Новеллы

Глубоко уязвлённый своей несколько преждевременной отцовской гордыней, Людвиг отвернулся.

«Дети без предрассудков!» – возмущённо продолжал Фридрих. – «Боже упаси от таких чудовищ!»

«Тебе не нужно взывать к Богу, ты и так защищён», – ледяным тоном ответил брат. «Кстати, это само собой разумеется – я никогда не постучу в дверь, заказанную моей жене и детям. Наши пути расходятся. Где ключи от архива?»

Он принёс карту Властовиц, разложил её на столе и начал заштриховывать границу, которая и без того, к сожалению, уродовала прекрасную карту с обеих сторон так грубо, что теперь она казалась высокой, непроходимой горной грядой, круто петляющей по гладким, ровным равнинам, по самым цветущим полям и лугам. Фридрих печально и мрачно смотрел на него.

«Вот так!» – каждый раз ворчал Людвиг. И снова обмакнув перо, он сказал: «Это между нами. Вот ты, вот я. Дружба хороша на небесах, но, увы! не на земле… Нынешние люди к ней ещё не готовы!..»

Людвиг не мог выбрать место для постройки бревенчатого дома так же быстро, как закончил раздел земли, давно уже сделанный на бумаге. Против каждого выбранного участка Фридрих выдвигал обоснованные и достойные возражения. Людвиг наконец потерял остатки терпения.

«С меня хватит. Вот где он будет построен!» – воскликнул он, отмечая пером место, где должен был воздвигнуться его будущий дом, и размахивал им в гневной спешке. Увы! Словно чёрная слеза, большая клякса упала на карту Властовиц. На прекрасной карте – превосходная работа выдающегося инженера, выполненная с поистине монашеским усердием, еще по велению его покойного отца… Фридрих вздрогнул, а Людвиг пробормотал:

«Черт побери! Это проклятое перо!»

Вечером управляющий Курцмихель уже собирался взобраться на супружеское ложе, где уже сидела его жена, когда его решение было прервано громким стуком во входную дверь. Торопливые шаги по деревянной лестнице, быстрый обмен словами – госпожа Курцмихель уже сидела прямо в постели – супруги переглянулись; он был воплощением смятения, она – воплощением бдительности. Тут в дверь гостиной постучали: «Господин управляющий, – позвала служанка, – Вам лучше пройти в замок немедленно!» «Ради бога, что, пожар?» – простонал господин Курцмихель и бросился к двери. Но его жена, к счастью, успела раньше: «Курцмихель, ты не пойдёшь, ты же в ночной рубашке…»

«Верно, верно!» – ответил господин Курцмихель, зевнув, хрипло ответил, поспешив к тумбочке, надел на всякий случай очки и предпринял отчаянную попытку засунуть табакерку в несуществующий карман.

«Спокойствие, Курцмихель! Спокойствие в любой ситуации!» – увещевала экономка, крича через закрытую дверь: «Пожар?» – «Нет, пожара нет!» – ответил снаружи хриплый голос Антона. «Но господин управляющий должен немедленно отправиться в замок!»

Госпожа Курцмихель помогла мужу одеться: «Что это может быть?» – снова и снова спрашивал муж, и, внутренне взволнованная, но внешне спокойная, как чистая совесть, высокая женщина ответила:

«Что случилось? Фланелевая куртка, Курцмихель!… Кто нас может в чем-то винить? Что с нами может случиться? Кажется, мы стоим здесь! Нет! Нет – без фланелевой куртки ты не можешь выйти ночью!»

Прошло четверть часа. Тем временем жена управляющего заварила чай и наполнила грелку горячей водой. Когда управляющий вернулся, ему пришлось лечь спать раньше всех. Чай, который навязала ему жена, обжигал нёбо, а грелка жгла ступни. Он немного посетовал. Но его половина сделала ему сказала: «Просто простуда проходит, неважно… А теперь расскажи мне, что происходит в замке?»

«Приказы, дорогая моя; срочные, строгие приказы по поводу строительства дома барона Людвига, которое должно начаться завтра и как можно скорее…»

«Блокгауз!» – с иронической резкостью перебила жена управляющего. Муж посмотрел на неё с удивлением:

«Как ты догадалась…?» – спросил он. Ответ, который он получил, был весьма странным:

«Действительно, можно было бы поддаться искушению, если бы уважение не запрещало этого, называть господ баронами, несмотря на все их прекрасные качества, которыми я восхищаюсь, они немного… – как бы это сказать?..»

Жена управляющего помолчала, прежде чем снова раскрыть тонкие губы и произнести слова, которые стоило бы записать:

«Попомни мои слова, Курцмихель, попомни мои слова: и через десять лет, если ты ещё будешь жив, дай Бог: бревенчатая изба никогда не будет построена! – Спокойной ночи, муж, ложись и спи; завтра я тебя будить рано не стану.»

Надо признать, что в этот час эта редкая женщина дала блестящий пример своей проницательности, своей удивительной прозорливости и своего превосходного знания человеческого сердца.

*Болландисты – так назывались монахи, преимущественно иезуитского ордена, которые занимались разработкой сборника житий католических святых – Acta Sanctorum (1643—1794)

Общество было основано бельгийским иезуитом Болландом (1595—1660) для публикации житий святых. С 1643 года издано более 5 томов житий, публикуемых в календарном порядке, по дням праздников. В 1853—1894 годах серия была переиздана в Париже (63 тома)

Издание и переиздание житий предпринимались, чтобы укрепить позиции католической церкви.

3

Неизбежно, что сражения, в которых требовалось столько же силы духа, выносливости и темперамента, как в сражениях баронов фон Гемперляйн, постепенно становятся самоцелью, а причина их всё больше теряет значение в глазах храбрых воинов. Если бы Фридрих был честен, ему пришлось бы признаться, что он отдал бы сотню Юзеф за Людвига, разделяющего его убеждения. Людвиг же, напротив, признавался себе в том, что ему было бы слаще услышать от брата хотя бы раз: «Ты прав!», чем от Лины: «Я люблю тебя!»

Только в самые тяжёлые часы, когда они уже окончательно разочаровывались друг в друге, они набирались смелости принять решительные решения. Так случилось, что однажды Фридрих собрал чемоданы и назначил отъезд в Силезию на следующее утро, пока Людвиг размышлял, как лучше сообщить госпоже Курцмихель о своих чувствах к её племяннице. Но в самый разгар этих приготовлений небесное знамение пришло в виде партии книг из Вены. В партии, среди прочего, был последний выпуск «Готского альманаха», а в нём – известие о кончине графини – матери Эйнцельнау – 3 августа текущего года в замке Квальнов. Фридрих был глубоко потрясён тяжёлой утратой Юзефы, и даже Людвиг, не имевший причин любить свою невестку, в этот тяжёлый момент не смог отказать ей в помощи и участии.

«Ах как же это! Ах как же это! Бедная моя Юзефа! – повторял Фридрих шесть раз подряд, энергично щёлкая пальцами.

«Мне только жаль мою бедную Юзефу. Она тяжелее всех переживает эту утрату. На ком теперь лежит вся тяжесть домашнего хозяйства? На ком теперь отец? Кто теперь заменит мать младшим братьям? Не кто иная, как она – бедная моя Юзефа!»

Он на мгновение погрузился в свои размышления, а затем с достойным смирением произнёс:

«Мы только помешаем исполнению столь священного долга; обращаться к ней в этот момент с корыстными намерениями было бы просто дико! …Антон, распаковывай чемоданы!» – приказал он слуге, который в этот момент уже закрывал чемоданы в соседней комнате.

Людвиг был увлечён изучением книги в мягкой обложке и вдруг воскликнул:

«Скажи мне, куда пропала твоя Юзефа? Я больше не могу её найти. Я нашёл только одного Йозефа, старшего лейтенанта 12-го драгунского полка.»

«Да, ты и Готский альманах!» – сказал Фридрих, взяв книгу из рук брата с уверенным видом знатока. Он пробежал глазами нужный отрывок, прочитал, изучил его, буквально исследовал взглядом, но – и он не нашёл свою Юзефу. Она исчезла.

«Что это значит?» – спросил он в большом смятении и наконец сам себе ответил: «Это может быть просто опечатка!» Он снова начал изучать: здесь пропущена буква, должно быть «Юзефа», а не «Йозеф». Титул обер-лейтенанта и так далее принадлежит моему зятю Иоганну, он должен быть в следующей строке и, вероятно, просто случайно исчез при наборе…»

«Этому зятю, – сказал Людвиг, – всего шестнадцать лет, а он уже должен быть старшим лейтенантом? Это было бы странно… Учитывая, каким древним покровительством, возможно… этот мальчик, это было бы странно… Конечно – прочтите историю! – в шестнадцатом веке был девятилетний епископ Валенсии…»

«Не верьте всем этим сплетням!» – сердито пробормотал Фридрих.

«Тем не менее», – продолжал Людвиг, – «я считаю, что шестнадцатилетний старший лейтенант в наше время – дело прошлого».

Они начали спорить. Фридрих, однако, не обращал на это внимания; он оставил без ответа многие из самых смелых заявлений Людвига и парировал одним из его самых безрассудных выводов:

«Это опечатка. Было бы разумно сообщить об этом редакторам».

И в тот же вечер, перед сном, он написал следующее письмо: «Уважаемые редакторы „Генеалогического карманного справочника графских домов“! Нижеподписавшийся, давний поклонник и читатель вашего альманаха, осмеливается сообщить вам о досадной опечатке, вкравшейся на 237-ю страницу издания этого года. На месте графини Юзефы теперь написано „Старший лейтенант 12-го драгунского полка“, который, очевидно, там не при чём. Будьте любезны, подтвердите это, сверившись с тремя предыдущими изданиями, и немедленно пришлите мне по почте запрошенное разъяснение. Пожалуйста, получите и т.д.» Несколько дней спустя появилось «запрошенное разъяснение». Оно гласило:

«Уважаемый барон! Не опечатка, а… но… исправление. Граф фон Эйнцельнау (который, похоже, лишь изредка обращает внимание на наше издание) указал на досадную ошибку, которая, к сожалению, вкралась в три издания нашей книги в мягкой обложке, только после смерти его жены, о которой нам сообщили. Со своей стороны, мы просим вас ознакомиться с альманахом прошлых лет, в котором граф Йозеф указан кадетом, лейтенантом и т. д. Благодарим вас за участие и, пользуясь случаем, просим Вас

незамедлительно сообщать нам о любых изменениях, происходящих в вашем достопочтенном доме», подпись и т. д.

Братья сидели за завтраком, когда пришли роковые строки. Прочитав их, Фридрих долго держал их перед собой и смотрел на них, как крестьянин на свой побитый градом урожай, как художник на свою испорченную работу. Людвиг, наблюдавший за ним с нетерпением и тревогой, наконец вырвал страницу из дрожащих, не сопротивляющихся рук, пробежал её глазами и разразился хохотом. Но вдруг он остановился, кашлянул и начал изучать «Allgemeine Zeitung».

Фридрих отложил трубку, скрестил руки на груди и опустил глаза. На лбу у него выступили яркие капли пота, которые резко выделялись на фоне загорелого лица. Людвиг бросил на него тревожный взгляд, агрессивно откашлялся, швырнул газету на пол и заорал как безумный:

«Это ты! Такое может случиться только с тобой! Из миллионов, населяющих землю, только с тобой!.. Если уж я и собираюсь, как дурак, искать свою невесту в Готском альманахе, то по крайней мере тщательно, до самого её истока, до самого начала, узнать её прапрадедов ещё до рождения! Но ты! То, что ты делаешь, только ты можешь делать так беспечно, то есть: читать историю! – поверхностно, безрассудно, глупо, одним словом!…Бездумность и интеллектуальная лень – вот что тебя погубит, тебя и весь твой класс, который отрекся от разума!»

Теперь уже Фридрих поднялся, рыча, как раненый лев. Наступил предел его молчания, и в последовавшей битве он вновь обрел свою силу.

Крушение воздушных замков Фридриха, естественно, помешало Людвигу построить надёжный дом. Как мог кто-то из братьев думать о создании уютного очага в тот момент, когда другой стоял перед развалинами семейного счастья? Людвиг отложил разговор с фрау Курцмихель до более подходящего момента. Лишь через три-шесть месяцев, когда рана Фридриха заживёт, он займется со всем рвением своей любовью. Но – слишком часто люди считают, что всё ещё могут решать свою судьбу, хотя она уже давно все решила за них. Людвигу предстояло пережить это в следующее воскресенье.

Фрау Курцмихель появилась на ужине во всей красе. Она была одета в самые лучшие предметы своего гардероба: коричневое шёлковое платье, свадебный подарок мужа, и жёлтая шаль, привезённая из поместья покойной баронессы, матери баронов. Жена управляющего носила коричневое платье по всем праздникам, а жёлтую шаль – только тогда, когда была в особенно приподнятом настроении. Так было и сегодня. По её многообещающему выражению лица было видно, что, несмотря на всю свежесть и оригинальность, обычно оживлявшие её разговор, она, словно пиротехник, приберегала самое лучшее на конец представления.

За чашкой черного кофе она повысила голос среди всеобщего молчания и сказала: «Могу ли я позволить себе сделать заявление господам баронам относительно особы, которая, правда, далека от Вас, но, тем не менее, хорошо вам известна: она пользовалась гостеприимством достопочтенного покойного хозяина Властовиц некоторое время назад?»

«Кого Вы имеете в виду?» – спросил Фридрих.

«Вы имеете в виду Вашу племянницу, Лину Эпельблю», – заговорил Людвиг с инстинктивной проницательностью влюбленного.

Госпожа Курцмихель решительно поклонилась:

«Моя племянница, конечно, – но уже не Эпельблю, а Клемпе, поскольку она вышла замуж за нотариуса Клемпе в К. три дня тому назад». Людвиг вздрогнул, а Фридрих воскликнул:

«Какого чёрта! За кого? За этого старого ворчуна?»

«За ворчуна», – подтвердила жена управляющего. «Ворчун – это слишком сильное слово, барон; я бы вряд ли осмелилась его употреблять. У нотариуса, конечно, много… крайностей, но он очень хороший человек, барон, и к тому же богатый…»

«Так вот почему», – пренебрежительно вставил Фридрих.

«Не из-за этого, барон… из любви…»

«Из-за любви?» – воскликнул Людвиг.

«Из-за любви», – повторила госпожа Курцмихель, – «к своим нищим родителям и девяти брошенным братьям и сёстрам. Ей разрешили сразу взять троих из них в дом. Таково было её условие; иначе она бы отказалась. Боже мой, если бы ей позволили следовать велению сердца… всё было бы иначе… совсем иначе… совсем иначе…»

Госпожа Курцмихель была тронута; Её обычная сдержанность покинула её, и она, охваченная сочувствием и волнением, заключила: «Мне следовало бы… это неправильно, но теперь, когда жертва принесена, всё кончено, врата брака за ней захлопнулись… её сердце, барон, осталось здесь».

«Как? Где? Во Властовиц?» – спросил Фридрих, опешив, и Людвиг встал и вышел из комнаты.

«Но, сударыня, – сказал управляющий, – такие внутренние дела не представляют интереса для…»

«Госпожа Курцмихель, – перебил Фридрих, который стал очень серьёзным, – я хотел бы поговорить с вами наедине». Госпожа Курцмихель покраснела, и её муж, как всегда сдержанный и тактичный, тут же ушёл.

На какое-то время в зале воцарилась глубокая тишина. Фридрих потёр лоб и глаза, безжалостно потёр усы и наконец начал:

«Не могли бы вы мне сказать… сейчас?»

«Приказывайте, барон», – сказала госпожа Курцмихель.

«Ну да», – он избегал её взгляда, – «скажите мне – не смущайтесь: кто, знаете ли, тот объект, который ваша племянница…»

«Господин барон, этот вопрос…» – пробормотала госпожа Курцмихель, совершенно поражённая таинственной важностью, которую, казалось, имели для барона сердечные дела Лины Эпельблю. После очередной паузы Фридрих произнёс совершенно непривычно мягким голосом:

«Умоляю вас, не смущайтесь, доверьтесь мне, госпожа Курцмихель, – кто объект, вы знаете…»

«Барон, вы говорили о доверии», – ответила госпожа Курцмихель, слегка согнув плечи и сложив руки на коленях, совершенно беспомощно и отказавшись от всякого сопротивления… «Если вы говорите о доверии, барон, то всё, я могу ответить лишь очень просто и лаконично: дело в писце…»

«Не мой…» – почти огрызнулся барон в первом же удивлении. – «Смотрите, писец, так писец!» Он почувствовал себя странно. Радостно, конечно, но никто не может представить себе более омрачённой радости. Он глубоко вздохнул, словно освободившись от тяжкого бремени, и бросил взгляд, полный мучительной нежности, на дверь, из которой только что появился Людвиг. «Госпожа Курцмихель, – сказал он, – не окажете ли вы мне одну услугу?»

«О, барон, какую власть имеет честная женщина…»

«Я бы не стал обращаться к нечестной», – вмешался Фридрих, придвигая свой стул ближе к ней и глядя на неё с неописуемой добротой и искренностью.

«Прошу вас об одолжении: если мой брат спросит вас: кому в действительности отдала своё сердце госпожа Лина, отвечайте: это тайна, и, госпожа Курцмихель, Вы скорее умрёте, чем откроете ему правду. Поклянётесь ли вы мне в этом, госпожа Курцмихель?»

«Обещаю, – сказала высокая женщина, поднимая голову, словно бесстрашный солдат под градом пуль, – обещание – это клятва, барон».

«Почему я прошу вас об этом, – ответил он, – я должен – пожалуйста, не обижайтесь – сохранить это в тайне от Вас сейчас и навсегда».

Жена управляющего ответила просто и благородно: «Барон, мне не нужно знать…»

С неподдельным восхищением Фридрих протянул ей руку:

«Я верю вам, вы отважная женщина!» – воскликнул он, вставая. «Я всегда говорил, что в вас есть что-то такое – что-то древнее, госпожа Курцмихель, что-то римское».

Госпожа Курцмихель поклонилась и вышла из зала; буря чувств захлестнула её. Фридрих вышел на аллею за замком, где его брат, без шляпы и бурно жестикулируя, носился взад и вперёд и приветствовал его словами:

«Всё пропало! – и кто виноват? – Ты!.. Ради тебя я упустил своё счастье, моё и счастье девушки, которая так безмерно меня любила…»

«Которая любила тебя – да, да», – повторил Фридрих, думая про себя: бедняга!

4

Соседкой, с которой бароны общались особенно тесно, была Её Превосходительство канцлерша фон Зиберт, госпожа Перковиц. Эта дама мудро управляла своим поместьем, наследием покойного мужа, почти полвека. Овдовев в очень молодом возрасте, она сохраняла независимость и верность памяти своего «господинчика». Она никогда не покидала резиденцию, где провела с ним несколько лет, и не выходила замуж повторно, хотя возможностей для этого у неё было предостаточно. Перковиц составлял восточную границу поместья баронов Гемперлайн и врезался каретным сараем и тремя полями в самое сердце Властовиц, словно клиньями. Неприятная граница. Граница, из-за которой неизбежны были периодические трения между соседями. Смещенный столб, кривая борозда давали даже самым миролюбивым людям повод для разногласий и соперничества. Но именно это немало способствовало приятности беседы, придавая ей щекотливый интерес. Её Превосходительство была энергичной старой дамой лет семидесяти, такой же общительной, как мадам де Тансен*, с которой Людвиг любил её сравнивать. Она не боялась ничего, кроме скуки, оценивала людей по степени оказываемого ей почтения и требовала от всех самого ревностного признания исключительности своего ума. С другой стороны, в отличие от своего знаменитого образца для подражания, она довольствовалась непритязательным обществом, умела оценить посредственную шутку и нисколько не беспокоилась о раздражении тех, за чей счёт она была сказана. Она не особенно заботилась о чужом внимании и всё ещё разделяла старомодное мнение, что «хороший человек» – всего лишь вежливый эвфемизм для «дурака».

В глазах госпожи фон Зиберт, привыкшей считаться оракулом региона, даже в экономических вопросах, «молодые Гемперляйны» были талантливыми дилетантами. Она посмеивалась над энтузиазмом баронов по поводу Властовиц, но в глубине души очень благоволила к «братьям-врагам». Нередко Фридрих и Людвиг, яростно спорившие друг с другом, появлялись в Перковиц, целовали руку Ее Превосходительства, здоровались с компаньонкой госпожой Рутенштраух и секретарем господином Шебером, спорили целый час, сердито вскакивали, прощались и, ссорясь, уходили.

.Ее Превосходительство, всё это время подливавшая масла в огонь, кричала сначала Фридриху, а затем Людвигу: «Вы правы!» «Вы снова правы!»

Она, смеясь, хваталась за бока. Господин Шебер скрещивал большие пальцы кисти, поправлял парик, который всегда криво сидел на его огурцовообразной голове, а потом ещё больше кривился от попыток выпрямить его, обильно потел, а потом выкуривал щепотку табака и вздыхал: «Вот и всё!»

Влажно-голубые глаза госпожи Рутенштраух выражали беспомощное недовольство, бледные губы дрожали: «Я думала, они сейчас вцепятся друг другу в волосы; я не преувеличиваю…» «Не выдумывайте!!» – восклицала Ее Превосходительство. «Интересная бледность её щёк ничуть не изменилась за всё это время». Искренне радуясь раздраженным выражениям своих подданных, она продолжала: «Какие у вас нервы! Шум пошёл мне на пользу. Вот на что способен человеческий голос. Такие разговоры очищают воздух; я чувствую себя освежённой, как после грозы!»

В тот день, когда братья узнали, что живут во Властовиц уже десять лет, они нанесли визит Ее Превосходительству. Гости, как обычно, собрались на террасе. В правом углу дивана, стоявшего перед круглым столом, сидела госпожа фон Перковиц; Фридрих и Людвиг расположились в двух креслах. Госпожа Рутенштраух закуталась в гардинный шелк в оконной нише, а секретарь Шебер расположился на краю тонконогого кресла, на почтительном расстоянии от вельмож, в позе, которая одновременно парила и сидела. Он время от времени украдкой поглядывал на баронов и думал: что же будет сегодня?

Но ничего не было. Братья пребывали в тихом, меланхоличном настроении. Недавние размышления Фридриха о быстром течении времени произвели сильное впечатление на души его и Людвига. Оба помнили об ушедшей молодости, об упущенном счастье и были как-то странно взволнованы. Ее Превосходительство тщетно размахивала своим маленьким факелом раздора; искры, которые иначе летели бы, как пороховая бочка, теперь падали, как в мокрую траву.

«Знает ли, Ваше Превосходительство», – сказал Фридрих, – «как долго мы живём во Властовиц? – Десять лет! Да, десять лет мы имеем честь быть вашими соседями!»

«Всего десять лет?» – ответила она. «Я думала, наша война длится уже тридцать лет».

«Именно так». Фридрих задумался, лесть это или нет. «Видите ли, Ваше Превосходительство!.. А я недавно заметил брату, что время, в сущности, идёт очень быстро… что, мне кажется, что на самом деле – время – о, время…»

Он уже не понимал, что говорит, и говорил это машинально, замолчав, не закончив фразы.

Но, когда голос его подвел, глаза заговорили ещё красноречивее. В переводе на язык это звучало бы так: «О, как прекрасно!.. О, боже мой, как дьявольски прекрасно!.. Ничего прекраснее представить себе нельзя, и нет!»

Взоры всех присутствующих устремились в сторону его восторженного взгляда. В дверях, ведущих в гостевые комнаты, стояла высокая женская фигура. Уже не в своём девическом облике, но в самом расцвете сил так, что сердце при взгляде на нее переполняло восхищение.

.На ней было простое белое платье, великолепные каштановые волосы были заплетены в тяжёлые косы, обрамлявшие её благородную голову. В руках она держала соломенную шляпу, перчатки и зонтик от солнца, а такие изящные, поистине прекрасные вещи, как эта маленькая чёрная соломенная шляпка, эти шведские перчатки и этот зонтик из неотбелённого шёлка, которые Фридрих никогда в жизни не видел. Вот как я представлял себе мою Юзефу! – подумал он. Людвиг подумал: «Даже моя Лина не сравнится с ней», и оба подумали: «Нет сна прекраснее!» Но у этого есть преимущество – она не сон, её можно видеть с открытыми глазами и даже разговаривать с ней. Когда Ее Превосходительство представила баронов и обратилась к ним: «Моя племянница Зиберт», она поклонилась, улыбнулась и самым любезным образом заверила их, что «очень рада.» Она села рядом с тётей на диван, в левом углу, рядом с креслом Фридриха.

Старший барон тут же завязал оживленный разговор с красивой гостьей замка, а младший задумчиво молчал и с глубоким восхищением смотрел на даму. Впечатление, произведенное на него появлением этого очаровательного создания, было тем более ошеломляющим, что он принял ее в момент внутренней беззащитности; в момент меланхолии, раскаяния – слабости, одним словом! Но в жизни бывают и столь удивительные совпадения, что их следует считать знаками судьбы, даже будь ты мудрым, как Кант, и просвещенным, как Вольтер. Хотел бы я посмотреть на человека, который в час, когда он оплакивает утрату удачной возможности, находит стократ лучшую и не восклицает: «Судьба! Судьба!» Что касается Людвига, то ему показалось, что он слышит голос, зовущий его: «Вот оно, снова оно, счастье – то, которое он считал потерянным!» И на этот раз оно достаточно осязаемо. Она живёт в Перковиц – это племянница вашей соседки! Он от всей души завидовал брату за его красноречие. Конечно, нужно быть недалёким человеком, чтобы произносить такие простые слова в присутствии такого чудесного существа. Однако это было сделано с очаровательным выражением. Фридрих сказал: «Какая погода в этом сентябре – это благословение Господне – виноград зреет —корнеплоды наливаются!» – и посмотрел на неё буквально обволакивающим благосклонностью взглядом, и склонился над её руками, которые лежали на столе, играя шведскими перчатками, так глубоко, так низко, что казалось, он вот-вот их поцелует. Дама, казалось, прекрасно понимала, какое очарование она излучает. Нужно быть полным воплощением в наивной немецкой комедии, чтобы не заметить этого; однако это не делало её самоуверенной, скорее, казалось, что она испытывает смущение и некоторую неловкость. Однако та, что с радостным ликованием наблюдала за баронами, чьё лицо выражало самое злорадное торжество, была не кто иной, как Ее Превосходительство. Однако до поры до времени она старалась скрыть свои истинные чувства и вдруг громким, протяжным, гнусавым голосом начала: «Да, что это значит, дорогой Людвиг? Я трижды спрашивала Вас, продали ли Вы наконец свою шерсть, и не получила ответа. Что с вами обоими? Не знаю, мне кажется… Боже мой!.. Один сидит там, как Амадис на скале нищеты, а другой… Осторожнее, Фриц, ты сегодня опять такой красный, словно тебя вот-вот хватит удар».