Белый. История цвета

Мы знаем также, благодаря лабораторным исследованиям, что некоторые белые пигменты, наряду, впрочем, с красными и желтыми, обогащались добавками, которые сегодня мы бы рассматривали как утяжелители, предназначенные для того, чтобы изменить их окрашивающую способность и их реакцию на свет, либо чтобы они ровнее ложились на поверхность стены: это тальк, полевой шпат, слюда, кварц, различные жиры. Бесспорно, речь идет о самой настоящей химии. Сжигать дерево, чтобы добыть уголь для рисования или настенной росписи черным, с технической точки зрения сравнительно несложно. Но извлечь из земли блоки каолина, отмыть их, растворить, отфильтровать, обжечь, истолочь в ступе, чтобы получить мелкий белый порошок, смешать его с мелом, развести растительным маслом или животным жиром, чтобы пигмент принял нужный оттенок или чтобы он лучше закрепился на поверхности скалы, – другая, гораздо более трудная задача. Однако эту технику уже знали и применяли авторы росписей в пещерах, созданных ни много ни мало за пятнадцать, двадцать, тридцать лет до нашей эры6. Здесь мы имеем дело уже не с природой, а с культурой.

В самом деле, ведь природа предоставляет нам не краски, а лишь оттенки цвета, сотни, тысячи оттенков, которые люди, как и животные (только, вероятно, много позже), постепенно научились наблюдать, узнавать и различать. Это было необходимо, чтобы решать практические задачи: собирать съедобные плоды, спасаться от опасных животных, находить плодородные почвы, родники с кристально чистой водой и так далее. Эти оттенки еще нельзя назвать цветами, во всяком случае, с точки зрения историка. Ибо для историка, так же как и для антрополога, этнолога и лингвиста, цвета по-настоящему рождаются только тогда, когда социумы начинают объединять эти наблюдаемые в природе оттенки в несколько обширных групп, немногочисленных, но устойчивых, мало-помалу обособлять их и, наконец, давать им названия. Согласно этой логике, рождение цветов представляется культурной конструкцией, а не природным явлением, обусловленным физикой либо физиологией. Эта конструкция была создана в разные периоды времени и разными темпами, в зависимости от социума, климата, географического положения, насущных потребностей, эстетических предпочтений или выбора символики7.

А еще в зависимости от цвета: не все они родились одновременно. На территории Западной Европы в ходе этого долгого и сложного процесса три крупных комплекса сформировались, по-видимому, раньше остальных: красное, белое и черное. Разумеется, это не значит, что желтых, зеленых, синих, коричневых, серых, фиолетовых и других тонов тогда не существовало: в природе они встречались в изобилии. Но эти тона стали цветами, то есть категориями, принятыми социумом и мыслившимися уже почти как абстрактные, только позже, а иногда и значительно позже (как, например, синий). Это еще и объясняет, почему, вплоть до недавнего времени, триада «красное – белое – черное» во многих областях жизни сохраняла в лексике и символике более важные позиции, чем остальные цвета8. И красный в этом смысле даже превосходил белый и черный. В самом деле, красный стал первым цветом, который житель Западной Европы сумел изготовить, потом подчинить себе, сначала, в эпоху палеолита, в живописи, позже, во времена неолита, в красильном деле. Красный также был первым цветом, который европеец связал с устойчивыми и постоянно повторяющимися понятиями, играющими первостепенные роли в жизни в социуме: сила, власть, насилие, любовь, красота. Этим доминированием красного можно объяснить тот факт, что в некоторых языках одно и то же слово обозначает «красный» и «цветной», а в других «красный» означает «красивый»9. С течением времени к красному присоединились белый и черный: так появилась базовая цветовая триада, вокруг которой были выстроены самые древние хроматические системы. Многочисленные подтверждения этого мы находим в мифологии разных народов, в Библии, в легендах и сказках, в топонимике и антропонимике, и в особенности в обиходной лексике10. Зеленый и желтый присоединились к первоначальной триаде лишь на втором этапе; в разных культурах это произошло в разные эпохи, но, по-видимому, до становления древнеримской цивилизации. Что же касается синего, то он, скорее всего, получил полноценный хроматический статус и был уравнен в правах с остальными пятью цветами лишь в эпоху наивысшего развития средневековой христианской культуры11. Это, разумеется, не значит, что раньше синего цвета не существовало, но его основные тона еще не были сгруппированы в единый целостный комплекс, существующий сам по себе, как абстракция, в отрыве от своих материальных функций.

Что касается белого, то он, по всей вероятности, начал осмысляться и выстраиваться как категория уже очень рано, до появления письменности, или, возможно, еще раньше, в одно время с глубокими переменами в жизни людей в эпоху неолита. Гамма изготавливаемых красок и их распределение на стенах некоторых пещер позволяют предположить, что на исходе палеолита белый цвет, наряду с красным и черным, уже представляет собой некий концепт, а не просто совокупность белых тонов и оттенков, встречающихся в природе. Тот объем информации, которым мы располагаем на сегодняшний день, не позволяет нам сказать больше, но и это уже немало.

Луна и религиозные культы

Луна, вероятно, – самое древнее божество, которому люди посвятили религиозный культ. Это произошло даже раньше, чем возникли культы солнца, ветра, грома, океана и других сил природы. Люди созерцали ее различные фазы, изменения ее формы, белоснежный свет, разгоняющий тьму, рост луны и убыль, исчезновение, а затем возвращение. Они уверовали, что это некое высшее существо, живущее на небе и наделенное таинственной властью над всем живым на земле. Люди стали поклоняться луне, чтобы заручиться ее благоволением и уберечься от вреда, который она могла бы им причинить12. Лишь много позже в их представлениях луна составила пару с солнцем, и еще позже они поняли, что она не светится сама, а только отражает свет солнца. И с тех пор луна была более или менее укрощена: она превратилась в супругу солнца, его сестру или дочь, но не утратила присущие ей особенности. И если в одних социумах луна стала олицетворением женского начала, то в других она, напротив, сохранила свою маскулинную сущность. Так лексика донесла свидетельства этих различий до наших дней. Так, по-немецки слово «луна» – мужского рода (der Mond), а солнце – женского (die Sonne). Заметим, что у древних народов Северной Европы, в Германии и Скандинавии, луну часто изображали как мужское божество (Mani): его белое сияние ведет сквозь тьму моряков и путешественников. Когда настанут Сумерки богов (Рагнарёк), его поглотит волк Хати, грозное чудовище с черной шерстью, которое уничтожает всех белых существ13.

О древнейших культах луны мы не знаем ничего. Самые ранние свидетельства ритуалов и вычислений, которые дошли до нас, относятся к эпохе неолита и перехода наших предков к оседлому образу жизни. Они помогают понять, почему первые календари были не солнечными, а лунными. В самом деле, лунные циклы наблюдать легче, чем солнечные. Возникшая в более позднюю эпоху письменность открыла нам доступ ко множеству мифов и легенд, посвященных луне: это позволяет представить себе неизмеримое богатство лунной символики, а также отследить ее многообразные связи с ритмами времени, ночным миром, первозданными водами, плодородием и урожайностью, и в особенности – с белым цветом14. Луна – это прежде всего белое светило, которое позволяет видеть в ночи и, как и его цвет, является источником жизни, знания, здоровья и покоя. Наоборот, черный, как и ночь, является источником страха, невежества, несчастья и смерти15.

Древние внимательно наблюдают за луной: они не только измеряют ее циклы и фазы, но еще и вычисляют интенсивность ее света, насыщенность цвета, периодичность ее затмений16. Некоторые думают, что луна обитаема, и рассматривают темные пятна на ее поверхности как некий бестиарий17. О многих диковинных животных, которые водятся на земле, даже говорят, будто они упали с луны. Так объясняли, например, происхождение ужасного Немейского льва, убитого Гераклом (это был первый из его двенадцати подвигов). Немейский лев считался порождением самой луны, а его непробиваемая шкура, соответственно, якобы была лунного, то есть белого, цвета. Ни стрелы, ни палица не помогли Гераклу справиться с чудовищем, и герою пришлось задушить его голыми руками.

У древних греков было две богини луны: с одной стороны, Селена, олицетворение ночного светила, чей культ уходит корнями в глубокую древность18; с другой стороны – Артемида, которая, как и ее брат Аполлон, обладает многообразными функциями и атрибутами и которая в этой своей ипостаси олицетворяет скорее лунный свет, чем само светило. Однако проходят века и десятилетия, а поклонение Артемиде охватывает все более обширные регионы, и в начале эпохи эллинизма обе богини сближаются настолько, что почти сливаются воедино19. Позднее собственно лунные культы постепенно теряют свое значение: их вытесняют культы солнечные. В Риме местные богини Диана и Луна, отождествляемые с Артемидой и Селеной, почитаются далеко не так ревностно, как эти последние. А вот Солнце (Соль) занимает в римском пантеоне гораздо более важное место, чем занимало в греческом; особенно его позиции укрепляются при Империи, когда старые римские культы испытывают сильнейшее влияние восточных религий, в частности митраизма, который, вопреки распространенному мнению, имел в своей основе культ солнца, а не культ быка.

Библия осуждает культ луны (Втор. 4, 19; 17, 3; 2 Цар. 23, 5) и особо подчеркивает: это светило – вовсе не божество, а творение Господа, пребывающее в Его власти. Луна – всего лишь средство для освещения ночью, а также для исчисления дней, месяцев и лет (Быт. 1, 14–16; Иер. 31, 35; Пс. 135, 9); ее помрачение – знак гнева Божьего (Иез. 32, 7). Исаия (3, 18) гневно обрушивается на женщин, которые носят луночки – подвески в форме полумесяца, а Иов (31, 27) заверяет, что он, в отличие от других, никогда не посылал воздушные поцелуи луне в знак поклонения20.

Позднее христианство будет вести упорную борьбу с солярными и лунными культами: теперь солнце и луна больше не божества, а только светила, озаряющие крест, на котором умер Христос. Причем Луна вызывает недоверие и осуждение, возможно, потому, что еще очень долго в деревнях, где не все жители обращены в христианство, с ней будут связаны многочисленные и неистребимые суеверия. Зачастую в христианской символике луна выступает в отрицательной роли; считается, что она оказывает пагубное влияние на мужчин и на женщин, делая их непостоянными, беспокойными, превращая в лунатиков, а порой и в безумцев, ибо сама она изменчива и своенравна. Однако отрицательное отношение христианских писателей к суевериям, связанным с луной, не приводит к исчезновению этих суеверий, а, напротив, порождает новые. Так, еще в середине XIX века в сельской Европе считается, что на луну нельзя смотреть слишком долго, что на нее нельзя показывать пальцем, что нельзя спать при лунном свете в белой рубашке и что в понедельник, название которого на многих европейских языках (немецком, английском, французском, испанском и других) означает «день луны», непременно должно случиться неладное21.

Вернемся к дохристианским цивилизациям. У древних белый – цвет богов и религиозных ритуалов: так повелось в Египте, в Месопотамии, в Анатолии, в Персии, у народов, упоминаемых в Библии; и даже у кельтов друиды срезают ветви священной белой омелы для своих обрядов и носят белые одежды. Считать ли этот обычай наследием доисторических лунных культов? Или все гораздо проще: белый цвет, так же как лилия, лен и молоко, – символ чистоты? На эти вопросы нет ответа. Однако мы не можем не заметить, что в Древней Греции, так же как и на Ближнем и Среднем Востоке, все небесные божества, начиная с самого Зевса, одеты в белое, в то время как боги подземного мира (Аид, Гефест) чаще всего носят одежды темных цветов22. То же самое можно сказать об атрибутах богов и о существах, чей облик они принимают. Задумав похитить Европу, Зевс, чтобы не напугать девушку, появляется перед ней на берегу моря в Финикии в образе величавого, кроткого, умиротворенного белого быка. А возжелав соединиться с Ледой, женой спартанского царя Тиндара, он принимает вид лебедя, «чье оперение белее снега» (Овидий). От Зевса юная царица родила Елену и Полидевка.

Подобно Зевсу и большинству богов Олимпа, жрецы и жрицы, которые священнодействуют в их храмах, одеваются в белое, так же как воспеватели гимнов, служители, помогающие жрецам при совершении возлияний и жертвоприношений, как посвященные в таинства, или вообще все присутствующие в храме. Порой даже статуи богов и богинь облачали в одежды этого цвета. Им приносили в дар сияющие белизной льняные ткани, белые цветы и животных с белой шерстью. А если все же шерсть оказывается не безупречно белой, перед жертвоприношением ее натирают мелом. Только много позже, в эпоху эллинизма, под влиянием обрядов, пришедших из Малой Азии и Египта, желтый в некоторых храмах Артемиды стал заменять белый, а в храмах Изиды – черный. Но это не получает широкого распространения. Чаще всего жрицы, как и жрецы, с головы до ног одеты в белое; впоследствии в Древнем Риме так будут одеваться весталки – юные девственницы, посвятившие себя служению Весте, богине-хранительнице домашнего очага.

Описывая ту или иную богиню, греческие поэты не забывают упомянуть ее белое лицо и белоснежные плечи. Именно такими мы видим богинь на дошедших до нас произведениях греческой живописи. Те же критерии красоты применяются и к женщинам из высшего общества: лица и плечи у них должны быть как можно белее, чтобы их легко было отличить от сельчанок, у которых от жизни или работы под открытым небом кожа приобретает красноватый оттенок. При необходимости природные изъяны или нежелательные следы воздействия солнечных лучей скрывают под слоем белил на основе гипса или свинца. Белизна, гладкость и нежность кожи достойны восхищения, ибо они – знак победы над темными пятнами, морщинами, покраснениями или слишком яркими вкраплениями.

Платон в своих диалогах дает понять, почему белый – самый прекрасный и самый чистый из цветов, приличествующий для служения богам. Он не скрывает своего отрицательного отношения к приукрашиванию, к роскоши, к косметике и ко всем ярким атрибутам, которые искажают природу и употребление которых есть нарушение приличий и нравственности. Выразив это мнение, Платон, похоже, устанавливает некую синонимию между понятиями белое и бесцветное.

Так что же было бы, спросила она, – если бы кому-нибудь довелось <…> увидеть прекрасное само по себе, прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное можно было увидеть во всем его единообразии <…>23.

Из цветов служению богам приличествует белый; в особенности это относится к тканям, приносимым им в жертву, и облачениях жрецов, которые священнодействуют в их храмах <…> Окрашенные ткани пригодны лишь для войны24.

<…> украшение тела – занятие зловредное, лживое, низкое, неблагородное, оно вводит в обман линиями, красками, нарядами25.

И в этом отношении художники ничем не лучше красильщиков: Платон говорит, что они ловко пользуются несовершенством человеческого восприятия, создавая многоцветные иллюзии, которые обманывают зрение и смущают разум. Для него цвет – это фальшь, это оболочка, призванная скрыть то, что под ней, и подменить реальную, простую сущность людей и вещей. Это коварная личина, которой нельзя доверять26.

Неверный образ: белоснежная Греция

Историки и исследователи Античности достаточно рано подхватили эти суждения, стали оживленно комментировать их и заострять на них внимание. Ученые поверили – или сделали вид, что поверили, будто Платон в данном случае выразил общее мнение. В результате с их помощью в XVIII веке зародился миф о «белоснежной Греции» – я использую здесь название прекрасной книги Филиппа Жоке27, миф, который вплоть до недавнего времени вводил в заблуждение и специалистов, и широкую публику. Но нет, Древняя Греция не была ни белоснежной, ни монохромной, она переливалась разными цветами. И в доклассические эпохи, и во времена Перикла, и в эпоху эллинизма греки любили яркие краски и покрывали ими стены, колонны, внутренние помещения храмов, статуи. Белоснежная Греция – неверный образ, так же как, впрочем, и образ сурового Рима, поражающего скудостью красок.

В наши дни археологи, опираясь на новейшие, все более и более совершенные технические средства, сумели обосновать предположения, которые с начала XIX века выдвигали некоторые молодые исследователи: здания храмов, лепные фризы, скульптуры – все это было покрыто росписями и/или позолотой. Во время путешествий в Грецию они повсюду находили фрагменты со следами полихромных росписей и писали об этом в отчетах, которые отправляли маститым ученым, заседавшим в академиях Парижа, Лондона, Берлина и других городов. Но те им не поверили: новые данные, хоть и собранные in situ, не укладывались в сложившийся стереотип28. И наука продолжала распространять привычный образ Древней Греции, строгой и белоснежной, отвергающей варварское пристрастие к режущей глаз пестроте, которая в такой моде на Востоке. Этот ложный образ благополучно дожил до наших дней: мы видим его на открытках, в буклетах турагентств и даже в музеях – все руины белые, Парфенон, этот символ Древней Греции, тоже белый, все статуи и мраморные обломки были отчищены и, утратив свои краски, сейчас сверкают незапятнанной белизной в сиянии греческого лета, которое кажется вечным. Этот образ продолжает жить также и на театральной сцене, в кино, в литературе и в комиксах. Он пришел из таких далеких времен и так долго грелся в лучах славы, что нам, похоже, не избавиться от него никогда.

А ведь он не имеет ничего общего с реальностью, которую мы сегодня открываем для себя благодаря трудам историков и археологов29. Из них мы узнаём, что в храмах и общественных зданиях Древней Греции все было покрыто многоцветными росписями, и элементы архитектуры, и статуи. Более того: теперь нам известно, что работа живописца, как правило, оплачивалась лучше, чем работа скульптора и даже архитектора. Расписывая фризы, фронтоны и статуи, эти мастера доводили художественный замысел до завершения: под их кистью боги, герои и другие персонажи обретали жизнь. А в архитектуре искусно наложенные яркие мазки выгодно подчеркивали оси и плоскости, вызывали ощущение ритма и движения, разделяли целое на части с помощью игры цвета, создавая ассоциации, противопоставления, эффект эха или перекрещивания. Иногда, в частности, на статуях богов, к обычным краскам добавляли золото. Самые великолепные изваяния делались из массивного золота, или из золота и слоновой кости, порой из серебра. Некоторые покрывали сусальным золотом. Были и не такие дорогостоящие скульптуры, из золоченой бронзы. Мир греческих богов был царством света, сияющим, блистающим, роскошным. Ничто не могло быть слишком прекрасным для убранства храмов, поэтому на поддержание росписей в надлежащем состоянии, подновление красок или покрытий из драгоценных металлов регулярно расходовались громадные суммы. Эти средства рассматривались как жертва богам, иногда они взимались в виде налога, и распределением их занимались должностные лица, ответственные за отправление культа30. Если красочный покров на белом камне осыпался, выцветал или тускнел под слоем грязи, это воспринималось как незавершенность, небрежение, беспорядок или даже уродство. Напротив, полихромия не только, по общему мнению, радовала глаз, но и олицетворяла норму, порядок и разумное правление в городе. А еще – отказ от белизны с ее неполнотой или незавершенностью, но, с другой стороны, и от чрезмерной, кричащей пестроты, которую так любят соседи-варвары – персы, мидяне, фракийцы, галаты (народность кельтского происхождения, живущая в Малой Азии), не говоря уже о племенах, которые обитают в далекой экзотической Азии и одеваются в ткани диковинных, не сочетающихся друг с другом цветов. В представлении греков полихромия и пестрота – совершенно разные вещи. Первая – стройная, гармоничная, сравнимая с музыкой. Вторая – нестройная, разнузданная, оскорбляющая взор и разумение31.

Столь же существенное различие в Древней Греции проводят между двумя оттенками белого, и Платон не совсем не прав, когда, говоря об одежде, утверждает, что натуральный цвет льняных тканей приятнее, чем все оттенки, которые им придают ухищрения красильщиков. Ведь есть два белых цвета: один чистый, ровный, сияющий (leukos); другой – тусклый, грязно-белый, почти серый (polios peras, tholeros). Первый излучает мудрость и достоинство; второй наводит на мысли о скверне, о болезни, даже о смерти. Впрочем, это справедливо только по отношению к тканям и к одежде, но не по отношению к камню стен, фронтонов, колонн или статуй. Хороший вкус, незыблемый порядок требуют, чтобы они были позолочены или расписаны яркими, разнообразными красками.

Недавние сенсационные открытия археологов в Македонии и в районе Салоник (гробницы, храмы, дворцы) окончательно похоронили идею о скудости древнегреческой палитры, которая будто бы сводилась всего к нескольким цветам. Жилые покои, ложа, стелы, троны, обстановка царского дворца, но также стены и фасады, украшенные длинными фризами с барельефами на мифологические сюжеты, – все это, камень, мрамор и металл, было покрыто росписями. За последние три или четыре десятилетия находки археологов заставили нас пересмотреть привычные представления о живописи в Древней Греции32. Мы узнали, что палитра тогдашних живописцев отнюдь не ограничивалась четырьмя цветами (белый, красный, черный, желтый), как утверждают Плиний, а вслед за ним и другие историки: в ней насчитывалось до одиннадцати различных тонов, которые еще и дробились на оттенки и оттенки оттенков благодаря смешению красок, а также их наложению слоями, подобно глазури. Белый не доминировал, он был просто одним из цветов.

Однако версия «белоснежной Греции» появилась достаточно рано: первыми ее выдвинули римляне, чей интерес к греческой культуре и искусству начиная с I века до нашей эры неуклонно возрастал. В частности, они изготовили множество копий греческих скульптур, чаще всего из белого мрамора, но при этом не потрудились воспроизвести полихромную роспись, покрывавшую оригиналы33. Именно эти беломраморные римские копии по преимуществу и дошли до нас, а не их оригиналы из камня, бронзы или слоновой кости. В Италии, начиная с XV века, римские копии греческих статуй превратились в предмет коллекционирования, и теперь уже их стали копировать. А в современную эпоху, глядя на все эти копии и копии копий, люди верили, что греческая скульптура такой и была: белоснежный, гладкий, отполированный мрамор. Творения великих ваятелей – Поликлета, Кресилая, Праксителя, Скопаса, Лисиппа – известны нам только по копиям, и долгое время никто не подозревал, что они могли быть созданы не из камня, а из какого-то другого материала. И уж конечно, никому не приходило в голову, что греческие мастера, высекавшие фигуры из мрамора, всегда сотрудничали с живописцами: те выполняли последнюю часть работы, расцвечивали статуи, которые потомки, по нелепому недоразумению, будут превозносить за их мнимую сияющую белизну.

Вспомним, например, «Дорифора» Поликлета, найденного в Помпеях, «Дискобола Ланчеллотти» – мраморную копию бронзовой скульптуры Мирона и в особенности «Афродиту Книдскую» Праксителя, которую Плиний считал прекраснейшей скульптурой в мире34. Тот же Плиний рассказывает, что, когда Праксителя однажды спросили, какая из его статуй больше всего нравится ему самому, он ответил: «Та, к которой приложил свою гениальную руку живописец Никий». Итак, величайший скульптор признавал, что его современник, афинский живописец Никий, как художник выше его. То есть Пракситель признавал, что многоцветье росписи важнее, чем белизна камня35.

Однако именно эта белизна приводила в восхищение римлян, и существует миф, который словно бы соглашается с ними и превозносит восхитительную белизну греческой скульптуры. Это миф о Пигмалионе. Из нескольких вариантов этого мифа наиболее известна версия, которую излагает Овидий в «Метаморфозах», одном из основополагающих текстов западноевропейской культуры36; история, рассказанная Овидием, впоследствии неоднократно разрабатывалась в литературе, изобразительном искусстве, в музыке, в драматургии и даже в кинематографии. Высокоталантливый скульптор Пигмалион влюбляется в статую, которую его резец высек из куска слоновой кости, «белизной подобного снегу». Статуя изображает юную деву «такой красоты, что природа не может создать более прекрасной». Пигмалион до безумия влюбляется в свое творение и молит богиню любви Афродиту вдохнуть жизнь в статую. Богиня исполняет его желание. Он женится на своей необычной возлюбленной, получившей имя Галатея, и вступает с ней в плотский союз. От этого союза рождаются две дочери, Пафос и Матарма.