ТриПсих

Такими словами можно было бы пересказать то, что видел и чувствовал Пётр Иванович, но Пётр Иванович просто шёл и поглядывал по сторонам и никаких слов и описаний в его уме не возникало… Коридоры так же примыкали и так же пересекались, но некоторые были строго прямоугольные, а некоторые как бы в овальном полумраке, Пётр Иванович свернул в ортоугольный проём и… привычная перспектива восстановилась. «Опять почти 180», – спокойно отметил он… но как-то помимо слов, и продолжил движение, ожидая появления овального проёма… И сразу свернул, как только тот мелькнул в боковом зрении. Пройдя по овальному коридору, он снова быстро свернул в первый же увиденный ортоугольный. И оказался точно в том же месте, где и вошёл в овальный. «Здесь какая-то другая геометрия, иду-иду и всё равно как бы в том же месте оказываюсь, а иду прямо и прямо, как это так? Где это я иду? – Пётр Иванович остановился, осмотрелся и тут вдруг тот самый профессор навстречу. – А, шахматист!» – обрадовался Пётр Иванович.

Профессор остановился, смотрит на Петра Ивановича, а Пётр Иванович вежливо заглядывает в его глаза, но молчит, и профессор молчит… вопросительно.

«У меня, профессор, проблема, – говорит Пётр Иванович после паузы и подхватывает профессора под руку увлекая пройтись по коридору, – давайте я Вам на ходу изложу, чтобы особо не задерживать». И они пошли по ортоугольному коридору… Пётр Иванович искоса поглядывает на стены, а профессор как бы из вежливости слегка наклонил голову к собеседнику. Пётр Иванович знает эту «профессорскую» интеллигентность: ни вежливости, ни внимания, просто есть некоторые правила, которые надо соблюдать – иначе профессор ты ни-ка-кой, те. профессия у тебя может и есть, и даже ученики, но… Но вот если бы Пётр Иванович мог бы со стороны посмотреть – то, наверное, увидел бы, что и сама поза, и движения тела при переходе от одной позы в другую, выражают полнейшую заинтересованность профессора в общении с Петром Ивановичем… чего Пётр Иванович совершенно не замечает. Когда-то, будучи ещё совсем молодым, он работал помощником заместителя заведующего хозяйством одного из институтов Академии наук, и как-то раз оказался в свите сопровождения директора института, знаменитого на весь мир академика, который… который что-то когда-то изобрёл-открыл совершенно новое и неожиданное, гениальное и прочая, прочая, чего Пётр Иванович не знал, не понимал и до си пор не знает и не понимает.

Пётр Иванович, тогда ещё просто Пётр, так он всегда представлялся и никогда – Петя, Петька, или ещё как, – отчаянно спешит по коридору в туалет, а на пути – внезапное шествие академиков-профессоров-директоров-начальников-заместителей-помощников-референтов… которые затрудняют его стремительное продвижение, заполнив всё пространство коридора, преграждая вход в заветное заведение. Да-а! Ме-едленно, медленно двигаясь, академическое шествие почти остановилось возле туалета, и выдавило из себя как из тюбика прямо перед Петром начальника его начальника – самого! заведующего хозяйством всего института! «Куда?» – грозно шепчет заведующий. «Туда», – кивает головой Пётр в сторону заветной двери. Заведующий отрицательно покачивает головой: «Ждать!» Тело Петра ниже пояса в ответ на приказ сжалось-застыло-окаменело, а ноги свелись-соединились в коленях. Но помимо своей воли и вопреки приказу начальства Пётр, переступая мелко-мелкими шашками пытается всё же переместиться в необходимом направлении, одновременно не расслабляясь в напряжённых частях туловища, но, к своему ужасу, видит, как движение свиты замедлялось-замедлялось-замедлилось… и вовсе прекратилось ровно возле мужского туалета, не оставив ни малейшего шанса на проход к заветной двери.

Академик возвышался над всеми, его лысая голова сверкала в лучах солнца, проникающих сквозь огромные окна коридора, и отражала его лучи во все стороны, и Пётр даже зажмурился, но не от блеска головы академика, а от горестного осознания неизбежности неотвратимо надвигающихся последствий столь долгого воздержания… столь естественных потребностей организма. А вокруг такие милые, радушные, внимательные высоко-интеллектуально-интеллигентные лица… Но ни одно лицо даже не сдвинулось! Уж как Пётр ни старался вежливо-убедительно просить пропустить его немного вперёд. Вперёд – это как раз ближе к сияющему академику-директору института, ибо это самый прямой путь, а там ни миллиметра свободного пространства – вплотную к нему три женщины-девушки референтки-секретарши-помощницы, лицом к народу, слегка улыбаются, смотрят строго и внимательно. Перед ними пространство свободное, примерно метр… Второй круг – ряд сплошь солидно-торжественные мужчины-профессора и доктора наук… есть кандидаты наук и просто… А вот доктор – это не обязательно профессор, профессор – это когда ученики есть, типа студенты, а ещё есть завлабы, завсекторы, учёные секретари – института, отделения, кафедры, просто учёные…

«Пожалуйста! Пропустите… ну чуть-чуть, мне очень… очень…» «Да, да, конечно», – так вежливо-доброжелательно в ответ, но даже не стронется, даже миллиметр не изменит в своём положении, находясь в напряжённом состоянии внимания: «Сейчас мы первые кто услышит, кто узнает! Нельзя пропустить ни одного слова-предложения-интонации! Всё очень важно, всё очень значимо!» «Ну как же так! Позвольте, мне вот туда… туд-да-а надда!»

И толпа свиты вдруг оживилась-зашепталась о чём-то, зашевелилась взволнованно, пространство между отдельными элементами слегка увеличилось в результате общенческих перемещений – к левому соседу, правому, что-то сказать, что-то ответить, внимательно посмотреть на протискивающегося Петра доброжелательно и… Вот эта дверь! Этот вход! Последний отчаянный рывок и… «Молодой человек, здесь очередь, сожалею, но очко одно, а Вы за мной», – и смотрит ласково-доброжелательно, старичок такой ладненький, с бородкой седенькой аккуратной, профессор, не иначе. Пётр отлично знает, что там, в туалете, три помещения – входишь, здесь раковина руки мыть, налево ещё дверь, там писсуар, а унитаз, который профессор очком назвал, как в проектах пишут: «Душ на два рожка, туалет на два очка» – унитаз справа, тоже за дверью… «Мне не надо очко, мне в другую сторону… мне по-маленькому», – сдавленно шепчет Пётр. «Да-да, – доброжелательно улыбается старичок ладненький, – за мной будите». Низ живота отреагировал на очередное усилие по сдерживанию властного позыва со стороны мочевыводящей системы… И вдруг картинка вспомнилась – бледное лицо, автобус, горная просёлочная дорога, суета и… тело хрупкой девушки в чёрном платье… «Не дотерпела, пузырь лопнул, стеснялась попросить остановиться…» «И у меня сейчас лопнет! – ужаснулся Пётр, – да и хрен с ним, не умирать же!» – Вдруг подумал он и оглянулся на всех одним взглядом, и увидел лица каждого, и морщины, и глаза, и выражение лиц, и увидел-понял как далеки они в сущности своей от этого места, как нарисованные стоят, улыбаются, руками водят как машут, что-то говорят друг другу, что можно было бы молчать… И картинка внезапно стала ясная, это как вдруг изображение из обычных 240р в HD изменилось, и так спокойно на душе, так наплевать на всё и… да, напряжение внизу живота исчезло, но… «Ну, что ж, просто пойду переодену штаны, только и всего», – подумал он совершенно не заботясь о своём внешнем виде, что до этого момента всегда было очень важно для него.

И с тех пор у Петра Ивановича «интеллигентному виду» никакого доверия – ложь, наглая ложь, и подлый обман! Или глупость!

И никогда это мнение не менялось и не подвергалось сомнению… пусть улыбаются, пусть вежливо говорят, пусть комплименты произносят, Пётр Иванович в ответ так же вежливо-пусто улыбнётся и даже комплимент отпустит, но сердце его всегда спокойно билось, 60 тире 90 ударов в минуту, и даже измерять не надо.

Пётр Иванович крепко сжал локоть профессора-шахматиста: «Возникла проблема. Вот давайте вместе с Вами пройдёмся по коридору». «Давайте! А какая проблема?» – вежливо доброжелательно заинтересовался профессор.

Боковым зрением Пётр Иванович видит, что они приближаются к овальному входу, замедляет движение, почти останавливается и спрашивает: «Вы ничего не замечаете?» «Коридор, стены, мы с Вами… стены равномерно окрашены, свет не яркий, но освещение достаточное для возможного передвижения без напряжения для зрения…» «А коридор справа?» «Коридор?» «Коридор справа есть?» «Нет». «Вы не видите?» «Нет». «Хорошо. Вы постойте здесь».

Пётр Иванович отходит от профессора и сворачивает в овальный вход, немного проходит и оборачивается: «Профессор! – кричит он в сторону входа в ортоугольный коридор, – Профессор, Вы меня видите?» Профессор не отвечает, просто стоит. Пётр Иванович возвращается и спрашивает профессора: «Вы меня видели? Вы видели, как я свернул из коридора?» «Вы никуда не уходили», – спокойно отвечает профессор. «Так, понятно!» Пётр Иванович снова вошёл в овальный коридор, снова позвал профессора, снова вернулся, снова ушёл, и далеко, по коридору, снова сделал всего шаг в овальный проход, и тут же вернулся… Результат тот же – профессор как бы отключался на то время пока Пётр Иванович перемещался туда-сюда. Тогда он просто попытался втянуть шахматиста в проход, но ничего не получилось, то есть вот он взял профессора за руку, крепко взял, и пошёл в проход, но в самом проходе профессор исчез, и это происходило при каждой попытке войти в другой коридор, как бы сильно Пётр Иванович его не держал. Просто есть профессор и… нет профессора в момент перехода. Ни рывка, ни толчка… ни-че-го.

«Профессор, прямо перед Вами справа есть вход в другой коридор, он внешне отличается от того в котором мы с Вами стоим и разговариваем, и я несколько раз уходил в проход, которого Вы не видите, я пытался Вас туда втянуть, но каждый раз получалось так, что Вы оставались на месте, хотя мы с Вами подходили к самому входу». «И что?» – спокойно спросил профессор. «Именно! Что это такое?» «Не знаю». «Профессор! Вы не знаете?!» «Ну, ведь это Вы куда-то уходили и откуда-то выходили, я ни-че-го этого не видел, не слышал и не ощущал». «Хорошо, представьте себе, что всё сказанное мною произошло с Вами». «Ну… Видим-слышим-ощущаем только то, чему обучены, тому, о чём Вы рассказали, я не обучен, – и видя замешательство собеседника, добавил, – я не подвергаю сомнению Ваше описание того, что с Вами происходило. Я просто не знаю, что это было, и у меня прямо сейчас нет никаких способов и возможностей достоверно всё проверить». «Но ведь я не вру! Или Вы думаете, что я вру?»

Профессор коротко вздохнул, поджав при этом губы, потом вытянул их вперёд, потом снова поджал, потом снова вытянул их как бы в хоботок, потом поводил этим хоботком вправо-влево, лицо вслед за хоботком перекосилось – сморщилось – расправилось… потом он глубоко вдохнул, набрав побольше воздуха заполнив им все-все-все даже самые дальние альвеолы… грудь расширилась на сколько позволил объем лёгких и профессор, после небольшой задержки дыхания, позволил воздуху беззвучно удалиться из его тела.

За время этих манипуляций в уме профессора пронёсся вихрь мыслей-образов-слов-предложений и неожиданных картинок-вспоминаний! Первая картинка… он стоит возле доски, на которой только что рисовал что-то мелом, какие-то кружочки, кружочки в кружочках и ещё круги в которых новые кружочки, затем обернулся и, ужасно волнуясь, робко произнёс: «Таким образом получается, что время так же как и пространство всего лишь вид взаимосвязи выделяемых объектов, то есть как таковое физическое явление оно не существует… это наше мышление так «объясняет» что-то…» и это была заключительная фраза его доклада «Гносеологические проблемы радиоизотопной датировки» на семинаре… каком-то, научном, а потом много ещё чего пронеслось и последним возникло лицо странного старика с пронзительным взглядом синих глаз: «Прямо перед тобой бесчисленное количество миров и от тебя зависит какой мир ты из них собираешь и живёшь в нём».

Профессор улыбнулся… своим вспоминаниям, снова вздохнул и посмотрел на Петра Ивановича: «Ну, хорошо, вот мы стоим здесь с Вами, но это где?» «Как где? В коридоре!» «Ну да, мы с вами знаем, что это коридор, но откуда мы это знаем?» «Мы просто видим». «Вы уверены, что видите точно то же и точно так же, как и я вижу?» Пётр Иванович помолчал, посмотрел на профессора, оглянулся по сторонам – «Интересно, кто из нас дурак – снова посмотрел на профессора – и зачем мне с ним общаться…» «Вот смотрите, – обратился он к профессору и подошёл вплотную к стене, – вот! – ударил он стену ладонью так, что светильник мигнул. – Это что? – воинственно спросил он и сам себе ответил – Это стена!» «Вы что-то ударили чем-то, – миролюбиво сказал профессор, да и Вы сами «что-то» названное кем-то «завхозом», извините, Пётр Иванович». «Так, – сказал Пётр Иванович, – а если вот так?» – и стремительно скрылся в овальном проходе, затем прошёл несколько шагов, постоял и вернулся в ортогональный коридор прямо перед профессором, как бы нависнув над ним, в силу превосходства в росте, ровно на одну голову. Профессор доброжелательно с уважением смотрит снизу, а Пётр Иванович грозно взирает сверху. Пауза! Один ждёт ответа на действие, а другой просто в ожидании – чего-то, что должно произойти, поскольку последнее, что он услышал, был возглас: «А если вот так?», а стремительный вояж Петра Ивановича не задел его внимания. То есть для профессора никакого «вояжа» и не было – Пётр Иванович как был здесь, так и сейчас здесь, только почему-то как-то внезапно близко прямо перед ним. «И что на это скажете?» – спросил Пётр Иванович. «На что?» – спокойно ответил профессор. «Я вышел-вошёл, меня здесь не было!» «Не заметил Ваше отсутствие», – ответил профессор.

Пётр Иванович энергичный, деловой и практичный человек, никогда не фантазирует и не строит планов реализации намерений или предположений, он завхоз! Он когда-то так и определил себе такую философию, такой статус жизни, но не гордился им, и не отстаивал его правоту и необходимость. Труды философов, давно ушедших из пространства прямого диалога, не волновали его, потому что проблемы, которые занимали их умы, для него были просты и ясны – всё есть просто внимание, внимание древних или современных мыслителей. Мир сделан умом, а ум – это и есть внимание, внимание которым внимающий выделяет свой мир…

«Главное в нашей жизни – это «внимание», – сказал Пётр Иванович когда-то, задумчиво разглядывая потолок над кроватью в общаге, в отдельной комнате, которую ему дали за неоспоримые заслуги в работе. «Да, – счастливо вздохнула дама средних лет, вытирая тыльной стороной ладонью рот после несложных манипуляций над одной из частей тела юного помощника заведующего хозяйством, – но мало мужчин понимают это! Не будь таким как они и всё у тебя будет». «Всё – это что? – подумал Пётр Иванович. – Вот этот потолок, вот эта женщина, общага эта… город, планета, солнце, звёзды? Но это не всё, хотя это как раз всё для неё, всё о чём она только может подумать-помечтать-помыслить-увидеть и услышать… ну ещё что-то, что она может потрогать-приласкать… да уж… может», – вздохнул он, вспомнив всё что она с ним проделала – и так, и эдак, и снова так, и опять эдак, но как-то иначе, и снова-снова-снова, и уже ни сил, ни желаний, но она снова смогла! «Да уж…» И мысли исчезли, и по телу разлилась истома насладительного расслабления… «Да, всё вокруг меня – всего лишь моё внимание…, но блин-н-н, чьё внимание делает меня? – вдруг встрепенулся он от этой мысли, и тут же и ответил – да какая нахрен разница», – повернулся на бок и заснул.

А профессор-шахматист… Мыкал-мыкал и ничего не сказал, потому как ничего и не увидел, но в конце разговора произнёс странную фразу: «Бесконечное количество вселенных бесконечное количество раз создаём в каждое мгновение…» на том и расстались.

«Спасибо-очень-рад, не-за-что, всегда-пожалуйста, обращайтесь, если что?» «А что «если что?»

И Пётр Иванович понял, что объяснений никаких не будет, кроме собственного понимания ситуации, а собственное понимание – это всегда! потрогать, пощупать, понюхать, полизать, пройти, проехать, проползти, услышать и увидеть… са-мо-му! И получилось, что ортоугольное пространство видят и знают все, а вот с овальным никто не встречался, ну, разве что какие-то теоретики физики-математики, да ещё, вот ведь странно! Богословы! Но когда у богослова прямо спросишь про мир иной конкретно, он тоже начинает как тот шахматист пыкать-мыкать и ссылаться на какие-то свидетельства каких-то свидетелей, которые тоже были свидетелями того, как кто-то, когда-то и где-то, своими непосредственными органами восприятия воспринимали эти не ортоугольные пространства.

Пётр Иванович быстро сообразил какие замечательные возможности предоставляет ему знание этих самых овальных пространств! Он заталкивал туда всё, что надо быстро, буквально немедленно спрятать «с глаз долой» да так, чтобы никакие глаза это самое спрятанное не увидели, а ещё Пётр Иванович понял, что может свернуть в овальное пространство в любой момент из любого места, а вернуться в ортоугольное может в любом другом месте пройдя буквально пару шагов в овальном, а иногда и пары не надо проходить. Вот он входит в овальное, делает ровно шаг и выходит из овального в ортоугольное уже где-то в конце коридора, да ещё и за поворотом. Но так получалось не всегда, а только тогда, когда ему просто надо было в эту точку и он просто тут же сворачивал, но вот сколько раз он не пытался заранее продумать такой скачок – ничего не получалось, даже просто свернуть в овальное пространство не мог.

«А сокращу-ка я путь иначе не успеть…» – подумал как-то раз Пётр Иванович, увидев овальный проём. И врезался в стену лбом!

«Вот она! – воскликнул Пётр Иванович, наткнувшись на каталку. – Но это как так? – подумал он, слегка поджав губы, – я здесь несколько раз проходил – пусто было! Кто-то брал каталку кроме меня?»

В лабиринтах ортоугольных коридоров всегда встречались люди, но не в овальных!

Но размышлять некогда и Пётр Иванович, человек действий, хватает каталку и выталкивает её прямо возле кучи сплетённых тел…

«Что стоишь, дрыщь? Тащ-щы гадёныша!» – скрипучий женский голос откуда-то…

«Как так? – подумал Пётр Иванович, всматриваясь в кучу, – только ноги, руки, даже одна задница, вернее одна половина с одной ногой торчит, но ни голов, ни туловищ?»

Пётр Иванович подходит ближе, ме-едленно обходит… Получается так – из полупрозрачного серо-коричневого пространства торчат две пары женских ног, он хорошо знает эти ноги, и одна нога пацана, которого недавно доставили, причём как будто эти ноги воткнуты во что-то, а не торчат из чего-то…

Пётр Иванович тянет за одну женскую ногу, тонкая изящная и даже безобразный ботинок, в народе именуемый говнодавом, не портит её поскольку брючина задралась и обнажилась икроножная мышца… О! Пётр Иванович хорошо знаком с этой мышцей! Именно с неё Пётр Иванович обнажает женское тело… и именно её реакция определяет сценарий дальнейших взаимодействий с ним…

Конечно, начинается всё с лодыжек, отростков большой и малой берцовых костей на переходе к голеностопу… Совсем не просто так женщины на востоке носили там украшения, эдакие завлекалочки-привлекалочки внимания…

И Пётр Иванович совершенно непроизвольно проводит по открытой голени ладонью едва касаясь её поверхности… и нога как бы расправляется в ответ расслабляясь навстречу этому движению с едва слышным лёгким стоном вдох-выдоха… «Ах-х-х…» Рука перемещается к колену, мешает штанина, разрезать её плавно-тихо-осторожно не касаясь тела металлом ножа или острых ножниц, двигаться дальше… и поднявшись по бедру до заветного уровня – прекратить движение, сделать паузу, не прикасаться, а потом… потом слегка сжать пальцами внутреннюю поверхность бедра и… мягко-плотно приложить всю ладонь к нему как бы успокаивая волну возбуждения, тем самым давая начало новой волне… А за ней последует другая, а вслед за ней ещё одна волна… и волна за волной руки освобождают прекрасное тело… Но иногда изгибы тела прикрыты всего лишь тонкой шёлковой тканью, которая только подчёркивает завораживающие переходы линии бедра-талии, выделяя грудь, изящно переходя к подбородку выделяя едва заметную притягательную ложбинку…

«Тяни засранца! Не порти штаны!» – хрипит женский голос, и Пётр Иванович вздрагивает, не сразу сообразив – что, где и когда… то есть, где он и что происходит.

Грубый требовательный голос Клавдии совсем не похож на голос Клэи, обладательницы обнажённой ноги в говнодаве. Да, две Клавы, но одна Клэя, а другая Клавдия, для различия обращения. Обращаться и общаться приходится часто по совершенно разным поводам в том числе и не связанным со службой. Отзывчивость, готовность Клэи немедленно принять ласку и мгновенно ответить на неё, всегда так же мгновенно возбуждала – достаточно одного даже мимолётного прикосновения, где бы оно не происходило… и когда бы оно не происходило и каждый раз, раз за разом сколько бы раз не было.

В эти мгновения Пётр Иванович…

«Так, дети, всем снять трусы, построиться парами и подойти к дверям!» – одно из первых воспоминаний детства. Детей много, каждый у своего шкафчика, здесь девочки и мальчики, все голые, но не Петя! Петю долго уговаривают снять трусы, потому что в душе надо мыть все части тела, но Петя категорически отказывается это делать. Да и потом, годы спустя, уже мальчиком, не то, что голым быть в душе среди других голых, но даже в туалете он всегда старался зайти в отдельную кабинку. Какие писсуары в ряд с косыми взглядами соседа?! Один вид этих приёмных устройств приводит в ужас! Стоят мужики, трясут членами и смотрят как ты будешь трясти… своим, кстати совершенно нормальной величины – не большой и не маленький. У мальчиков детско-юношеские соревнования кто из них «выше-быстрее-дальше и сильнее», начинались с бросания камней по поверхности пруда, продолжались в прыжках и школьных забегах, а после школы плавно переходили в соревнования «Кто выше поссыт на сарай», далее следовало… но это по мере взросления… «Чья пися больше», «Кто быстрей додрочит» и «Чья струя круче стреляет». Обычные радости пубертатного периода, ну… ничего особенного, но… это как-то неправильно! Мочой пахнет, руки грязные, лица перекошенные, пыхтят, слюни изо рта… Противно. Но и отказаться нельзя – слабак, слизняк, издевательства. Костика, Петя дружил с ним, гнобили, издевались… писька у него была ма-аленькая и все смеялись, а потом как-то раз повалили на землю и стали на него писать: «Совсем х…к засох, надо полить чтоб не отвалился!» И смешно всем, и весело… А Пете страшно: «Ведь и я маленький, и у меня маленький, а вдруг он у меня тоже больше не вырастит, ведь Костя на два класса старше?»

Он так боялся показать свой маленький член, что весь день терпел, а после уроков ждал пока все не уйдут домой и только тогда бежал в туалет. Но однажды не дотерпел и описался на уроке литературы…

И это было ужасно! На следующий день он не пошёл в школу, отказался от завтрака и лежал на кровати лицом к стене, на которой висела огромная географическая карта… «Владивосток… Саппоро… Харбин…» – читал он названия городов, рассеянно переводя взгляд… И вдруг странное слово «Муданьцзян»! И тут же вспомнил разговор двух подвыпивших мужиков: «Как врач-лечебник я так скажу – размер вообще не важен! Главное, что бы юркий был!» И оба мужика хрипло засмеялись.

Он потрогал свой… вроде не маленький и… даже уже большой… а как это юркий? И… руки сами ответили на вопрос.

«Действуй давай, действуй! Не стой как ступор долбанный!»

Это Клавдия хрипит откуда-то из кучи! Она мягкая, большая, требовательная, жадная до объятий и поцелуев, в ней можно утонуть, задохнувшись от терпкого густого запаха её сто двадцати двухкилограммового тела… что сейчас и происходит… с пацаном, зажатым где-то между этими Клавами.

«Сейчас перестану жить! Дыш-шать! Дышать!» – рот широко раскрылся, лёгкие жадно всасывают пропитанный потом воздух! Что-то лезет в рот перекрывая и без того малое отверстие, челюсти сводит, зубы сжимаются и…! О, чудо! Воздух!

«Говнюк! Кусает! Опять кусает!» – завопила Клавдия в отчаянной попытке оттолкнуть от груди голову пацана. Но не может! Они переплелись и как бы слиплись все в чём-то густом и прозрачном.

Вообще-то ей всегда нравилось, когда её покусывают-пощипывают-придушивают и вообще, как бы насилуют, и любое такое действие со стороны хоть мужчины, хоть женщины, да кого угодно… возбуждают её. Но не сейчас, не в этой странной ситуации – она видит Петра Ивановича и каталку как будто из-под воды, но может дышать, и свой голос она слышит… но не может оттолкнуть от груди вдавившееся в неё лицо мальчика, да и вообще даже пошевелиться не может.

Пытаясь понять откуда конкретно исходит голос Клавдии, которую кусает пацан, Пётр Иванович обходит кучу, но странное дело, он передвигается по отношению к стенам, каталке, к источникам освещения, но куча при этом остаётся на месте, то есть он не может её обойти, это как бы часть пространства его самого. Но он может подойти ближе и потрогать, например ногу, например Клэи, что он только что и делал, может потянуть за ногу пацана, что он делает сейчас, но при этом он сам не двигается по отношению к коридору, каталке и фонарям.