. Приятное чувство, ото всех непоняток освобождающее.

Жить надо легко, как во сне, – мне кто-то говорил.

Вот так сидели мы вчетвером до самого рассвета, и больше уже не пили, а наступила какая-то тупая муть в голове, как бывает, когда ото сна уже проснулся, но в реальность до конца в себя как бы еще не пришел.

Луна побледнела, и слегка просветлело небо. Девица молчала, сидела, тесно сжав колени, и длинные, светлые волосы так разметались, что закрывали ее лицо.

– Пора собираться, – сказал Антон.

И я вдруг подумал, что мне так и не стало по-настоящему грустно – большое упущение.

Ну вот, подумал я, пришел день, когда тебя зароют.

Да, собственно, и все.

Глава 2

Прованс

Ну на чем бишь я остановился? День похорон, все дела. Бесчувственность и полное опустошение.

Умыл еблище холодной водой, стою, смотрю на себя – как пыльным мешком стукнутый, и даже еще немного пьяный. В зеркале отражались ржавые трубы позади – как-то она соседей залила, пришлось стену ломать, да так мать с этим ничего и не сделала.

Ну и вдруг пришло мне в голову: я ведь один ей бабло не посылал. Юрка ее содержал, по факту-то, да и Антон чего-то подкидывал, а я ни копейки за последние семь лет не дал, и вообще мне глубоко однохуйственно было, что там она.

И не скажу, что благие дела я все это время не делал, я матерям друзей своих фронтовых помогал больше, чем своей да родной.

Теперь кончилось все. Вот оно, чувство финала моих каких-то с матерью отношений, у меня появилось. Не сильно грустно, но как бы завершено – закрытая книга, ты дочитал ее до конца, и она закончилась именно так. И больше уже нечего поделать – за что купил, за то продал, сыграна пьеса, актеры поклонились, зрители расходятся в буфет и покурить.

Вышел посвежее – с этим чувством невосполнимой, но не слишком тяжелой утраты. Антон отстранил меня, зашел в ванную, достал из пакета бритвенный набор.

Юрка базарил по мобиле, походу, проблемы какие-то решал. Я вернулся на кухню, сказал девчушке:

– Я тебя вечером заберу. Мы сейчас в церковь, потом в ямку копать, потом в рестик.

Она посмотрела на меня, а потом перевела взгляд на гроб.

– Она не религиозная была, – сказал я. – Ни одной иконы в доме. Я в Бога верю, знаешь. Я думаю, он защищает меня.

Тут мне вдруг показалось, на самую секунду, что она скривила губы, вроде как в насмешке. Но, подумал я, может все ненадежный утренний свет.

– Ну и принято так, опять же, – добавил я. – Пусть душа ее успокоится. Бог простит ей все ее прегрешения.

Тогда насмешка на ее лице стала более явной, но практически тут же исчезла.

– Посидишь?

Она кивнула.

– Говорить ты не хочешь, да?

Она покачала головой.

Зашел Юрка. Он сказал:

– Ребятки мои едут. С гробом помогут и все такое. Рестик тут мы недалеко сняли.

– Ты надежда и опора нашей семьи, Юрец-огурец. И для меня тоже постараешься?

Он смотрел на меня, зрачки казались нормальными, и это уже выглядело непривычно.

– Да, – сказал он. – Я постараюсь. Но ты уж береги себя.

Вышел Антон, хорошо выбритый, почти не помятый, аккуратный. Он завязывал галстук не глядя, я вот так не умею.

– Познакомишься с моей женой, – сказал он.

– Ты бы хоть карточку послал.

– Не хочу, чтобы у тебя была ее фотография.

– Конечно, я ж буду на нее дрочить теплыми южными вечерами.

Он не скривился, и ухом не повел, как говорится, смотрел на меня некоторое время, потом сказал:

– А. Ты шутишь.

– Нет, – сказал я. – В жизни серьезней не бывал.

Девчушка встала и бесшумно прошла мимо нас. Она вернулась в большую комнату, снова залезла в шкаф и закрыла за собой дверь.

– Ну ты помнишь! – крикнул я. – Зайду за тобой.

Антон сказал:

– Если она жила здесь давно, возможно, ее знали соседи. Мать могла представлять ее как свою племянницу. Нужно спросить.

Первым приехал Толик, охранник Юркин – вечно недовольный, бухтящий по поводу и без, мастер спорта по какому-то азиатскому единоборству. Я вот всегда думал: зачем им эти КМСы и МСы – убивают-то их не врукопашную, а кладут, как это удобно, автоматной очередью.

Зачем деньги тратить, да еще и слушать, как Толик на погоду жалуется?

Мы с ним пожали друг другу руки, он спросил, как мне Заир.

Я сказал:

– Жарковато.

Он сказал:

– Что, дома дел не нашлось?

– После Хасавюрта?

Толик отвел взгляд, он-то и до и после Хасавюрта в Москве сидел, деньги делал на паранойе братика моего. Его право – осудить не могу.

Толик привез Анжелу – девицу Юркину. Он мне о ней писал. Певичка ресторанная, познакомились они полгода назад. В общем, Анжела эта – просто прелесть, второсортная исполнительница хитов Алены Апиной.

Улыбчивая, кудрявая деваха с коровьим карим взором и острыми скулами неудачливой модельки. Она была ярко, не в тему накрашена и широко улыбалась, говоря:

– Какое горе! Так вам сочувствую! Привет, привет!

Ну, мне это сразу понравилось – девчонка пышет радостью от того, что живет эту жизнь, и смерть какой-то алкашки на краю Москвы не может испортить ей настроение. Это правильно, ну, во всяком случае, это честно.

Анжела тут же бросилась жать мне руку двумя своими маленькими лапками.

– Мне Юрочка столько о тебе рассказывал! Что ты герой, и все такое!

– Ну, я герой. И все такое. Да и с тобой брательнику повезло, смотрю.

Она засмеялась. Несмотря на то что красилась она ярко и болтала много, шалавистой не выглядела, скорее пустоголовой. Как-то я сразу подумал, что мы с ней подружимся. Она первым делом вывалила мне, что ее прабабушка была цыганкой, поэтому у нее есть гадальные способности, а еще ее подружка недавно уехала в Америку.

– И я так плакала.

Ну, за спиной у нее стоял гроб с нашей мамкой, но это мало Анжелу волновало.

По заходу в ванную она скривилась.

– Как тут влажно!

Юрка все время держал ее к себе поближе, как неразумное дитя или маленькую собачку. Я прошептал ему:

– И правда красоточка.

– Ну да, – сказал Юрка.

Кажется, он гордился своим приобретением. Анжела захотела глянуть большую комнату, но Антон встал перед дверью.

– Нет, – сказал он. – Там бардак. Помойка.

– Ладушки, Антоша, – сказала она. – Не ругайся.

– Я не ругаюсь.

– Вот и хорошо! Юрочка, а когда квартирку загнать-то можно будет?

– Минимум – через полгода, но все равно налог большой выйдет. Посмотрим. Может, пока сдавать будем.

– Ремонт надо делать, – сказал Антон.

А я подумал: в Заир бы, который теперь Конго, обратно – в Сердце Тьмы. Подальше от вот этого вот всего. Только приехал, и уже надоело. Без этих вот всех квартир, нотариусов, ремонтов. В этот момент как раз таки затосковал. Я, мол, искатель правды, приключений, золотых песков, свободных гор и удивительных африканских паразитов, но понятия не имею, что делать тут, в Москве – скучно, муторно, и все ненастоящее, а какое-то проходящее, временное, как сон.

Дальше все эти ребятки приехали Юркины, при оружии и с мутными глазами, потом агент прикатил, нерадостный в праздничный день. Квартира заполнилась народом, стало душновато.

– А жена твоя где? – спросил я у Антона.

Антон посмотрел на меня, мне показалось, что он засыпает на ходу.

– К церкви подъедет.

– Хорошечно. Поздравляю, кстати.

– Спасибо.

– Она милая, как Анжела?

– Нет. Она не такая. Хорошо, что она не такая.

Ну, суть да дело, гроб закрыли, пока временно, вынесли, в катафалк погрузили. Помню, как Анжела то и дело охала, пока мы несли гроб по ступенькам.

Она говорила:

– Уронить покойника очень плохая примета! И еще, если глаза открыты. Если он смотрит – на тот свет зазывает.

Мне вспомнилась блестящая полоска под мамкиными ресницами.

– Да нет, – сказал я. – Нормальные приметы. Бывает, роняешь их или глаза открываются. Но человека там уже нет. Это не страшно.

Анжела захлопнула рот, я услышал, как зубы ее клацнули. А потом она сказала просто и искренне:

– Прости меня. Я не подумала!

– Да ничего, подруга, – сказал я. – Бывает.

У катафалка еще покурили. Анжела то и дело брала у Юрки сигарету, затягивалась. Она говорила:

– Хочу бросить, потому что от этого цвет лица портится, а тем более – голос. Но я не могу! Чуть разнервничаюсь, и все.

– Все, все, – сказал Юрка, отдав ей пачку сигарет. – На, кури.

Только помолчи. Ну, я так понял.

Она к нему жалась и одновременно будто побаивалась. Юрка мне так рассказал, что он ее приметил в каком-то рестике, она пела песню про узелки, ну, знаешь, те, которые завяжутся, а потом развяжутся. Была красивая, и голос такой звенящий-звенящий. Ну, словом, он ее в тот же день к себе и увез. Юрка, конечно, писал, что у них типа романтика. Думал, купилась на глаза печальные и кудри есенинские. Но мне-то ясно было то, чего Юрка про девочек своих никогда не понимал – боялись они отказывать ему. Не потому, что такой уж он был отбитый – девочек своих Юрка не обижал. Просто и им проверять, что у него в голове, не очень хотелось.

О нем характерная ходила слава из-за того, что в гостинице с шалавами он в номере первым делом жучки искать начинал. В общем, видели бабы, что он подтекает от напряжения и при оружии. Дешевле ноги раздвинуть.

Анжела, впрочем, продержалась долго, может, за счет особенной своей пустоголовости.

Юрка как-то долго топтался, словно бы и ехать не хотел. Помню снег на его ботинках дорогих, липкий. От снега дорогие ботинки становятся как дешевые, а дешевые – вообще как говно. Юрка мерз. Мы-то в берцах с Антохой были. А Юрка надел чего покрасивее, подороже. Нос его стал красным. Антон подтолкнул его в спину:

– Простудишься.

Как в детстве. Только домой возвращаться не надо было – надо было лезть в дорогую машину и ехать хоронить мать.

– Давай-давай, – сказал Антон. – Ты полезай уже в тачку. Трогаться пора.

Я прошептал Юрке:

– Трогаться пора, да, только вон Антоха тронулся уже, да?

Что-то вдруг мне понятно стало, что Юрке тяжелее нашего.

Ехали недалеко, а церковка на Митинке такая маленькая, снежно-белая, с темными куполами и большим, жизнеутверждающим крестом.

Ну, народу немного было – большего и не надо. Я увидел церковку из машины – и как-то мгновенно понял снова, что я в России, как будто только что во Внуково приземлился.

Анжела ткнула меня локтем в бок.

– Вить, а Вить, а Виктор это по-латински победитель.

Я сказал:

– Ну да. Победитель по жизни.

– Поэтому ты воин.

Я сказал:

– Ну, из Афгана ушли, из Чечни ушли, и даже бедняжка Мобуту в сентябре дубу дал.

Я помолчал, а потом добавил:

– Но знаешь, что я думаю? В войне главное не победа – главное участие.

И я засмеялся, и я так смеялся, что Толик отвернулся от нас и забормотал себе под нос некое критическое замечание. А я смеялся и смеялся, пока Антон не сказал:

– У меня с собой феназепам. Как раз на этот случай взял.

Я отсмеялся, вытер влажные глаза.

– Вы не понимаете. Это самая смешная шутка, потому что она болезненная. Как все реально смешные шутки.