Проявитель. Наследие

На этот раз место действия было другим ‒ не убогая, серая хрущевка, а довольно престижный, новый жилой комплекс, «евроремонт», блестящие полы и дорогая, бронированная дверь. Но за этой дверью, как он и ожидал, пахло тем же. Смертью. И чем-то еще ‒ сладковатым, удушающим ароматом дорогих, изысканных духов, которые не перебивали, а странным, извращенным образом смешивались с тяжелым запахом разложения, создавая новую, невыносимую композицию.

Жертвой была женщина. Лет сорока, ухоженная, холеная, с дорогими, изящными украшениями на еще теплой шее, которые теперь бессмысленно и жалко блестели на фоне мертвенно-бледной, восковой кожи. Ее звали Ирина Белова, частный, успешный архитектор. Тело было расположено в центре просторной, светлой гостиной, на белом, теперь испачканном в багровых, ржавых разводах ковре, стоившем, наверное, как его годовая зарплата. Поза была иной, но столь же вычурной, неестественной и мучительной ‒ она была скручена, словно в странном, языческом танце, одна рука была вытянута к потолку, тонкие пальцы сложены в изящное, но нечитаемое подобие мудры. И снова ‒ круг. Тот же, что и в хрущевке, те же сложные, переплетающиеся, гипнотизирующие символы, были аккуратно, с хирургической точностью вырезаны острым предметом на дорогом, темном паркете, намеренно уничтожив его безупречную, дорогую отделку.

Максим стоял на пороге, и его охватило дежавю, настолько сильное и реальное, что на мгновение земля ушла из-под ног, и ему пришлось схватиться за косяк. Тот же ужас, та же безупречная, бесчеловечная, леденящая душу точность. Тот же немой, но громкий вызов.

‒ Ну что, фотограф? ‒ раздался рядом хриплый голос Семёнова. Капитан выглядел еще более уставшим, измотанным, его лицо было землисто-серым, глаза глубоко запавшими, как у больного. ‒ Та же песня, да? Только в более дорогой, шикарной аранжировке.

Максим молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Его взгляд скользнул по безупречной, кроме центра, комнате, выхватывая детали, ища различия. Ни признаков борьбы. Ничего не украдено, не тронуто. Тот же ритуал. Тот же почерк. Та же рука.

Он чувствовал себя обманщиком, шарлатаном. Он стоял здесь, зная то, чего не знал никто другой, даже Семёнов. Зная, что его камера ‒ не просто инструмент, а нечто большее, что она может показывать кошмары, пришедшие из ниоткуда. Он боялся поднять ее к глазам. Боялся, что снова, как в тот раз, увидит в видоискателе себя с ножом в руках, с этим пустым, нечеловеческим взглядом.

‒ Орлов, вы как? ‒ его вывел из тяжелого оцепенения молодой, четкий, собранный голос.

Короткова стояла рядом, смотря на него с легким, неподдельным беспокойством, которое она не пыталась скрыть. Она была в своем темном, безупречном деловом костюме, но сегодня ее каштановые, блестящие волосы были собраны в небрежный, но элегантный низкий хвост, словно она выскочила на вызов среди ночи, не успев привести себя в порядок.

‒ Вы выглядите… не очень, ‒ добавила она, тщательно, деликатно подбирая слова, чтобы не задеть. ‒ Если честно, просто ужасно.

‒ Бессонница, ‒ буркнул Максим, отводя взгляд в сторону, чувствуя прилив стыда. ‒ Ничего страшного. Пройдет.

‒ После того, что мы видели в прошлый раз, это неудивительно, ‒ она слегка понизила голос, чтобы их не слышали другие. ‒ Но вам нужно быть в форме, Максим. Ваши глаза… они видят иначе, чем у других. Они видят то, что скрыто. Мне нужна ваша помощь, ваш взгляд, а не еще одна, простите, жертва шока в моем деле.

Ее слова, сказанные без лести, искренне, тронули что-то в нем, задели потаенную струну. В них не было снисхождения или жалости, только практическая, трезвая озабоченность и, возможно, зарождающееся, хрупкое партнерство.

Он глубоко, с усилием вдохнул и открыл кейс. «Зенит» лежал внутри, безмолвный, тяжелый и зловещий. Его инструмент. Его проклятие. Его крест.

«Факты, ‒ судорожно, почти молитвенно подумал он. ‒ Я должен собрать факты. Это все, что я могу сделать. Это мой долг».

На этот раз его работа была иной, совершенно отличной от прошлой. Он не погружался в блаженный, спасительный автоматизм. Каждое его движение было выверенным, осторожным, почти робким. Он не просто снимал ‒ он изучал комнату через видоискатель, будто ожидая, что в любой момент, в любом углу кадра появится что-то… или кто-то. Его взгляд постоянно метался, он вздрагивал от каждого шороха, от каждого негромкого разговора за спиной. Он снимал символы, тело, обстановку, но делал это с какой-то лихорадочной, почти болезненной, маниакальной тщательностью, будто пытаясь запечатлеть каждую пылинку, каждую молекулу воздуха, в надежде, что на пленке, в ее тайной лаборатории, проявится наконец разгадка, ключ ко всему этому безумию.

Короткова наблюдала за ним. Он чувствовал ее пристальный, аналитический, умный взгляд на себе ‒ он был почти физическим. Она видела его нервозность, его бледность, ту самую дрожь в руках, которую он тщетно пытался скрыть, сжимая камеру до побеления костяшек. Видела, как он избегает подолгу смотреть в объектив, как будто боялся его, как грешник ‒ взгляда святого.

‒ Что-то не так с камерой? ‒ спросила она напрямую, когда он в очередной раз, с облегчением опустил «Зенит», чтобы перевести дух и вытереть пот со лба.

‒ Со мной, ‒ честно, без утайки ответил он, не глядя на нее, испытывая жгучий стыд. ‒ Не с камерой. Она… в порядке.

Он не мог сказать ей правду. Не сейчас. Не здесь. Она, рациональный следователь, мыслящая категориями доказательств, подумала бы, что он сумасшедший, шизофреник. Или, что было бы еще хуже, сочла бы его подозреваемым.

Закончив, он почти выбежал из квартиры, чувствуя, что стены смыкаются вокруг него, душат его. Ему нужно было в лабораторию. Он должен был узнать, что запечатлела, что принесла с собой пленка на этот раз. Лицо монстра? Или снова его собственное, искаженное гримасой ужаса?

Вернувшись домой, он захлопнул дверь и, не включая света, пробираясь на ощупь, прошел прямиком в лабораторию. Он не стал убирать последствия своей недавней истерики ‒ просто отодвинул осколки ногой и, стиснув зубы, принялся за работу. Руки дрожали так сильно, что он едва мог, не порвав, зарядить пленку в бачок. Страх был теперь иного свойства ‒ не панический, истеричный, а глубокий, вымораживающий душу, тоскливый страх ожидания, страх перед приговором. Что он увидит на этот раз? Снова себя? Или нечто новое, еще более ужасное?

Процесс проявки казался вечностью, пыткой. Он механически, как робот, выполнял все действия, его взгляд был прикован к непроницаемому пластику бачка, как будто он рентгеновским зрением мог видеть сквозь него, видеть тайну, зреющую внутри. Когда он наконец, с замиранием сердца, извлек промытую, блестящую пленку и повесил ее сушиться, его сердце бешено, гулко колотилось где-то в горле.

Он щелкнул выключателем, и комната озарилась резким, неприятным, обнажающим светом обычной лампы. Красный, спасительный свет он сегодня вынести не мог ‒ он напоминал ему ад, кровь и тот самый снимок. Взяв увесистую лупу, он подошел к пленке, чувствуя, как подкашиваются ноги.

Первые кадры были ожидаемыми, почти успокаивающими. Шикарный интерьер квартиры. Тело Ирины Беловой в той жуткой, танцующей позе. Символы на дорогом паркете. Все было четко, ясно, ужасно, но… нормально. Предсказуемо. Никаких лишних ботинок. Никакого его лица, его вторжения в кадр.

Он почувствовал слабый, робкий, но такой желанный прилив облегчения, теплой волной разлившийся по телу. Может, тот первый раз был случайностью? Однократным сбоем? Глюком матрицы? Или… его психика все же сыграла с ним злую, изощренную шутку, которую он теперь, силой воли, преодолел?

Он продолжил изучать пленку, уже почти успокоившись. Кадры с телом под разными углами. Крупные планы дорогих украшений ‒ возможно, в них был скрыт смысл, ключ. И тут… его взгляд, скользящий по пленке, вдруг застыл, впился в одно место.

Между кадром с изысканным узором на дорогих обоях и общим планом комнаты был еще один кадр. Не его. Чужой.

На нем была снята не светлая, просторная гостиная Ирины Беловой. Снимала, без сомнения, та же камера, тот же «Зенит» ‒ он узнавал характерные блики, контраст, почерк. Но это была другая комната. Совершенно другая. Темная, с низким, давящим потолком, с обшарпанными, сырыми, покрытыми плесенью стенами. Подвал. Или склеп. И в центре кадра, освещенный лишь одним, тусклым, одиноким источником света где-то сбоку, отбрасывающим глубокие, рваные тени, был человек.

Незнакомец. Мужчина. Его лицо было освещено так, что одна половина тонула во мраке, а на другой играли светотени. Но черты были видны достаточно четко, чтобы запомнить: узкий, костистый подбородок, темные, непослушные волосы, спадающие на низкий лоб, тонкие, плотно, почти злобно сжатые губы. И глаза… глаза, даже на негативе, были полны холодной, безразличной, нечеловеческой решимости. Взгляд мясника, делающего свою работу.

В его руке был длинный, знакомый до боли нож. Тот самый, что Максим видел на первом «лишнем кадре» в своей собственной руке. Лезвие блестело в полумраке, как глаз хищника. Рука была уверенно, твердо занесена для удара, для завершающего движения.

Это не было постановочным, бутафорским кадром. Это была моментальная, живая, жестокая фотография, сделанная в самой гуще действия, в апогее насилия. Фотография палача за работой. Настоящего палача.

Максим медленно, почти благоговейно опустил лупу. В голове у него воцарилась оглушительная, звенящая тишина, полная понимания. Все вдруг, в одно мгновение, встало на свои места, сложилось в единую, чудовищную, но ясную картину. Пазл был собран.

Камера не показывала будущее. И не показывала его темную, больную сторону, как он думал сначала.

Она показывала палачей. Только палачей.

В тот первый раз, на месте убийства Алексея Сорокина, она показала ему, Максима, как потенциального убийцу. Возможно, это была версия будущего, которая, к счастью, не сбылась, которую он смог избежать. А может, это была просто метафора, укор ‒ его вина за то, что он не может остановить это зло, что он лишь беспомощный свидетель.

А теперь она показала настоящего. Того, кто это сделал на самом деле. Того, кто стоял за обоими убийствами, кто дергал за ниточки.

Он не сходил с ума. Его камера была не проклята. Она была… даром. Ужасным, невыносимым, тяжким даром, перешедшим к нему по наследству от деда, который «фотографировал невидимое» и, видимо, знал, что делает.

Он стоял в своей разгромленной, пропахшей химикатами лаборатории, глядя на негатив с лицом убийцы, и понимал, что игра изменилась, перешла на новый, невероятный уровень. Он больше не был просто фотографом, пассивно фиксирующим последствия. Он был свидетелем. Не просто преступления, а самого момента зла, его апогея. Он видел его лицо. Он знал его в лицо.

И это означало, что теперь он был в игре. По-настоящему. И игра эта, он чувствовал, велась в одни ворота. Ворота, за которыми стоял этот незнакомец с ножом, который, возможно, даже не подозревал, что его уже видят, что его уже сфотографировали сквозь время и пространство.

ГЛАВА 5. Первое предупреждение

Ощущение было сродни тому, как если бы он держал в руках живую, тикающую бомбу с непонятным таймером. Негатив с изображением незнакомца-убийцы лежал перед ним на столе, и Максим чувствовал, как от него исходит почти физическое тепло, опасное излучение чистой, концентрированной, безразличной угрозы. Этот маленький, хрупкий кусок пластика и эмульсии был сейчас опаснее любого пистолета, любой взрывчатки. Он знал лицо монстра. И монстр, рано или поздно, по законам жанра, должен был почувствовать этот пристальный, невидимый взгляд на себе.

Первым, животным, инстинктивным порывом было уничтожить улику, стереть память, сделать вид, что ничего не произошло. Сжечь негатив, размагнитить его, растворить в кислоте. Забаррикадироваться в своей квартире, как в последнем убежище, и ждать, пока кошмар не закончится сам собой, не рассосется. Но он уже пробовал прятаться, убегать. Кошмар нашел его и здесь, в самой глубине его берлоги, проявившись в красном свете лаборатории, как призрак.

Вторым, более рациональным, но не менее опасным решением было пойти к Семёнову. Положить снимок на его вечно заваленный бумагами стол и сказать: «Вот, Иван Петрович, ваш убийца. Распечатайте, размножьте, ищите». Но как он, глядя в глаза, объяснит происхождение этой фотографии? «Видите ли, Иван Петрович, моя камера волшебная. Она каким-то неведомым образом фотографирует преступников прямо во время совершения ими преступления, даже если я при этом нахожусь в другом месте и ничего не вижу». Его мгновенно, без разговоров, упекут в психушку, а камеру конфискуют как вещдок, как аномалию. Или, что было бы еще страшнее, Семёнов, этот старый, видавший виды циник, мог бы ему, как ни странно, поверить. И тогда Максим стал бы вещдоком сам, подопытным кроликом, заключенным в клетку собственного необъяснимого дара.

Оставался третий, трусливый, не профессиональный, но единственно безопасный для него лично вариант ‒ анонимность. Подбросить улику. Дать им направление для поиска, тропинку, не раскрывая себя, своего источника, своей страшной тайны. Это было малодушно, не по-мужски, но это давало ему хоть какую-то иллюзию контроля и безопасности.

Он провел бессонную, нервную ночь, печатая в красном свете контактные отпечатки с того самого злополучного негатива. Он сделал дюжину снимков, выбирая самый четкий, самый выразительный, самый шокирующий кадр, где тени не скрывали, а, наоборот, подчеркивали жестокость и холодную решимость в глазах незнакомца. На рассвете, надев темные, скрывающие глаза очки и натянув на голову капюшон, он, как настоящий преступник, обошел несколько уличных почтовых ящиков в разных, удаленных друг от друга районах города и опустил в них простые белые конверты без обратного адреса, адресованные в управление, на имя капитана Семёнова. Внутри лежала фотография и распечатанная на принтере, безличная записка: «Ищите этого человека. Он убил Сорокина и Белову. Очевидец».

Вернувшись домой, он попытался убедить себя, что поступил правильно, мудро, как стратег. Он сделал все, что мог, не подставляясь, не вылезая из тени. Теперь дело за профессионалами, за машиной правосудия. Он лег на кровать, надеясь на первое за много дней забытье, долгий и глубокий сон, но сон, как назло, не шел, бежал от него. Он ворочался, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, каждому скрипу половиц в старом доме. Он выдал убийцу. Предал его анонимно. А что, если убийца каким-то образом, какими-то своими, извращенными каналами узнает об этом? Что, если у него есть свои глаза и уши, свои источники?

Его мучил и другой, более философский вопрос: почему камера показала сначала его, а потом ‒ настоящего убийцу? Почему сначала намекнула на него самого, как на потенциального палача, а потом явила миру настоящего преступника? Было ли это испытанием его духа? Предупреждением свыше? Или камера просто фиксировала не сам факт, а темное намерение, и в тот первый раз в нем самом, в глубине души, жила какая-то неосознаваемая, тщательно скрываемая им самим темная мысль, желание?

Он так и не уснул, провалявшись до утра в лихорадочных думах. Ровно в десять утра раздался резкий, настойчивый, требовательный звонок в дверь. Сердце Максима ушло в пятки, вжалось в пол. Он подошел к глазку, боясь дышать. В пустом коридоре стояла Анна Короткова. Одна. Ее лицо было серьезным, сосредоточенным, но не враждебным. В ее ухоженных, сильных руках она держала тот самый, знакомый белый конверт.

Максим отступил от двери, чувствуя, как по спине ползет ледяной, липкий пот. Его раскусили. И так быстро, почти мгновенно.

‒ Максим, я знаю, что вы дома, ‒ раздался ее ровный, спокойный, но не допускающий возражений голос из-за двери. ‒ Откройте, пожалуйста. Нам нужно поговорить. Срочно. Без Семёнова.

Фраза «без Семёнова» заставила его замереть, как вкопанного. Что это? Ловушка? Хитрый ход? Или она действует в своем собственном, отдельном интересе?

Он медленно, будто поднимаясь на эшафот, повернул ключ и открыл дверь.

Анна вошла, окинула быстрым, профессиональным взглядом прихожую, его помятое, неспавшее лицо, темные, как синяки, круги под глазами.

‒ Можно? ‒ она уже снимала легкое пальто, чувствуя себя уверенно.

Он молча кивнул, провел ее в гостиную, чувствую себя преступником, пойманным с поличным. Анна села на краешек дивана, положила конверт на журнальный столик между ними, как доказательство.

‒ Я получила это сегодня утром, ‒ начала она, не отрывая от него проницательного взгляда. ‒ Капитан Семёнов тоже. Но его экземпляр я изъяла из почты, пока он не увидел. Сказала, что это анонимка по старому не связанному делу.