Караси и щуки. Юмористические рассказы

– Нет, я вижу, ты хочешь в участке переночевать. Надо велеть тебя взять.

– Ой! А какую такую ты имеешь праву? Я генералу Забубенцеву потолки штукатурил. Вот что я… Раскуси.

Городовой улыбнулся.

– И раскусил, – отвечал он. – У генерала потолки штукатурил, так сам полковником сделался? Проходи, проходи, знай! Нечего тут караул кричать. Иной еще подумает, что ограбили тебя, а полиция не смотрит.

– Ограбили и есть. А нешто не ограбили? Вот эстолько было в сороковке на донышке. Мы, брат, тоже понимаем. Комендантское управление знаешь? Ну, вот мы там карнизы выводили. Сама генеральша…

– Выводи, выводи ногами кренделя-то, да и пробирайся подобру-поздорову домой.

– Зачем домой? Мы к мамульке пойдем. Мамулька у нас одна чувствительная есть, в прачках существует. Она и поднесет стаканчик, – бормотал мужичонка, продвигаясь по переулку, но вдруг обернулся к идущему за ним следом городовому и крикнул: – Чего по стопам моим праведным идешь? Стой там!

– Команду твою еще слушать не прикажешь ли? – милостиво отвечал городовой и продвигался на свой пост на угол переулка. – Ты моли Бога, что в участок-то не отправил тебя. Там бы с тобой поговорили.

– И я поговорил бы. Кому участок, а мне дом. Мы, брат, в участке-то бывали. Нам участок не страшен.

– Слышишь, ты не куражься! А то, ей-ей, прикажу тебя дворникам взять.

– Бери, бери!.. – подскочил к городовому мужичонка и опять подбоченился.

– И возьму. Неохота мне только вожжаться-то с тобой. А то дать свисток, и конец…

– За что? Ну, говори: за что?

– За дебоширство, за пьяный образ, за оскорбление начальства…

Городовой дошел до своего поста и остановился. Мужичонка все еще вертелся около него.

– А отчего пьян? Отчего я загулял? Ну-ка… Можешь ты это чувствовать? – приставал он к городовому. – Из-за того я, милый человек, пьян, что сама генеральша раззадорила меня. Ей-богу… Штукатурили потолки, а потом стали кухню красить… Вдруг они сами выходят и из своих собственных ручек мне стаканчик… «На, – говорит, – благословись». Сама полковница, ей-ей, сама полковница… Каково это? Ну, и разбередила меня. А я и загулял.

– Иди, иди… Нечего тут мне рассказывать!

Из фруктовой лавки вышел приказчик в переднике и без шапки. Он курил папироску, подошел к городовому и спросил:

– Окурочком затянуться не хочешь ли?

– До окурочка ли тут сегодня! – махнул рукой городовой. – От пьяных сегодня просто отбою нет. Шестерых отправил в участок, а вот это седьмой напрашивается. Говорю: иди домой – не идет. Делать нечего, надо будет позвать дворника.

– Господин хозяин, господин хозяин! Рассудите, правильно ли я… – обратился мужичонка к приказчику. – Штукатурили мы у генерала потолок… Вдруг сама полковница выносит мне стаканчик и из своих собственных рук… Ну, с ейной легкой руки и загулял.

– Пошел прочь! – крикнул на мужичонку городовой. – Ну?!

Мужичонка отскочил.

– Я не с тобой… Я с господином хозяином разговор веду, – огрызнулся он. – Как же теперича, коли ежели сама генеральская полковница… Дозвольте, господин хозяин, окурочка покурить.

Городовой пожал плечами.

– Ну, что ты поделаешь! – сказал он приказчику. – Не отстает от меня, да и что ты хочешь. С четверть часа зудит.

– Да отправляй его в участок – вот и делу конец. Что с ним долго-то бобы разводить, – отвечал приказчик.

– Отправить – не устать стать, да ведь жалко. Его жалею. Что зря арестантскую-то наполнять. Слышишь, земляк, уйди ты от греха… Завтра сам будешь рад.

– Не уйду! – топнул ногой мужичонка. – Господин хозяин!.. – приставал он к приказчику.

Приказчик взял его за плечи и, пихнув, сказал:

– Продвигайся подобру-поздорову! Завтра придешь разговаривать.

– А я хочу сегодня… Нет, стой… Уж ежели сама полковницкая генеральша…

– Последний раз тебе говорю: пошел прочь! – крикнул городовой и взялся за свисток.

Мужичонка кобенился и лез на городового.

– А вдарь, вдарь… Сделай милость, вдарь – вот тогда мы и посмотрим. Как вдаришь, сейчас к самому генералу… Ну, вдарь… Тронь… Ага! Боишься? Нет, брат, уж коли мы в комендантском управлении… Шалишь!..

Городовой свистнул. От ворот бежал дворник.

– Эх ты, сиволапый! С тобой честью хотели, а тебе неймется. Вот теперь и переночуешь на казенной квартире, – укоризненно сказал мужичонке приказчик.

– И завсегда рады… Мы завсегда готовы… Пусть берет за правду… Кому участок, а нам дом. А завтра – аминь… Завтра к самому генералу жалиться… Пусть рассудит.

– Дворник! Сведи и сдай его в участок, – отдал приказ городовой.

Дворник взял мужичонку под руку. Тот упирался и лез к городовому.

– Нет, пусть он прежде вдарит… Пусть прежде вдарит – вот тогда мы и будем знать! – бормотал он.

– Веди, веди его! Пусть там до утра проспится.

– До утра! А ты вдарь прежде… Не хочешь? Боишься! Ах ты, фараон, фараон!

– Иди, иди! Завтра с самим приставом поговоришь! – крикнул на мужичонку дворник и потащил его.

– Караул! Караул! – раздавался голос мужичонки на всю улицу.

Письмо

Барина не было дома. Барыня сидела у себя в спальне и вышивала что-то по канве. Был вечер. В спальную заглянула кухарка, средних лет женщина, посмотрела молча на барыню и остановилась в дверях, застенчиво опустя глаза.

– Что тебе, Настасья? – спросила барыня.

– Да так, сударыня, ничего… – отвечала кухарка, перебирая в руках передник.

– Однако зачем же нибудь ты пришла?

– Да так, низачем… Просто посмотреть, что вы делаете: очень заняты или не очень?

– По канве вышиваю от нечего делать. Неужели только за этим и пришла?

– Не то чтобы за этим, а как вам сказать… Мне, сударыня, стыдно…

Кухарка захихикала и закрыла лицо передником.

– Верно, опять что-нибудь разбила в кухне? – вскинула на нее глаза барыня.

– И, нет! Все до капельки цело, – встрепенулась кухарка. – Вот сходите и пересчитайте.

– Ну так попросить что-нибудь пришла.

– Так точно-с… Просьбица у меня к вам маленькая есть. Давно уж собиралась попросить, да все решиться не могу. А очень нужно.

– Говори. Что такая за таинственность!

– Очень уж, сударыня, стыдно… А так нужно, так нужно, что просто вот, что ты хочешь!

Кухарка снова закрыла лицо передником, фыркнула и даже отвернулась.

– Говори же, уж коли пришла. Что такое?

– Да вот, видите ли… Ох, нет, не могу!..

– Ну, коли так, ступай вон. Не хочешь говорить, так и не мешай мне вышивать.

– Скажу, барыня, сейчас скажу… Не сердитесь только. Сердиться не будете?

– Не буду. Ежели ты ничего худого не сделала, то зачем же сердиться?

– Пожалуйста, уж не ругайте меня. Письмо мне нужно написать в деревню, так хотела попросить, чтобы вы написали. Сами-то мы люди неграмотные.

– Только-то? Так что ж тут стыдного? Изволь, напишу. Кому письмо-то?

– Вот это-то, сударыня, стыдно и сказать. Вы уж пишите как-нибудь так…

– Как же я буду писать письмо без обозначения, кому оно? Это невозможно.

– А вы уж как-нибудь. Там поймут. Просто, что я жива, здорова, кланяюсь и прошу прислать о себе весточку. Только вы, сударыня, уж как-нибудь почувствительнее.

– Да ведь надо же хоть адрес-то на письме написать. Без этого оно не дойдет.

– Да вы рассердитесь, ежели я скажу. Ну, побожитесь, что не рассердитесь.

– Фу ты, какая несносная! Даю тебе слово, что не рассержусь.

– Бессрочно отпускному рядовому Макару Данилову – вот кому, – разразилась ответом кухарка.

– Это, верно, тому солдату, которого мы из кухни все выгоняли? – спросила барыня.

– Ему, подлецу, сударыня. Только вы, бога ради, не сердитесь.

– Изволь, напишу.

Барыня села писать письмо. Кухарка стала около нее. Из глаз ее капали слезы.

– О чем ты?

– Да так, взгрустнулось. Ведь подлец-то какой он, сударыня! Поехал со сродственниками повидаться. «К Покрову, – говорит, – вернусь». И вот полгода ни слуху ни духу. Пятнадцать рублев денег у меня взял.

– Как его звать-то?

– Макар Данилыч. Только уж вы как-нибудь пожалостнее.

– Ну а именовать-то его как в письме? Милостивым государем, добрым другом или просто любезным? Ведь надо как-нибудь начать-то. «Любезный Макар Данилыч»… Так?

– Да пишите просто: «Подлец, мол, ты и бесстыжие твои глаза».

– Тогда уж это совсем будет не жалостно. Да так и нельзя писать.

– Да ведь какой аспид-то! Был у меня шугай беличий… Взял этот шугай и заложил за два рубля.

– Все равно, в письме ругаться нельзя.

– Ну, так уж пишите, как знаете.

– Я напишу: «Любезный Макар Данилыч».

– Не стоит он этих слов, мерзавец.

– Ну, можно «милостивый государь Макар Данилыч». Хорошо так будет?

Кухарка отерла глаза и высморкалась.

– Пишите уж лучше «дражайший друг сердца моего», – сказала она, подумав.

– Ага! Сердце-то – не камень, – поддразнила ее барыня и спросила: – Ну, о чем же писать-то?

– Да уж вы лучше знаете, сударыня, вы ученые…

– Как же я могу знать то, что ты хочешь ему сообщить? Ну, что ты хочешь ему сообщить?

– А то, что вот кланяюсь ему. Не стоит он, пес, и поклона-то, ну да уж Бог с ним. А потом: «И как, мол, тебе, подлецу, не стыдно»…

– Ругательных слов я не буду писать.

– Да как же, сударыня, не писать, ежели он и на самом деле подлец? Ведь денег-то пятнадцать рублей, шугай беличий тоже рублей пятнадцать стоит.

– «В первых сих строках посылаю тебе мой низкий поклон», – прочитала барыня.

– «Низкий поклон от неба и до земли с любовию», – прибавила кухарка.

– Можно и это прибавить. А дальше-то что?

– А то, что все это от Настасьи Васильевой. Вы так и напишите, что от меня.

– Внизу под письмом будет же подпись, так он и поймет, что это от тебя.

– А вы так: «Низкий поклон с любовию от Настасьи Васильевой».

– Изволь. Ну, что еще?

– Да что хотите, то и пишите, только почувствительнее. Хотел, подлец, все мне отписать, как он приехал, как с родственниками своими обо мне разговаривал, и хоть бы одно письмо!..

– «О себе скажу, что я, слава Богу, здорова и благополучна. Но что значит, что об тебе нет никаких вестей и отчего ты не сдержал слова и не написал мне ни строчки?» Хорошо так будет?

– Хорошо-то хорошо… – замялась кухарка. – Напишите уж, сударыня, что у него бесстыжие глаза, а я сирота… «Слезами, мол, горючими обливаюсь, ни днем ни ночью покоя не знаю, а ты пятнадцать рублев у сироты взял»…

– Ты что же хочешь-то? Хочешь, чтоб он тебе эти деньги прислал?

– Пес с ним. Пусть его подавится. А только бы отписал, жив ли он, и здоров ли, и когда в Питер приедет?

Барыня потерла себе лоб, подумала и написала.

– Он на тебе жениться обещался, что ли?

– Всяких тут от него обещаниев было! – махнула рукой кухарка. – И жениться обещался, и сапоги сшить обещался. Вы пишите так: «Слезно, мол, прошу тебя уведомить: жив ли ты?»

Барыня написала и прочла.

– Больше ничего? – спросила она.

– А еще вот что: «И ежели у тебя на дорогу денег нет, то пять рублей я тебе вышлю на дорогу, только отпиши насчет твоих обещаниев, про которые ты говорил».

– Еще хочешь денег посылать? Вот так любовь!

– Не любовь это, сударыня, а так уж… Пусть только поласковее отпишет-то он мне. Ну да пишите, что знаете!

Письмо было готово. Барыня прочла его.

– Довольна ты теперь? Все тут, что ты хотела сказать? – спросила она.

– Все-то все, а только…

– Что «только»?

– Да насчет подлеца-то и бесстыжих глаз нельзя ли прибавить?

– Нет, нет! Этого я не стану писать.

– Ну, благодарю покорно, – сказала кухарка, взяв от барыни письмо и поцеловав ее в плечо, прибавила: – А насчет подлеца и бесстыжих глаз, я как пойду в лавку марку покупать, то мелочного лавочника попрошу приписать. Нельзя, сударыня, без этого. Жалостно не будет. Без этого он не прочувствуется.

Во время танцев

Женился купец средней руки. Свадебный пир справлялся у кухмистера. Обед состоял из целого десятка блюд. За обедом басистый официант провозглашал бесчисленное множество тостов за здоровье разных дядюшек и тетушек. Гости кричали «ура», били в тарелки вилками и ножами, музыканты играли туш, причем особенно надсаживалась труба. Большинство гостей состояло из серого купечества. Фраков было очень немного, но мелькали сибирки и длиннополые сюртуки. От некоторых сибирок пахло дегтем и керосином. Впрочем, на обеде присутствовал и генерал в ленте, ничего ни с кем не говоривший и очень много евший. Пока не садились еще за стол, купцы подводили к генералу своих дочерей в белых и розовых платьях и рекомендовали их. Генерал при этом тоже ничего не говорил, а только испускал звук «хмы» и при этом кланялся.

После стола полотеры вымели пол от объедков, и в зале начались танцы. Сначала все пошли польским. Две сибирки, до сего времени обнимавшиеся, влетели в круг и хотели плясать русскую, но шафера вывели их из зала. Начался кадриль.

В первой паре танцевал с белокудренькой девицей в розовом платье маленький брюнетик, поверх белой перчатки которого красовался на указательном пальце большой бриллиантовый перстень. Брюнетик был в белом галстуке, но в сюртуке. Волосы на голове его были завиты бараном, усы закручены в шпильку. От него отдавало самыми крепкими духами. Пока устанавливались пары, брюнетик попробовал занять разговором танцующую с ним девицу. Он долго думал, о чем начать разговор, и наконец спросил:

– Капусту изволили рубить?

– Это в каких же смыслах? – недоумевала девица.

– А в тех смыслах, что теперь самое настоящее капустное время. Ежели к Покрову не срубят, то уж аминь… Сейчас она в такую цену вкатит, что и рубить не сходно.

– Мы капустой не занимаемся. Я в гимназии училась и даже по-французски говорю, – обидчиво произнесла девица. – Мы совсем другого образования.

– Пардон-с. Я про вашего папеньку с маменькой, так как у них есть же хозяйство.

– Хозяйство есть, но мы к нему не причинны. Рубили ли они капусту или не рубили – мы внимания на это не обращаем.

– Так-с. Но может быть, мельком слышали? Ваш папашенька по какой части?

– Они ломовых извозчиков держат. Есть и подряды по мусорной части.

– В таком разе, значит, капусту рубили, потому иначе чем же рабочий народ кормить?

– Могут и вовсе не рубить, а в мелочной лавочке покупать.

– Для обстоятельного купца несходно-с. Мы теперь почем фунт-то продаем? Шесть копеек. Ежели и бочкой на Сенной купить, то дешевле пяти копеек с провозом не обойдется. Поверьте совести, мы это дело очень хорошо знаем, так как сами мелочные лавочники. Семь мелочных лавок у нас.

– Что вам вздумалось про капусту меня спрашивать?

– Какое дело на уме, про такое и спрашиваешь. Мы, почитай, прямо от капусты и на свадьбу-то сюда приехали. Сегодня у нас такой день, что мы гнет на бочки с капустой клали и в подвалы их спущали. Мы на Сдвиженье пять тысяч голов вырубили.

– Все-таки капустный разговор к танцам совсем не идет.

– Очень даже идет и, можно сказать, прямо в центру… Теперича ежели со стороны посмотреть, то эта самая кадрель совсем с рубкой капусты вровень. Все кавалеры и дамы при танцах точь-в-точь будто бы капусту рубят.

– Однако неужели вы не можете начать какой-нибудь современный разговор? – сказала девица.

– Хорошо, извольте. Можем и по другой части. Нам начинать-с…

Станцевали первую фигуру кадрили.

– Какие у вас крепкие духи… – начала девица и сморщилась.

– Первый сорт-с. Француз на Невском надушил. Там и галстук себе покупали, там и завивку себе делали. Рубль за всю эту музыку с меня содрал.

– Мужчины по-настоящему не должны душиться. Это дамское занятие.

– По нашей торговле невозможно, потому прямо от капусты. Приятно бы вам разве было, ежели бы от меня капустой несло?

– Можно бы было вымыться.

– Насквозь пропах-с. Впрочем, когда соленую рыбу принимаем, еще хуже бывает-с. А огурцы вы изволили солить?

– Мы никакими этакими делами не занимаемся. Мы с сестрой вышиваем да книжки читаем.

– Огурцы – занятие чистое-с… Конечно, от капусты пользы больше, нежели от огурца, но рубка капусты интереснее. Тут и для барышень есть занятие: можно кочерыжки грызть, любовные сердца из них вырезать ножичком.

– Хорошо сердце из капустной кочерыжки!

– По своему коварству и бесчувственности – самое женское.

– Дамские сердца мягче мужчинских, – возразила девица.

– Помилуйте, что вы! – заспорил кавалер. – Нешто мало мужчинских слез из-за женской бесчувственности проливается? То и дело в газетах пишут, что поднято неизвестного звания тело с простреленной грудью. Все это от любви-с. Кабы ежели женские сердца были так мягки, как соленый огурец в Великом посту… Впрочем, у нас такой способ сольки, что наши соленые огурцы и после вешнего Николы со свежепросольным огурцом вровень. Мы насчет огурцов специалисты и этим товаром хвастаем. У нас мелочные лавочки в Коломне, а к нам за огурцами с Песков присылают.

– Делайте соло-то перед вашей визави, а то вы из-за огурцов и кадриль забыли, – указала кавалеру девица.

Танцевали вторую фигуру. Кавалер вернулся к даме и, делая с ней круг, сказал:

– Соло – не чеснок-с. Вот ежели чесноку забыть в огурцы положить, то можно весь бочонок испортить. А ежели черносмородинный лист да укроп, то и еще хуже…

Девица вспыхнула.

– Неужели вы думаете, что так приятно для образованной барышни про огурцы с капустой слушать! Вот уж не девичий-то разговор! – огрызнулась она.

– В таком разе мы сейчас девичий заведем, и это уж будет по вашей части, – нашелся кавалер. – Ягодное варенье изволили летом варить?

– Варили. Ну и что ж из этого?

– Нет, я к тому, что малина нынче из-за дождливого лета не удалась.

– А у нас удалась. Только послушайте, ежели вы не можете образованный разговор про театр вести, то хоть бы в критику кого-нибудь из гостей пущали. Все-таки было бы интересно. Смотрите, сколько серого народа на свадьбе и даже ни одного офицера. Вон, какая тумба в ковровом платке стоит. Она давеча три груши со стола из вазы взяла и в карман запихала.

– Которая-с? – спросил кавалер.

– Да вот эта, в длинных бриллиантовых серьгах и в лиловом платье.

– Это наша маменька-с. Только они не для чего-либо прочего груши взяли, а чтобы внучкам домой гостинца снести.

Девица сконфузилась.

– Я не про эту, я совсем про другую… – заминала она.

– А хоть бы и про эту-с. Не извольте беспокоиться, мы их и сами за тумбу считаем.

– Нет, нет, я вон про ту, что в синем платье.

– А в синем платье невестка наша. Вдова-с. Два кабака у ней, и сама ими заправляет. Только, разумеется, молодцы на отчете стоят. Это бой-баба-с, а уж вовсе не тумба. Она пятерым мужикам глотку переест.

– Господи! Да что вы все то о мелочных лавочках, то о кабаках. Неужели не можете о театре разговор начать?

– Извольте. Жирофлю недавно в «Буффе» смотрели.

– Ну и что же? Интересная игра?

– Игра-то интересная, госпожа актриса на совесть свою роль доложила публике, но у меня с новым сюртуком вышло недоразумение. Весь в краске перепачкался. Стулья были выкрашены масляной краской и не высушены. Очень многие из публики за это ругались. Нам начинать фигуру. Пожалуйте галопом… Вот уж теперь совсем будем капусту рубить.

– Пожалуйста, без капусты…

– Да что ж делать, коли похоже.

И кавалер, обхватив девицу, понесся галопом.

Хороший буфетчик

Рано утром встал в праздничный день трактирщик Скороносов, сходил к ранней обедне, расставил к иконам свечей на целый рубль без остатка и из церкви зашел в свой черный трактир посмотреть на торговлю и порадоваться на нового расторопного буфетчика, который в два какие-нибудь месяца удвоил ему продажу в трактире и чая, и водки. Про своего нового буфетчика Скороносов рассказывал на стороне, только, разумеется, не трактирщикам, так:

– Цены ему нет. Золотой человек. К каждому гостю ласков и сметка удивительная.

Войдя к себе в трактир, Скороносов долго и усердно молился на образ, потом кивнул ласково буфетчику, поклонившемуся ему в пояс, и сел около буфета. За буфетом кипела торговля. Подбегали половые и выкрикивали:

– Чаю на троих и два стаканчика! Чаю на четверых и пять чашек! Три стаканчика! Четыре стаканчика! Пять стаканчиков!

Слово «стаканчик» так и звенело. Под словом «стаканчик» здесь нужно понимать не стакан к чаю, ибо простой народ пьет чай из чашек, а стаканчик с водкой. Буфетчик суетился, отпуская требуемое. Независимо от половых, к буфету так и валили входившие в трактир мужики, извозчики, мастеровые и, бросая на буфет пятаки, требовали тоже стаканчики. Им наливал подручный буфетчика. Гости пили, закусывали крошеным рубцом, черными сухариками, отирались полами и рукавами и проходили в дальние комнаты, чтобы спросить себе чаю. А входная дверь так и визжала на петлях, хлопая блоком и впуская в трактир еще новых гостей. Скороносов сидел и улыбался. Радовалось его сердце.

– Ну что? Как? – спросил он буфетчика, воспользовавшись паузой среди кипучей торговли.

– Благодарение Создателю… Сами видите. Всего еще только девять часов утра, а уж у меня четырех ведер вина нет, – отвечал буфетчик.

– Что ты?! – усумнился хозяин.

– Да ведь из рапортички-то каждую неделю сами изволите видеть, как теперь дело идет. Когда я к вам поступил за буфет, в будничный день много-много что ведро выходило, а теперь мы и на трех не миримся. А в праздник – вот какая ярмарка! При прежнем буфетчике и наполовину здесь не торговали.

– Верно. Бога гневить нечего. Старайся… Поедешь в деревню – не обижу тебя.

– Теперь уж не скоро поеду. Перед поступлением к вам ездил. Жену думаю через полгода сюда выписать на побывку. Пусть побалуется.

– Я сам тебе ее выпишу, на свой счет. Бери деньги и посылай.

– Много вам благодарен-с, Акакий Хрисанфыч… Ужасти, как было у вас до меня тут дело запущено. Гости никакой ласки не видали.

– Что ж ты поделаешь с людьми-то! Дикий человек за буфетом стоял.

– Совсем дикий-с, – согласился буфетчик и крикнул на подошедшего полового: – На двоих или на троих? Что ж ты молчишь! Каша у тебя во рту, что ли?

– Я и марки вам за троих подал, – отвечал половой.

– Марки! Видишь, что я в разговоре с хозяином. Получай! С народом беда-с… – обратился буфетчик к хозяину. – Все неотес какой-то.

– А ты утюжь их.

– И то уж утюжу. Распустил их прежний-то ваш заправила. Здесь место золотое для торговли, но гостю ласковости никакой не было. А я вот, как поступил, первым делом из углового трактира всех гостей переманил. Теперь к нам ходят. У меня нет этого, чтобы жаться и над стаканчиком дрожать. Я постоянного гостя и в долг опохмелю. Ан смотришь – стаканчик-то десять стаканчиков принесет. Попало в голову мастеровому человеку на старые-то дрожжи, он тебе сейчас струмент в мытье несет.

– Ты насчет мытья-то не очень… – погрозился хозяин. – За это ответить можно.

– С умом ежели брать, то ничего. Неужели вы думаете, что я без опаски?

– Ну, то-то. Тебе с горы виднее.

– Будьте покойны, не провалимся. Ученый. До меня все артели в угловой трактир ходили, а я начал по субботам даром им чай сбирать – все к нам и перешли. Теперь в угловом-то волком воют. Вот вам и трактир на стрелке!

– Ты уж посторонним бобы-то про торговлю не разводи, а то как бы не дошло до кого-нибудь, да не навалили на меня наши при трактирной раскладке. Долго ли до греха? Сейчас вдвое акциз заплатишь.

– Помилуйте! Что вы! Да нешто я несмышленок? Буду я перед посторонним человеком торговлей хвастаться, а кольми паче перед своим братом трактирщиком. Мы тоже политику-то знаем. На то ума палата. А я ежели говорю, то вам только, как хозяину. К нам, Акакий Хрисанфыч, теперь и кадеты из Вяземского дома ходить начали. Три версты крюку дадут, да к нам придут. А отчего? Я им каморку устроил. Там они и дуван делят, там они и сговариваются промеж себя. При посторонних-то им неловко, так они в каморке. После хорошего дела ежели, то ведь они занятно для трактира пьют.

– Смотри, чтоб у гостей воровать бы не стали твои вяземские-то кадеты.

– Будьте без сумления. Я уж кадетов-то знаю. Ежели буфетчик с ними ласков и полицейских на них не наводил, то они его гостей ни в жизнь не тронут. Они хоть и по части карманной выгрузки, а на этот счет каторжная совесть у них крепка. Они ласковый трактир ценят. Надо же им где-нибудь притон иметь. Буфетчик с ними ласков, и они с ним ласковы. Лучше же они в незнакомом трактире у гостя что-нибудь стянут, нежели чем у знакомых.

– Ты только, бога ради, краденого-то у кадетов не покупай, – предостерег буфетчика хозяин.

– Ни в жизнь. Этого я боюсь. Да и зачем им мне продавать? У них свои мастера-покупщики есть. Эти уж постоянные. Тоже к нам ходят.

– Ходок, брат, ты! – похвалил хозяин буфетчика.