Кости Яви, тени Нави

Alex Coder

Кости Яви, тени Нави

ГЛАВА 1. ГЛИНА И МОЛОКО

Руки Яровита были по локоть в серой, жирной земле.

Гончарный круг – тяжелый, дубовый, насаженный на кованую ось – гудел низко и утробно: Умм-м… Умм-м… Этот звук Яровит слышал с колыбели. В нем была жизнь.

Он пнул нижний маховик ногой, заставляя круг вращаться быстрее. Сырой ком глины под его ладонями дрогнул, подаваясь воле мастера. Яровит закрыл глаза. Зрение не нужно, когда пальцы сами знают путь. Большой палец вдавил центр, остальные потянули стенки вверх. Глина сопротивлялась, теплая и скользкая, словно живая плоть, но податливо вытягивалась в горловину кувшина.

В полуземлянке было жарко. Печь-каменка в углу уже прогорела, но все еще отдавала тяжелый, сухой жар, пропитывающий одежду запахом дыма и печеного хлеба.

– Стой ровно, – прошептал Яровит кувшину, сглаживая бок деревянным скребком. – Не кривись. Для варягов пойдешь, они платят серебром, а серебро любит ровные бока.

Гнёздово за тонкими стенами мастерской шумело. Вечер опускался на поселение, и звуки менялись. Стих звон кузнечных молотов в слободе, перестал визжать рубанок корабельщиков на реке. Зато залаяли псы, и затянули пьяные песни гридни у княжьего терема. Мир людей готовился ко сну. Мир Иных только просыпался.

Яровит срезал готовый кувшин струной. Аккуратно, затаив дыхание, переставил его на полку для сушки, где уже стояли десятки таких же сырых братьев.

Вытер руки о холщовый передник, оставляя на ткани серые разводы. Спина ныла. От работы гончара мышцы становятся железными, но позвоночник скрипит, как старая мачта.

Он подошел к кадушке с водой, плеснул в лицо. Холодная вода Днепра смыла пот и глиняную пыль. Теперь предстояло самое важное дело вечера.

Отец уже спал в клети, громко храпя. Мать возилась с прялкой, бормоча под нос песню без слов. Яровит прошел мимо нее к столу, где стояла крынка с вечерним удоем.

– Кому несешь? – не оборачиваясь, спросила мать. В её голосе не было страха, только деловитость.

– Хозяю, – коротко ответил Яровит. – Ворчал он ночью. Овинную дверь хлопал. Задобрить надо.

Он налил молоко в щербатое блюдце. Снял сверху ложкой самые сливки – густые, желтоватые. Хозяин Дома, суседко, не терпит скупости. Если дашь снятое молоко, разбавленное водой – жди беды: скиснет квас, кошка убежит или пряжа спутается так, что ножом не разрежешь.

Яровит подошел к печи. Там, в самом темном углу, между стеной сруба и беленым боком печи, был лаз. «Бабий кут», святое место дома, куда чужакам вход заказан.

Было темно. Лишь угольки в печи светились багровыми глазами, да тлела лучина в светце, отбрасывая дерганые тени.

Яровит опустился на колени. Деревянный пол был чисто выметен, но пахло тут иначе. Не дымом, не едой. Пахло сухой полынью, старыми мышиными гнездами и… звериной шерстью. Теплой, живой шерстью.

– Хозяин-батюшка, – тихо позвал Яровит, ставя блюдце в темноту подпола. – Прими угощение. Дом береги, скотину стереги, худо от порога гони. Хлеб да соль нам, а тебе – молоко да почет.

Он замер, не убирая руки. Сердце билось ровно. В детстве он боялся, но отец научил: «Пока ты чтишь их, они – родня. Перестанешь чтить – станут соседями. А обидишь – врагами».

Из темноты донесся звук. Шурх-шурх. Словно сухие веники трутся друг о друга.

Яровит прищурился. Из густой черноты за печкой блеснули два огонька. Не красные, как у волка, а спокойные, зеленые, как бутылочное стекло. Мохнатая лапка, похожая на кошачью, но с человеческими пальцами, показалась на свету всего на миг. Когти цокнули по краю глиняного блюдца.

Раздалось довольное, вибрирующее ворчание:

– Хр-р-р… Добр-ро… Добр-рый горш-шечник…

Звук был таким низким, что Яровит почувствовал его не ушами, а животом. Молоко в блюдце дрогнуло и начало убывать, хотя никто к нему не прикасался ртом. Сущность пила суть молока, оставляя людям лишь белую воду.

– Спи, – прошелестел голос, похожий на шелест соломы. – Чужие не войдут. Мой порог. Моя печь. Чур тебя.

Яровит поклонился в пояс темноте и попятился.

На душе стало спокойно. Хозяин принял дар. Дом под защитой. Невидимая сеть, сплетенная древним договором между людьми и духами места, натянулась вокруг избы тугой струной. Ни злой человек, ни навия тварь не переступят порог, пока Хозяин сыт и доволен.

Гончар задул лучину. За окном выла собака, а над Днепром поднимался тяжелый, слоистый туман, скрывая очертания курганов.

Яровит лег на лавку, накрываясь овчинным тулупом, и мгновенно провалился в сон без сновидений.

Он не знал, что это была последняя спокойная ночь Смоленска.

За печкой Хозяин долакал молоко и впервые за сто лет тревожно поднял мохнатую голову, принюхиваясь к щели в полу.

Земля внизу пахла гнилью.

ГЛАВА 2. ТЕНИ ЗА РЕКОЙ

Ночь над Гнёздовом стояла душная, липкая. Такая тишина бывает перед грозой, когда воздух тяжелеет и прижимает пыль к дороге. Но грозы не было. Небо висело низким черным покрывалом, сквозь прорехи которого едва сочился мутный свет Луны.

Яровит скользнул через частокол двора, стараясь не звенеть пряжкой пояса. Сапоги мягко ступали по утоптанной тропе, ведущей к реке.

«Нельзя», – стучало в висках отцовское наставление. – «Не чета она нам. Кузнецова дочь, у неё приданое – сундук серебра, а у тебя – горшки битые».

Но сердце Яровита, глупое и горячее, отца не слушало. Оно тянуло его за околицу, к старым, покосившимся ригам, где сушили снопы для обмолота.

Рига стояла на отшибе, черная громадина с провалившейся соломенной крышей, похожая на скелет огромного зверя. Здесь пахло прелым зерном, пылью и сухой травой.

В темноте белело пятно. Яровит ускорил шаг, чувствуя, как внутри расплывается тепло.

– Весняна!

Девушка отделилась от тени. На ней была простая рубаха, расшитая красными петухами по вороту – оберегами от сглаза. Коса, толстая, цвета спелой пшеницы, была перекинута через плечо. Она шагнула к нему, и Яровит обнял её, зарываясь лицом в волосы. Пахла она дымком и яблоками.

– Думала, не придешь, – шепнула она. Её голос дрожал, и Яровит ощутил, как напряжено её тело в его руках.

– Чтоб я да не пришел? – он попытался улыбнуться, гладя её по плечам. – Отец запер двери, пришлось через клеть лезть. А твой кузнец? Спит?

Весняна не улыбнулась. Она отстранилась и посмотрела ему в глаза. В лунном свете лицо её казалось бледным, заострившимся. В больших серых глазах плескался страх, древний и безотчетный.

– Спит отец. Напился хмельного. Говорит, устал ковать, руки болят, будто железо само из клещей рвется… Яр, страшно мне.

Яровит нахмурился.

– Чего бояться? Разбойников? Так княжья дружина нынче по тракту рыщет…

– Не людей, – перебила она, прижимаясь к нему всем телом, словно ища защиты от темноты вокруг. – Слушай.

Яровит замер, обратившись в слух.

Смоленск спал. Днепр тихо плескался о борта дракаров. Где-то скрипнула калитка.

– Ничего не слышу.

– Вот именно, – прошептала Весняна. – Птицы. Где коростели? Где соловьи у заводи? Три ночи уже, Яр. Как солнце сядет – лес будто вымирает. Ни писка, ни шороха.

Яровит огляделся. И правда. Обычно кусты у реки звенели от птичьего гомона и сверчков. Сейчас тишина стояла ватная, мертвая. Будто кто-то накрыл мир подушкой.

Вдалеке, со стороны псарни у княжьего двора, донесся вой. Тоскливый, долгий, переходящий в визг.

– Псы с ума сходят, – сказала Весняна, вздрагивая. – Бабка Лукерья сказывает, чуют они Погост. Земля, говорит, сыростью дыхнула.

– Бабьи сказки, – Яровит поцеловал её в холодный лоб, пытаясь отогнать дурное. – Лукерья твоя из ума выжила. Может, волк близко к посаду подошел, вот псы и бесятся.

– Волк? – Весняна посмотрела через его плечо в темноту за рекой. – Волков псы лают. Яростно, зло. А так они воют, когда… когда покойника из избы выносят.

Ветер с реки дунул холодом. По спине Яровита пробежали мурашки. Ему стало неуютно. Тишина вдруг показалась ему не мирной, а выжидающей. Словно тьма в риге затаила дыхание и слушала их.

Он полез за пазуху и достал маленькую вещицу.

– Гляди, что я сделал.

Это были бусы. Он лепил их три дня. Каждая бусина – из особой белой глины, обожженная дважды, расписанная черничным соком: синие спирали на белом фоне. Знак бесконечности жизни.

Весняна охнула, её глаза загорелись. Страх на миг отступил.

– Яр… это мне? Красота какая… Отец убьет, если увидит.

– Носи под рубахой. У сердца. – Он надел нитку ей на шею. Глина была теплой от его тела. – Пока я глину мну, я тебя помню. Это оберег мой. Пусть хранит тебя, пока мы… пока я не скоплю на выкуп.

Весняна сжала бусы в кулачке.

– Ты хороший, Яр. Только… пообещай мне. Не ходи за реку один. Не ходи к курганам. Мне сон снился.

– Какой?

– Будто идешь ты по полю, а трава не зеленая, а серая. И я тебя зову, зову… а у меня рта нет. И у тебя глаз нет. Только глина в глазницах.

Она всхлипнула. Яровит крепко прижал её к себе, целуя в губы, жадно, отчаянно, пытаясь перебить вкус её страха вкусом жизни.

– Сон это морок. Мара балует. Все будет хорошо, лада моя. Вот сдам варягам партию посуды, куплю серебряное кольцо, и пойду к кузнецу в ноги падать. Пусть хоть кувалдой бьет, не отступлюсь.

Они стояли, обнявшись, посреди древней тишины. Два теплых огонька жизни во тьме, которая уже начала сгущаться.

За стеной риги что-то хрустнуло. Звук был сухой, будто сломалась кость.

Весняна вздрогнула и отпрянула.

– Пора мне. Если отец проснется и увидит пустую лавку…

– Беги, – шепнул Яровит. – Я подожду, пока ты в калитку войдешь.

Она убегала легкой тенью, светлая коса мелькала во мраке. Яровит смотрел ей вслед, сжимая кулаки.

Странное чувство тревоги, посеянное её словами, не отпускало.

«Птицы умолкли», – подумал он. – «Птицы улетают перед пожаром».

Он вышел из риги и посмотрел в сторону далекого черного леса, где возвышались древние могильные холмы – курганы. Над лесом не было видно звезд. Темнота там была плотнее, гуще. И Яровиту на миг показалось, что эта темнота шевелится, медленно, как смола, перетекая ближе к спящим домам.

ГЛАВА 3. ДУРНОЙ ЗНАК

Утро не принесло облегчения. Солнце встало тусклое, затянутое белесой мутью, словно сквозь промасленную бумагу. Воздух в Гнёздове был спертый, пах мокрой псиной и дымом.

Яровит выкатил телегу за ворота, уложив горшки в солому. Ночью он спал плохо: снился сон, о котором говорила Весняна – серая трава и безглазые люди. Он отмахнулся от морока, умылся студеной водой и запряг пегую кобылу.

Торжище уже гудело, но гул этот был нервным. Не было привычного веселого мата грузчиков, смеха девок у прилавков с лентами. Люди сбивались в кучки, говорили вполголоса, косясь на небо.

Яровит разложил свой товар на привычном месте, рядом с кожевенником Микулой.

– Здоров, сосед, – буркнул Микула, не глядя в глаза. Он яростно скоблил шкуру скребком.

– И тебе не хворать. Чего хмурый такой?

– Корова не доится, – сплюнул кожевенник. – Третий день кровь вместо молока. Жене страшно, говорит – порча. А я думаю, трава гнилая попалась.

Яровит промолчал. Слова Весняны о молчании птиц всплыли в памяти.

Торговля шла вяло. Люди подходили, щупали товар, но монеты доставали неохотно. В такой день хотелось не тратить, а прятать.

Ближе к полудню к телеге Яровита подошла сгорбленная фигура в серых лохмотьях. Бабка Власта. В городе её не любили, но боялись. Говорили, что она «знает». Она торговала сушеными жабами, волчьими зубами и наговоренной водой.

Власта остановилась перед рядом горшков. Её маленькие черные глазки, утонувшие в сетке морщин, бегали по глиняным бокам посуды.

– Хорошая глина, – прокаркала она. Голос был скрипучий, как несмазанная петля. – Живая. Теплая.

Она протянула корявый палец с длинным желтым ногтем и ткнула в пузатую корчагу – лучший горшок Яровита, с двойным обжигом, звонкий, как колокол.

– Почем берешь за жизнь, гончар? – вдруг спросила она, заглядывая Яровиту в лицо. В её взгляде не было безумия, только холодное, ясное знание чего-то ужасного.

– Две куны, бабка, – ответил Яровит, чувствуя, как холодеет спина. – И не за жизнь, а за труды.

Власта ухмыльнулась беззубым ртом.

– Труды… Все труды прахом пойдут. Глина в землю вернется. Земля стонет, парень. Слышишь?

И в этот момент случилось.

Корчага, к которой она даже не прикасалась, стоявшая надежно в гнезде из соломы, вдруг издала звук. Тонкий, жалобный звон: Дзынь!

По глянцевому боку горшка побежала трещина. Черная, кривая змейка рассекла узор, ползла снизу вверх. И следом за первой треснула вторая. Горшок, не получив ни удара, ни толчка, просто распался на две ровные половины, как разрезанное яблоко.

На торжище стало тихо. Люди, стоявшие рядом – варяг, выбиравший ремни, две бабы с корзинами, Микула – все замерли. В гончарном деле такое – знак страшнейший. «Глина плачет» – говорят мастера. Это значит, что рука гончара проклята, или глина взята с могилы.

Но глина была чистой.

Бабка Власта резко отшатнулась. Она плюнула через левое плечо, трижды, смачно.

– Чур меня! Чур!

Она ткнула клюкой в землю.

– Худо идет! Земля пучится! Мертвая сила живую глину рвет!

Она развернулась и заковыляла прочь, бормоча под нос:

– Запирайте двери… Запирайте души… Кто в дом пустит – тот сам выйдет…

Люди вокруг попятились от телеги Яровита, словно на ней лежал не товар, а чумные трупы.

– Убирай свои черепки, гончар, – хмуро сказал варяг, бросая выбранный ремень. – Дурной глаз на тебе. Не к добру это.

Яровит стоял, глядя на расколотый горшок. Внутри, на светлом черепке скола, проступило темное пятно. Будто глина изнутри сгнила. Он взял осколок в руки. Он был ледяным.

«Мертвая сила», – пронеслось в голове. – «Она уже здесь».

Яровит быстро, дрожащими руками, начал сбрасывать горшки обратно в солому. Торговать сегодня он не будет. Он должен найти Ратибора. Отец его друга – старый охотник, он знает лес, знает приметы. Может, Ратибор объяснит, почему глина плачет, а старухи плюются страхом.

Яровит ударил лошадь вожжой, телега дернулась.

Он ехал по улице, а ему в спину смотрели десятки глаз. И среди них – невидимые, голодные взгляды из каждой темной щели заборов.

ГЛАВА 4. УТРО В ДОМЕ РАТИБОРА

Ратибор жил на краю слободы, там, где город заканчивался и начинался бурьян, переходящий в редкий ельник. Дом у него был крепкий, из толстых сосновых бревен, потемневших от времени. Семья Ратибора слыла зажиточной: сам хозяин – охотник удачливый, шкуры бобровые варягам носил исправно, жена Милана – ткачиха знатная, а сын Людим, друг детства Яровита, в этом году собирался в младшую дружину проситься.

Яровит остановил телегу у плетня. Солнце уже было высоко, но света не прибавилось. Мутная пелена на небе стала лишь гуще, отбрасывая на землю не тени, а серые пятна.

Первое, что бросилось в глаза – это птицы.

На коньке крыши, вырезанном в форме лебедя, сидели вороны. Не одна, не две. Десятки. Они сидели плечом к плечу, плотным черным частоколом. И молчали. Обычно воронье у мусорных ям галдит, дерется за кости. Эти же сидели неподвижно, как изваяния, опустив клювы вниз, словно смотрели на что-то во дворе. Или охраняли.

Яровита передернуло. Он спрыгнул с телеги, сапоги увязли в жидкой грязи.

– Людим! – крикнул он, перегибаясь через плетень. – Эй! Я медовухи привез, дело есть!

Ни звука в ответ. Ни лая собаки.

Собачья будка у крыльца была пуста. Цепь валялась на земле, не порванная, а аккуратно отстегнутая от ошейника. Или… вынутая из него вместе с головой? Яровит отогнал жуткую мысль. Пёс, верно, сбежал, испугавшись. Вчера ведь выли.

Яровит толкнул калитку. Она скрипнула, и этот скрип в тишине прозвучал как выстрел. Вороны на крыше одновременно повернули головы к нему. Сотня черных бусин-глаз уставилась на гостя. Ни одна птица не взлетела.

Он пошел к дому. Дощатый настил во дворе был влажным, хотя дождя не было. Он пригляделся – это была не вода. На досках блестела странная, маслянистая слизь, которая испарялась, едва касаясь воздуха, оставляя запах озона и протухших яиц.

Дверь в избу была распахнута настежь. Черный провал входа зиял как рот покойника.

– Дядька Ратибор? – голос Яровита дрогнул.

Он поднялся на крыльцо. Порог был чист. Ни следов борьбы, ни крови. Только на косяке двери, там, где обычно висел пучок чертополоха от злых духов, виднелся след… будто дерево выжгли огнем. След напоминал отпечаток длинной, неестественно тонкой ладони. Пять пальцев, но фаланги слишком длинные, как паучьи лапы.

Яровит замер на пороге. Оттуда, из глубины дома, тянуло холодом. Не просто сквозняком, а Могильным Холодом. Тем самым, который он почувствовал от осколка горшка на торгу. Воздух в избе был стылым, как в леднике, где хранят мясо летом.

«Не входи», – кричало всё внутри. – «Беги, дурак. Запрягай коня и гони прочь».

Но он был славянин, сын своего рода. Оставить дом друга без помощи – позор.

Яровит сжал кулаки, вспомнив нож на поясе. Сделал глубокий вдох и перешагнул через высокий порог, шагая из мира живых в мир, где правила жизни были отменены.

Его глазам потребовалось мгновение, чтобы привыкнуть к полумраку. Ставни были закрыты.

– Есть кто живой? – прошептал он.

И тут он услышал звук. Не стон, не плач.

Кап… Кап… Кап…

Звук падения тяжелых капель.

Он сделал шаг вперед, и его нога задела опрокинутую скамью.

Впереди, в центре горницы, сидело то, что заставило сердце Яровита пропустить удар, а затем забиться так, будто хотело проломить ребра.

За столом, в привычной позе, сидел Ратибор. Но его голова лежала на столешнице. Рядом лежала Милана.

А в углу, съежившись, обхватив колени руками, сидел Людим. Его глаза были открыты и смотрели прямо на Яровита.

В них не было узнавания. В них была Белая Пустота.

ГЛАВА 5. ЗАПАХ ПУСТОТЫ

Яровит стоял, боясь выдохнуть, потому что казалось, что выдохнутый пар замерзнет и с звоном упадет на пол. Холод проникал сквозь овчинный жилет, сквозь рубаху, прямо к костям. Это был не зимний мороз, щиплющий кожу. Это было отсутствие тепла как такового. Вакуум.

Он заставил себя подойти к столу.

На столешнице стояла миска с недоеденной кашей. Ложка застыла в ней, вмерзнув в жир.

– Ратибор? – голос Яровита был сиплым.

Охотник сидел, уронив голову на руки, словно задремал после сытного обеда. Но его плечи были каменными. Яровит коснулся руки старшего. Кожа на ощупь напоминала пергамент, натянутый на ледяную статую. Не было трупного окоченения, привычного для мертвых. Была сухость.

Яровит потянул его за плечо, поворачивая лицом к себе. И тут же отпрянул, ударившись спиной о печь.

Лицо Ратибора – суровое, обветренное лицо воина – превратилось в маску нечеловеческой муки. Рот был широко раскрыт в немом крике, челюсть неестественно свернута, словно он пытался выплюнуть собственную душу. Глаза… их не было. Нет, их не выкололи. Они просто выцвели до белизны, а зрачки растворились, будто кто-то стер их пальцем. В этих белых бельмах застыло отражение того, что пришло к ним ночью.

Бесконечное, голодное Ничто.

– Боги… – Яровит закрыл рот рукой, сдерживая рвотный позыв.

Рядом, на лавке, лежала Милана. Мать Людима. Она не пыталась убежать. Она обнимала пустоту, словно прикрывала собой ребенка, которого там не было. Её лицо было серым, покрытым инеем, хотя в доме не было сырости. Иней на ресницах не таял.

Ни капли крови. Ни одного пореза. Их жизни просто… выключили. Выпили, как выпивают яйцо через дырочку, оставив целую скорлупу.

Яровит перевел взгляд в угол. Людим.

Его друг, с которым они вчера спорили, чья лодка была быстрее. Людим сидел на корточках, вжавшись спиной в стык бревен. Он держал в руках топор.

Железо топора рассыпалось в ржавую труху прямо у него в пальцах. Словно за одну ночь прошли сто лет. Металл умер вместе с хозяином.

Яровит шагнул к нему, надеясь на чудо.

– Людим! Вставай!

Людим медленно повалился на бок, как манекен. Он был легче пуха. Из него высосали всё: вес, влагу, саму суть материи. Его лицо было спокойным. Пугающе спокойным. Если родители умерли в крике, то Людим, казалось, умер в согласии. Или в таком глубоком отчаянии, когда кричать уже нет сил. На его губах застыла слабая, вымученная полуулыбка, от которой у Яровита кровь застыла в жилах. Будто перед смертью ему показали что-то столь ужасное и одновременно прекрасное, что разум не выдержал и лопнул.

Воздух в избе пах не смертью. Смерть пахнет разложением, кишками, землей.

Здесь пахло Пустотой. Запахом, которого не должно быть в природе – стерильностью космоса, где не горят звезды. И еще чем-то сладким… приторно-сладким ароматом старого, сгнившего мёда.

– Кто это сделал? – прошептал Яровит.

Его взгляд упал на печь. Заслонка была сорвана и валялась на полу, расколотая пополам. Кирпичи устья были покрыты той же черной, маслянистой копотью, что и след на двери.

Но самое страшное было не это.

На припечке, свесив маленькие ножки, одетые в лапоточки размером с мизинец, лежало еще одно тело.

– Хозяин… – выдохнул Яровит.

Это был домовой Ратибора. Обычно невидимый для людских глаз дух сейчас стал материальным в момент гибели. Он напоминал старого деда, ссохшегося до размера кошки, покрытого серой шерстью. Его крошечные руки были сложены на груди, сжимая деревянный гребень Миланы.

Шея существа была вывернута на сто восемьдесят градусов.

Если твари смогли убить Защитника, того, кто живет в параллельном мире теней… значит, для них нет преград.

Яровит пятился к двери. Холод, исходящий от тел, пропитывал его сознание. Ему казалось, что если он останется здесь еще на минуту, его сердце тоже замедлится и остановит свой бег, просто забыв, зачем ему стучать.

Он вывалился на крыльцо, жадно глотая теплый, затхлый воздух двора. Вороны на крыше одновременно каркнули – коротко, как удар молотка по крышке гроба.

Это было началом. Дом Ратибора был первой жертвой.

И Яровит понял, с леденящей ясностью: Голод не утолен.

ГЛАВА 6. СМЕРТЬ БОГА

Яровит стоял у печи, чувствуя, как подгибаются колени. Весь ужас от вида мертвых друзей померк перед тем, что лежало на шестке.

Он протянул дрожащую руку, но не решался коснуться. С детства его учили: увидеть домового – к худу, а коснуться – к смерти. Но этот уже был мертв.

Яровит дотронулся пальцем до крошечного плеча. Оно было твердым и легким, словно кусок высушенного трутовика. Тело "дедушки" было лишено тяжести плоти. Оно состояло не из мяса и крови, а из сгустившегося времени, пыли веков и тепла, накопленного этим домом.

Теперь тепла не было. Существо распалось бы в прах, если бы Яровит нажал чуть сильнее.

"Как?" – билось в голове гончара. – "Как можно убить того, кто не жив?"

Домовой – Кутный Бог, Хозяин. Он – часть самого мироздания, такой же вечный, как ветер в трубе или скрип половиц. Его нельзя проткнуть ножом, нельзя отравить. Он уходит только если дом сгорает или семья умирает своей смертью, да и то – он просто переселяется или засыпает.

Но этого – уничтожили.

Яровит разглядел на крохотной шейке, скрытой под спутанной серой бородой, след. Темный обруч сжатия. Кто-то, обладающий чудовищной силой не физической, а волевой, схватил эфирное существо и выдавил из него эссенцию существования.

Это было богоубийство. Маленькое, тихое, незаметное для больших богов вроде Перуна, но страшное для простого человека. Ибо Перун далеко, на небе, в грохоте гроз. А Хозяин был тут, за печкой. Он хранил от ночных кошмаров, от лихорадки, от пожара.

Если пал ближний страж, то человек остался голым. Беззащитным перед Вечностью.

В тишине избы раздался тихой треск. Гребень Миланы, который мертвый домовой сжимал в лапках, переломился пополам. Видимо, сущность пыталась защитить хозяйку до последнего, вложив всю свою магию в этот простенький предмет, но Тьма прошла сквозь оберег, как нож сквозь масло.