Караси и щуки. Юмористические рассказы

– Много уж я на своем веку насмотрелся-то. Я гостя вдоль и поперек знаю, насквозь его вижу и сейчас чувствую, что ему требуется, чем его привадить можно. Ведь вот, кажись, пустое дело – папироска. Рубль тысяча себе стоит. А как она пользительна, ежели ее гостю в угощение задарма отпустишь! Гость сейчас эту ласку чувствует и другим рассказывает, а через это самое народ в трактир прет. Папироска – великая вещь!

В это время к буфету подошел портной-штучник в опорках на босу ногу, в пиджаке с продранными локтями на рукавах, без шапки и с прядью ниток за ухом. Он держал что-то под полой, стоял молча и умильно смотрел на буфетчика и косился на сидевшего около буфета хозяина трактира. Буфетчик сразу понял мастерового.

– Переговорить хочешь? – спросил он его и, кивнув на хозяина, прибавил: – Это свой человек, хозяин здешний, при нем можешь без опаски… Кажи, что у тебя там?

Мастеровой вынул из-под полы сметанные брюки.

– Только до вечера продержи. Даже в третьем часу дня выкупим. У нас после обедни у хозяина расчет… Вынесем готовые вещи, получим деньги, придем сюда и выкупим. А теперь опохмели нас с товарищем.

– Давай уж сюда… Что с тобой делать!.. Баловник у вас буфетчик-то завелся… – ласково и снисходительно сказал буфетчик и налил два стаканчика водки. – Где же у тебя товарищ-то?

– За дверями дожидается. Думали, что ты не примешь брюки. Сейчас его позову, – отвечал мастеровой и, бросившись к выходным дверям, позвал с улицы товарища.

Тот вошел. Выпили и переглянулись.

– Полагаете, верно, что хромать будете? Ну, пейте по второму. Ужо разочтетесь.

Мастеровые выпили и, оставив в залог несшитые брюки, вышли из трактира счастливые. Поднялся с места и хозяин трактира и тоже начал уходить, снова помолясь на образ.

– Ну, прощай! Бог тебе на помощь. Торгуй… – сказал он буфетчику, продвигаясь к выходным дверям.

В птичьем ряду

Лавки с птичьими клетками на Щукином дворе, и в клетках прыгают птицы: синица, снегирь, клест, чиж. Некоторые птицы находятся в клетках около лавок на галерее. Кудахтают породистые куры в больших клетках, неустанно жрут какое-то месиво утки, посаженные в ящики. Сидит насупившись филин в особом помещении, есть орленок с обрезанными и обитыми крыльями, белка в колесе, морские свинки и целое семейство лисенят. Воскресный день. Около лавок бродят любители птиц. Виднеется гимназист, поп, старик-чиновник в форменной фуражке с красным засаленным околышем, меняла-скопец в беличьей шубенке. Торговцы, стоя на пороге лавок, попивают чаек из стаканов, засунутых в рукава шубенок. Любители птиц останавливаются около клеток, прицениваются к птицам.

– Почем лисицы-то? – спрашивает у торговца гимназист.

– Не купите ведь, барин, так нечего и спрашивать. Вам чижа надо, а вы про лисицу.

– Отчего же не куплю? Ежели дешево, то и лисицу куплю.

– А оттого, что маменька вас с этим зверем из дома прогонит. Ведь это зверь вонючий.

– И морские свинки вонючие, однако я их держу у себя дома. Белка у меня есть.

– Лиса или свинка с белкой! Лиса одной говядины на двугривенный в день съест. Два рубля лиса стоит. По два рубля лисенок.

– А вы рубль возьмите, так я куплю.

Торговец не обращает уже более никакого внимания на гимназиста и кричит проходящему мимо синему кафтану с кульком в руках:

– Хозяин! Кажи! Что продаешь?

Мастеровой подходит и подает кулек.

– Пару турманов не купишь ли? Настоящие турмана и перо знатное, – говорит он.

– Ну, уж это врешь, что настоящие. Настоящих турманов теперь днем с огнем поискать. Кажи! Иди сюда в лавку. Настоящие! Настоящие турмана теперь только в одном месте и есть, что у мусорщика за Нарвской заставой. Да и тот не надышится на них.

– А ты, прежде чем товар хаять, посмотри, – отвечает кафтан, развязывая кулек. – Так-то они у меня кувыркались, что любо-дорого смотреть, да вот хозяин фатеру переменяет, так негде держать. Это ли не голубь!

– Иди ты в лавку-то! Что здесь на галдарее показывать.

– Ничего. Ноги и крылья связаны. Это ли, говорю, не пара турманов!

– На одной голубятне они с турманами сидели, так это точно. Турман!

– А по-твоему, это не турман? Ах ты, торговец! Давай зеленую за пару.

– Неси назад, откудова принес, – передает торговец кафтану голубей.

– Я уступлю. Чего ты?

– Неси назад. Там у себя, может быть, скорей дураков найдешь. Ты у турмана-то, верно, и пера не видал. Туда же, охотник! Не охотник ты, а горе.

– Да ты что дашь-то? Я их прошлой зимой на простого голубя к себе на чердак заманил.

– Ну, простой голубь простую пару тебе и привел. Неси назад. Вам, купец, что? – обращается торговец к скопцу.

– Даешь два рубля за пару?! – кричит кафтан.

– Вам петушка требуется? Петушка хорошенького присматриваете? – допытывается у скопца торговец, не обращая уже никакого внимания на голубятника.

Скопец заминается.

– Охочую-то птичку купил бы с удовольствием, да ведь нет у вас, поди, породистых-то? Мне ведь простого петуха не надо. Мне для охоты.

– Для петушиных боев? Знаем. Действительно, настоящей птицы у нас нет, но ежели желаете, то припасти могу. Есть у меня петелок на примете… Картина, а не птица!

– Картины-то вот мне и не надо. Мне деловую птичку надо. Чтобы в деле была хороша.

– Понимаем-с. Господи боже мой! Что вы рассказываете! Первого бойца добудем. Генерала Вытнова на Петербургской стороне знаете? Так вот его вывода. Воевода, а не петух, удержу нет. Коли прикажете, то рубликов за тридцать припасти можно.

– Нет, я так, присматриваю. Наклюнется хорошенькая птичка случайно – куплю, а нет, так и не надо, – отвечает скопец, закутываясь в шубу.

– Сами знаете, что такие птицы случайно не попадаются.

– А не попадаются – и не надо. Десяточек птичек для потехи у меня есть – с меня довольно. Попадется случай дешевенький – куплю птичку. На корме птичка меня не проест.

– Дураков, значит, ищете? Ну, здесь, в Птичьем ряду, трудно беспонятных-то найти.

– Нет ли у вас чижовки? – спрашивает старик-чиновник в замасленной форменной фуражке. – Чижей-то у меня много, а вот чижовки нет. Четыре чижовки нынче пооколели. Ну, чижам-то и тоскливо.

– Чижовки нет, да в лавках и не найдете. У птицеловов надо поспрошать, – дает ответ торговец. – Припасти можно. Желаете, к будущему воскресенью припасу?

– Да ведь ты рубль сдерешь…

– Знамо дело, уж не пятачок. Парнишку на Охту придется к птицеловам посылать. На четвертак сапог истреплет. Желаете?

– Найду и так. Сечь того охотника надо, который за чижовку рубль заплатит.

Останавливается купец в легоньком тулупчике на лисах и с бобровым воротником.

– Скворца ученого нет ли? – спрашивает он.

– Есть скворцы, но только самому учить надо. Не буду и хвастать, – отвечает торговец. – Да и зачем вам ученый? Сами научите. Скворец живо учится. Нам, конечно, заниматься некогда, а то скворца можно в две недели выучить. Возьмите не говорящего. Сиделого, хорошего скворца дам, но только не говорит.

– Нет, уж это не рука. Нам тоже недосуг с ним вожжаться. У нас вон у одного артельщика с биржи так скворец песни докладывает. По постам «Да исправится молитва моя» поет, а в мясоеды «Ехал казак за Дунай» зудит.

– Таких редкостных птиц в лавках не сыщете. Таких птиц надо у охотников выменивать. Этим птицам крупные цены. У парикмахера на Офицерской был говорящий скворец и песни тоже пел, так парикмахер одному купцу за пятьсот рублей его продал.

– Ну?! – усумнился купец.

– А вы думали, как? Скворец при песне – дело редкое. Скворцов при словах много есть, а при песне поискать да и поискать. Триста, четыреста – это обыкновенная цена.

– За четыреста-то я жене лучше новую шубу сошью. Мне жена насчет говорящего скворца просила. Да такого, говорит, купи, чтоб и песни пел, – поясняет купец.

– А коли для жены, то зачем вам скворец? Скворец – птица мужская. А вы возьмите говорящего попугая. Вот говорящий попугай у меня есть.

– Да ведь, поди, и за говорящего попугая тоже несообразную цену заломишь?

– Попугая сходно уступлю. Купите только у меня клетку ему хорошую.

– Ну а как?

– А вот извольте видеть. Попугай у меня зеленый, хороший, но, обманывать не буду, с маленьким изъянцем. Вот из-за него дешево его и продаю.

– Что ж мне за радость изъянистого покупать? Принесешь его домой, а он и подохнет.

– Нет, вы позвольте-с… Попугай как есть здоровый и веселый. Но изъян – другой.

– Слепой, что ли, или лапа оторвана?

– Во все глаза глядит, и обе лапы целы, а только, с позволения сказать, мерзкими словами ругается. Вот в нем весь его и изъян есть. Из графского дома попугай куплен.

– Как же он так в графском-то доме ругаться научился?

– А уезжала графиня за границу и сдала его прислуге на хранение. Стоял попугай в лакейской, ходили к лакеям кучера – ну и научили. Где модные дамы, да ежели молоденькие девушки есть, так оно и нехорошо, ну а для простой замужней женщины, да ежели без детей…

– У нас детей нет. Из-за того-то жена и заблажила насчет скворца.

– А коли так, то вам такой попугай – самое подходящее дело. Супружница ваша, поди, дама не нежная, от пронзительного слова в обморок не упадет, так чего ж еще! Да и отучить всегда птицу можно, ежели постараться. А я дешево возьму.

– А почем? – полюбопытствовал купец.

– Да что уж! – махнул рукой торговец. – Красненькую взял бы. Сто рублей птице цена. Ласковая, к кому угодно на палец садится, насекомую у барынь в волосах клювом ищет – вот какая птица! Будь мне досуг его от ругательных отучить – сейчас за три четвертные продал бы его. Войдите-ка в лавку посмотреть. Вот какая птица!

Купец помялся и вошел в лавку.

Утро в черном трактире

Седьмой час утра. Праздник. Черный трактир, преимущественно посещаемый простым рабочим людом, еще заперт, и деятели его спят. Спит буфетчик, растянувшись на буфете, спит маркер, раскинувшись на бильярде, покоятся на диванах и взасос отсвистывают носом трактирные мальчики-подручные, скорчившись на составленных вместе стульях, изображающих импровизированные кровати. В кухне уже проснулись и затопили плиту. В буфетную комнату вошел кухонный мужик.

– Ребята! Чего вы до сих пор дрыхнете? Марк Маркович! Уж шесть часов!.. – крикнул он.

Первым проснулся буфетчик, поднялся на буфете, как сфинкс, опершись рукавами, посмотрел заспанными глазами по сторонам, очнулся и сказал:

– Неужто уж шесть? Расталкивай скорей ребят.

Мужик обошел комнаты. Буфетчик зевал во весь рот и накинул на себя халат; позевывая, почесываясь и потягиваясь, оделись половые. Мальчики-подручные еще спали.

– Вставайте, чертенята! Чего вы барчат-то разыгрываете? Водой оболью! – возглашает буфетчик, обходя вслед за кухонным мужиком комнаты, дернул двух спящих мальчишек за вихры, но так как и это плохо ускорило вставанье, то он раздвинул стулья, и мальчишки попадали на пол. – Умываться! – приказал он и принялся фыркать над медным тазом, стоящим на буфете, в котором моют посуду. Мальчик поливал ему в руки из большого чайника-арбуза воду. Шло умыванье.

Половые начали прибирать комнаты и расстанавливали стулья. Буфетчик раздал им марки на руки. Вместо постели на буфете засияли графины с водкой и стаканчики, появился мелко искрошенный рубец и ржаные сухарики на тарелках.

Происходила суетня.

– Зажигай Богу-то лампадку! Леший! Ведь ноне праздник… – отдал второпях приказ буфетчик мальчику и кивнул на образ.

А во входные двери между тем уже стучались с улицы.

– Гости стучатся… – сказал половой. – Отворять, что ли?

– Ну вот еще! Семи часов нет… чтобы потом околоточный наклеил, зачем до семи часов отворились? – отвечал буфетчик. – Пущай их стучатся. Не уйдут.

– Целая артель пришла и на тумбах сидит и дожидается, – заглянул половой в окошко. – Кажется, уж околоточный-то сыт. Чего ему?..

– Строгости пошли. Пять минут повременим и отворим по нашим часам. И так уже на десять минут вперед поставлены. Надо тоже опаску держать. Завари-ка мне чаю.

– Слышите, Марк Маркович, какое бунтовство, – кивнул на улицу другой половой.

– Городовой уймет, – стоял на своем буфетчик и начал чесаться гребнем.

– «Свидание друзей», поди, уже открыли. Там завсегда раньше нас открывают.

– Тем сойдет с рук. Тем бабушка ворожит. Не уйдут. Чего ты боишься? В «Свидании друзей» новый буфетчик. Его артели не любят.

Стук становился все сильнее и сильнее.

– Ах, окаянные! И в самом деле, бунтовство. Вишь их проняло! Ну, иди, отворяй. Пусть их входят. Авось Бог милостив… – отдал приказ буфетчик.

Входные двери отворились, и в трактир начали вваливать рабочие.

– Чего до сих пор румянами да белилами протираешься и не отворяешь? Пора уж. Ноне праздник. Люди везде отперлись… – заговорили они. – С праздником! С полчаса места на улице ждем. Инда изныли все.

– Изныли! Вам, ребята, хорошо рассуждать, а нам-то каково? Мы бы и рады отвориться, да ведь тоже опасаешься насчет затылка. Затрещина-то нам попадет от полиции, а не кому другому.

– Собирай, собирай скорей чайку-то. Истомились. Потчевать-то сегодня для праздника своих завсегдателев будешь? – спрашивали мужики и здоровались с буфетчиком, протягивая ему руки и поздравляя с праздником.

– Больно часто захотели, земляки, – отвечал буфетчик, поспешно суя руку направо и налево. – В Покров по стаканчику вам подносил в уважение – ну и будет. А уж сегодня пейте на свои.

– Ты коноводов не обижай. Коноводам-то завсегда надо почтение. От нас из артели восемьдесят человек к вам чай пить ходят. Сколько денег-то оставим! Так ты коновода и почти, – говорил гунявый мужичонка.

– А нешто мы не чувствуем? Нешто мы не почитаем? В Покров от сердца по стаканчику поднесли, а прошлую субботу чаю даром собрали.

– Все-таки ты уважь хоть меня-то на пятачок, – не отставал мужичонка. – Я уговаривал ребят, чтобы в «Свидание друзей» не шли. Там уж с четверть часа места отворившись.

– В «Свидании друзей» и этой ласковости нет, что от нас видишь. Что тамошний буфетчик! От него и папироски не допросишься. А мы нет-нет да и чайку соберем в уважение.

– Обижаемся на него, что говорить. Большой обидчик для нашего брата. А только, ей-ей, вот те святая икона, хотели туда чай пить идти. У вас заперто, а там отворено. Народ бунтовать начинал, да уж я уговорил. Уважь стаканчиком.

Буфетчик молча налил стакан. Мужичонка улыбнулся и заговорил:

– Вот за это спасибо! Вот мы это ценим! Теперь я по гроб твой. Я, Марк Маркыч, как тебя всегда перед всеми отлепартовываю? Для меня ты первый человек – во как… Ей-богу… Хочешь, сейчас весь народ растревожу, чтоб стаканчики требовали? Сегодня у нас народ денежный. Вчера расчет получили. Я такой коновод, что меня сейчас послушают. Мне стоит только одно слово сказать – и довольно. У меня с одного слова запьют. Подрядчик вчера расчет выдал – и загуляют.

– Это уж там твое дело. А только пей, пей скорей, да только не рассказывай, что тебе даром поднес. А то другие придут и тоже просить будут, – перебил его буфетчик.

– И что ты! Могила… Руку! Сейчас вот пойду и на твою пользу народ подобью.

Мужичонка выпил стаканчик, сплюнул длинной слюной и сладко облизнулся.

– Закусывай рубчиком-то. Да вот тебе еще папироска на загладку…

– И папироску? Ну благодетель! За такую твою ласковость, ей-ей, сейчас народ на загул сбунтую. Мы, брат, это ценим… У нас и деньги свои есть. Во! – звякнул медяками мужик. – А мы ласковость ценим. Нам учливость приятна.

Размахивая руками, он побежал в комнату, где засела артель.

Рабочие подваливали в трактир. Слышались возгласы:

– Марку Маркычу!.. С праздником!

– Поди-ка сюда, красный, человек опасный! – поманил буфетчик рыжего мужика. – А вы, ребята, идите, проходите дальше, там свободнее, – обратился он к другим мужикам. – Мне с красным человеком по своему делу поговорить надо. Как тебя звать-то, земляк?

– Митрофан Захаров, – отвечал рыжий мужик.

– Ну, так я тебя хочу, Митрофан Захарович, попотчевать стаканчиком. Каждый день ты к нам ходишь и нашим завсегдателем считаешься, а ни разу я тебе уважение не делал.

– Ну?.. – улыбнулся рыжий мужик. – Вот за это благодарим покорно!

– Всем завсегдателям почтение делаем иногда по праздникам, а ты что ж за обсевок в поле? Ты, я вижу, мужик-то хороший. С перчиком или хрустальной?

– Давай уж с перчиком. Коли баловаться, так баловаться. А я было только забастовал… Гулял тут шибко, с неделю гулял да забастовал.

– Один-то стакашек не повредит.

– Знамо, не повредит. С поднесеньевым днем!

– Кушай. Только ты вот что: ты своим-то не говори, что я тебе поднес, а то обижаться будут. Завтра можешь сказать, а сегодня молчи.

– Ну вот! С какой стати?

– То-то. А то обидятся и придут просить. А всем ведь невозможно уважение в один день делать. Закусывай редечкой-то. Да вот тебе папироска.

– Руку! За то и мы тебя, Марк Маркович, за твою ласковость ценим, – сказал рыжий мужик и поплелся к компании земляков чай пить.

Поднеся таким же манером еще двум-трем рабочим даровые выпивки, буфетчик знал, что делал. Сделав это, он самовольно улыбнулся. Посев состоялся. Начались всходы. Через полчаса половые с ног сбились, таская рабочим стаканчики. Вместе с чаем началась и водочная торговля.

Перед переписью

В табачную лавочку на Петербургской стороне, служащую в то же время и местом сборища для соседних обывателей, которые заходят сюда покалякать о текущих делах, зашел до того тщательно выбритый пожилой чиновник в камлотовой шинели и в фуражке с красным околышком, что подбородок его был даже в нескольких местах порезан.

– Ивану Савичу! – возгласил он, протягивая руку стоявшему за стойкой табачнику в серебряных очках, поднятых на лоб, и с большой седой бородой.

– Доброго здоровья, Феклист Парамоныч, – откликнулся табачник. – Хорошо ли можется?

– Можется-то ничего… так себе… Поясница маленько того… Да вот вчера сходил в баню, перцовочкой вытерся, перцовочки выпил, и отлегло. А вот у нас тут дело затевается…

Чиновник вытащил громадных размеров красный платок, громко высморкался в него, протрубив как бы на трубе, подтер нос и начал складывать платок.

– Супруга все ли в добром? – спрашивал табачник.

– И супруга тоже ничего… Вчера через новый мост ко «Всех скорбящих» иконе пешком ходила, свечку там поставила и маслица пузырек оттуда принесла. Все слава Богу… А вот, говорю, дельце у нас в Питере какое-то не совсем ладное затевается… Нам, домовладельцам, оно будет того… Надо держать ухо востро…

– Вам Жукова четверку?

– Жукова-то оно само собой. С сорок четвертого года, с поступления на службу в Сенат, курю Жуков табак, да вот уж теперь пять лет в отставке – и все неизменный трубочник-жуковник. А я говорю насчет дельца-то… Все новомодные измышления пошли.

– Верно, насчет переписи?

– Да, насчет переписи. Я тебя спрашиваю: что это такое? Ведь это опять какие-нибудь притеснения домовладельцам. Зачем перепись Петербурга понадобилась?

– Выли уж тут у меня сегодня, стонали, – отвечал табачник. – И вчера стонали. Иван Калистратыч стонал, Дементьев Драгиль стонал, Андронов плакался.

– Застонешь, брат, коли эдакие дела! – прищелкнул языком чиновник. – Ты сам-то читал ли объявление?

– Еще бы не читать, коли я домовладелец.

– Ну, то-то… Ты как об этой переписи думаешь?

– Да как думаю… Надвое думаю… И так думаю, и эдак думаю. Конечно, лишние тяготы. А только там в объявлении успокаивают, что, мол, никакой финансовой части в этом нет и что никакого измышления налогов.

– Мало ли, что успокаивают! Они успокаивают, а я этому не верю. Я между строк читаю; я, брат, привык уж к этому, слава богу, тридцать лет на казенном стуле елозил, так уж знаю, как бумаги-то пишутся. Всякая бумага в двух смыслах пишется: один смысл явный, а другой смысл тайный. С виду оно как будто бы и не беспокоят, а на деле – тревожат. Понял? Дай-ка сюда табачку щепоточку.

Чиновник вытащил из кармана шинели трубку на аршинном черешневом чубуке и начал ее раскуривать.

– Так думаете, что без нового налога с нас, домовладельцев, дело не обойдется? – спросил табачник.

– Не обойдется, – дал ответ чиновник и пустил изо рта громадный клуб дыму.

– Потом, говорят, нам бланки такие раздадут, и надо будет в них показать, у кого чего сколько есть и все эдакое… Сколько окон, сколько квартир, на скольких саженях двор, сколько печей и труб. Собака на дворе есть – и ту покажи, что она есть.

– Ну, и что ж ты думаешь? Думаешь все по совести показывать?

– Да ведь дело-то такое… Не покажешь по совести, так потом, пожалуй, в ответе будешь, – развел руками табачник. – И хотелось бы втемную сыграть, да боишься.

– А ты показывай в двух смыслах. Тебя будут спрашивать в двух смыслах, с тайным и явным намерением – ты отвечай в двух смыслах.

– Бумажной мудрости-то я не обучен, вот в чем моя беда.

– Беды тут нет и мудрости никакой не надо. Сокращай наличность, вот и все. – В подтверждение своих слов чиновник харкнул с громким раскатом, плюнул и спросил: – Понял?

– Еще бы не понять, не маленький… Только как бы не было потом штрафа…

– Иногда, друг любезный, и штраф выгоден. Чего тут им в чужие дела соваться? Меньше знают – меньше бредят. Правильно я?

– Это вы действительно.

В табачную лавку вошло порыжелое пальто с выеденным молью меховым воротником. Пальто держало в руках узелок и опаренный веник.

– Ивану Савичу! – возгласило пальто и протянуло табачнику руку.

– Петру Андронычу… – отвечал тот и спросил: – Из бани?

– Был грех, попарился маленько, потом чайку попил в трактире, а теперь к тебе… Дай-ка помадки за пятачок баночку.

– Жасмин или гвоздика?

– Жена гвоздику больше любит. Мне что!.. Мне только один раз после бани вихры смазать. О чем гуторите?

– Да вот все о переписи, – отвечал чиновник.

Пальто потрясло красным, как вареный рак, лицом, с рыжеватыми бакенами, и произнесло:

– Канитель!

– А я так думаю, что скорей подвох, а не канитель, – сказал чиновник.

– Нам нужно вести дело осторожнее.

– А я никак не буду вести. Будь что будет. Отмечусь в Царское Село, домашние скажут про меня, что я новгородским угодникам поехал поклониться, а здесь как хотят.

– Да ведь ведомость-то кому-нибудь все-таки составить будет надо.

– Отзовутся безграмотностью, и пусть кто хочет, тот и составляет.

– Этого нельзя. Нет, тебе отмечаться нечего, ты составь ведомость, но составь ее туманно, чтоб было ни два ни полтора.

– Да ведь проверка, я думаю, будет.

– А проверят, так найдут ошибку, а ошибка в фальшь не ставится, – учил чиновник.

Порыжелое пальто село и вздохнуло.

– И что это нынче за музыка завелась, что все сызнова переписывать! – произнесло оно. – Давно ли переписывали!

– Европейская статистика на современный манер… – произнес табачник.

– Вот она где, эта статистика-то, нам отзовется… – указал чиновник на затылок.

Вошел дряхлый старик с обезьяньим лицом. Он был в валенках и в шапке с ушами. Воротник барашкового тулупчика был перехвачен гарусным шарфом.

– О господи! Вот редкий-то гость! Прошу покорно садиться, Аристарх Демьяныч, – заговорил табачник, усаживая старика на лавку.

Старик поздоровался со всеми и начал шамкать губами.

– Что вы скажете насчет статистики?! – крикнул над самым его ухом чиновник.

– Я-то? – переспросил старик и отвечал: – Виссариона Гребнева, другого никакого не нюхаю. Или простой солдатский нюхать, или Виссариона Гребнева, а другие нюхательные табаки ничего не стоят.

– Ничего не слышит. Беда с глухим человеком. О переписи-то читали?

– До Венгерской кампании я брал у буточника, после Венгерской мне пожарный один доставлял… Отличный табак был. С Крымской кампании начал я брать…

– Я не о нюхательном табаке, а о переписи Петербурга спрашиваю. Читали?

Старик посмотрел мутными глазами на чиновника и отвечал:

– На нет и суда нет. А я к Виссариону Гребневу золу подмешиваю.

– Вот поди с ним!!! А ведь тоже домовладелец… – кивнуло на старика пальто.

– Обязан и ведомость составлять, – поддакнул чиновник.

– Дворник составит, – сказал табачник.

– Да у него вместо дворника-то баба-полольщица с огорода взята. Хороша выйдет статистика.

– Четверочку вам Гребнева? – спросил табачник, положив перед ним пачку табаку.

– Да-да-да… – произнес старик и принялся отсчитывать медные деньги.

Прием новобранцев

Тяжелая, но неизбежная картина. В думе идет освидетельствование, вымеривание роста и ширины груди молодых людей, вынувших жребий для поступления в военную службу. Врач, воинский начальник и член от города бракуют людей и определяют степень годности их к военной службе. В глубине залы стол, за столом члены воинского присутствия, делопроизводители, протоколисты. Перед столом на возвышении ясневая мерка в виде столба с перекладиной в форме глаголя. У мерки солдат. Место, где стоит мерка, огорожено скамейками. За скамейками толпятся вызванные к освидетельствованию, их знакомые, родственники, наполовину полупьяные. Заседание публичное, но среди публики женщин нет, ибо измеряемые и свидетельствуемые раздеваются донага. На огороженную скамейками арену вызывают по пяти человек. Одни раздеваются, сидя на скамейках, другие одеваются. Около скамеек цепь солдат, среди публики стоит и городовой, сдерживающий слишком сильные порывы явившихся к освидетельствованию. Пахнет тулупом, новыми сапогами. Шармеровская визитка перемешалась с полушубком, с сибиркой, с сермягой. За столом слышны возгласы вроде: