Дом, который слышит шаги

Виктория Ансуз

Дом, который слышит шаги

ВВЕДЕНИЕ

Иногда тишина ведёт себя так, будто в комнате есть кто-то ещё. Ты знаешь, что один. Но воздух меняет температуру, коридор будто становится на шаг длиннее, и маленький звук вдруг звучит слишком выразительно.

Большинство людей отметают это как ерунду. Но я научилась ловить такие моменты: смещение дыхания, дрожь пола, странную паузу между шагами.

Тишина никогда не бывает пустой. Она что-то скрывает. Кого-то.

Иногда – память.

Иногда – страх.

А иногда – присутствие, которое не хочет быть увиденным.

Я думала, что умею различать одно от другого. Пока однажды не услышала звук, который… не должен был существовать.

И у тишины появился вкус. И это стало началом истории, которую я не выбирала.

ГЛАВА 1. Вызов

Телефон зазвонил, когда Виктория уже почти решила, что сегодня ей удастся лечь спать до полуночи.

Экран мигнул знакомым именем – «Лена, приёмное отделение».

– Слушаю, – она поднесла трубку к уху, уже чувствуя, как внутри собирается усталое «что опять».

– Вика… ты не спишь? – голос Лены был натянутый, как нитка, на которую слишком много всего навесили. – У нас тут… случай. Я не знаю, к кому ещё.

– Говори, – Виктория села, уже понимая: спать она сегодня не будет.

– Женщина. Неврология. Давление скачет, руки трясутся, слёзы. Повторяет одно и то же: «он ходил, он дышал за спиной».

Дом частный, сигнализация не сработала, муж дома был в другой комнате, всё чисто. Врачи её обработали, а она всё равно… В общем, она боится возвращаться туда. И тебя вспомнила. Ты же у нас по этим… чувствительным.

Последние слова Лена сказала почти виновато.

Виктория на секунду прикрыла глаза ладонью.

– Она меня знает?

– Говорит, была у тебя пару лет назад. Панические атаки, страх темноты. Фамилия… сейчас… – послышался шорох бумаги. – Гаврилова Марина Сергеевна.

Фамилия ничего не сказала. Лица иногда запоминались навсегда, имена – редко.

– Что ей от меня нужно? – спокойно спросила Виктория.

– Она сказала: «Если кто-то поймёт, что это было, то только она».

Пауза.

– Вика… я вижу много истерик. Но тут не истерика. Она, как будто… действительно почувствовала кого-то. А там пусто.

Слово «пусто» шевельнуло в груди знакомый холодок.

– Адрес? – спросила Виктория.

Дом стоял в глубине улицы, как старик, которого забыли переселить.

Двухэтажный, с потемневшей штукатуркой, узкими окнами и крыльцом, которое просело с одного края. Влажный ноябрьский вечер подтягивал сырость прямо к костям, туман забирался между домами, как кошка, ищущая, где бы устроиться.

Виктория заглушила двигатель, посидела пару секунд, не спеша выходить.

Фонари здесь светили тускло, жёлто, как будто им тоже не хотелось видеть, что происходит вокруг.

У калитки уже стояли две машины: серая служебная и белая «Скорая», у которой кто-то невпопад оставил мигалку включённой – она тлела бледным, усталым синим, не мигая.

Она закрыла машину, поправила шарф и пошла к дому, чувствуя, как воздух густеет с каждым шагом. Не потому, что страшно. Страх – это эмоция.

А здесь было другое: напряжение, как перед грозой, только гроза не собиралась.

– Вы Виктория Ансуз? – мужской голос прозвучал сбоку, с крыльца.

Она подняла взгляд.

Мужчина опирался о перила, как человек, который привык стоять и смотреть сверху вниз.

Высокий, сухой, в тёмном пальто, расстёгнутом, несмотря на сырость. Лицо – как выточенное из камня: чёткие скулы, прямой нос, тонкие губы. Глаза – серые, внимательные, слишком трезвые для полуночи.

– Я да, – ответила она. – А вы, видимо, тот, кто считает всё это чушью, но всё равно меня вызвал.

Он чуть приподнял бровь. Едва заметно.

– Михэль Кин. Следователь, – представился, спускаясь на ступень ниже. – И я предпочитаю сначала видеть, а потом считать чушью.

– Удобная позиция, – кивнула она. – Где Марина?

– Внутри, – он сделал жест в сторону двери. – Врачи уже уехали. Муж рядом.

Медсестра сказала, что вы… – он на секунду замялся, подбирая слово, – умеете работать с такими случаями.

«С такими» – хорошо, что хоть не «с ненормальными», отметила про себя Виктория.

– Я психолог, – спокойно сказала она. – Просто иногда люди начинают слышать своё тело слишком громко.

И иногда – не только своё.

Кин коротко кивнул, не комментируя.

– Перед тем как вы зайдёте, – он шагнул к двери, – скажу сразу: сигнализация цела, замки целы, следов нет. Камеры – у них была внутренняя система – ничего не показывают. Никто не входил и не выходил.

– Разумеется, – тихо ответила Виктория. – И всё равно ей было страшно до потери сознания.

– Да, – он посмотрел на неё чуть пристальнее. – Я не люблю, когда у страха нет носителя.

«У страха всегда есть носитель», – подумала Виктория, но вслух ничего не сказала.

Внутри пахло влажной штукатуркой, старой мебелью и тем, что она называла «ночной пустотой» – когда дом слишком долго молчал, а потом в нём вдруг начали говорить.

Первое, что она ощутила, переступив порог, – звуки коридора.

Они здесь не просто отражались, а как будто спотыкались. Эхо не уходило плавно, а обрывалось…

Она остановилась на полушаге.

– Что? – Кин уже заметил, что она притормозила.

– Здесь звук… – она повела рукой, будто ощупывая воздух, – как неправильно настроенный инструмент.

Коридор длиннее, чем должен быть для этих стен.

– Он одной и той же длины в плане и в реальности, – сухо заметил он. – Я проверял.

– В плане – да, – она посмотрела вперёд, на тусклую лампу под потолком, – а по ощущениям – нет.

Вы же сами сказали, что у страха нет носителя. Иногда им становится вот это.

Она провела пальцами по обоям. Те были слегка шершавыми, с мелким цветочным узором, которого не заслуживал ни дом, ни коридор.

– Пойдёмте, – перебил её Кин. – Она в гостиной.

Марина сидела на диване, кутаясь в плед, как в спасательный круг. Лицо опухшее, ресницы слипшиеся, руки сжимали чашку чая так, будто это было единственное тепло, что осталось в её мире.

Рядом – муж. Усталый, тонкий, с глазами человека, который не понимает, что происходит, но уже предчувствует, что его сейчас во всём обвинят.

– Марина, это Виктория, – мягко сказала Лена, медсестра, крутившаяся неподалёку. – Помнишь, ты у неё была…

– Помню, – голос Марины был хриплым, сорванным. Она вскинула на Викторию взгляд, и на пару секунд через страх пробилась узнавание. – Это… вы.

– Я, – подтвердила Виктория, присаживаясь на край стула напротив. Не слишком близко, чтобы не давить, но и не так далеко, чтобы превращаться в фигуру из другой комнаты. – Расскажите мне, что случилось.

Марина сглотнула. Губы дрогнули.

– Он… – она запнулась. – Там… кто-то ходил.

– Где именно? – тихо.

– Здесь, – она кивнула в сторону коридора. – Сначала там. Стук.

Один, второй. Потом – шаги. Тяжёлые.

Я думала – муж, но…

– Я был в спальне, – сразу вставил муж. – Дверь закрыта. Смотрел телевизор. Я ничего не слышал.

– Хорошо, – Виктория кивнула. – Потом?

– Шаги, – Марина зажмурилась. – Они стали ближе.

Я слышала, как пол скрипит. Как будто он приближается ко мне, но… я никого не видела.

И потом… – она провела рукой по своей шее, – я почувствовала… дыхание. Вот здесь.

Как будто кто-то стоит сзади и… – её затрясло, чашка звонко зазвенела о блюдце.

– Тише, – Лена накрыла её руку своей.

Виктория смотрела не столько на лицо, сколько на тело Марины.

Как подрагивают плечи.

Как дёргается правая нога.

Как спина прижимается к спинке дивана, пытаясь уйти от того, чего уже нет.

Это был реальный страх. Не игра. Не симуляция.

– Вы до этого слышали в доме странные звуки? – спросила Виктория. – Дни за три-четыре до этого?

Марина кивнула.

– По ночам. Будто кто-то… ходит. Я думала – трубы, ветер, коты на крыше.

Сегодня… это было не как раньше.

Он был… ближе.

«Он», – отметила Виктория. Не «оно», не «что-то». Уже – кто-то.

– Вы знали, что у вас стоит внутренняя система наблюдения? – вмешался Кин. – Никаких посторонних людей в доме не фиксировалось.

Марина смотрела на него, как на человека с другой планеты.

– Я знаю, – прошептала она. – Запись ничего не показала.

А он был.

Тон последней фразы был такой, что спорить с ним было бессмысленно.

И всё же Кин попытался:

– Человек не может исчезнуть между пикселями камеры.

– Конечно, – Виктория повернулась к нему. – Он не исчез.

Он просто туда не попал.

Она поднялась.

– Можно я посмотрю коридор ещё раз? Одна.

Кин немного помедлил, но всё же кивнул.

– Я буду на кухне, – сказал он. – Если вам станет плохо – кричите.

– Если мне станет плохо, – спокойно ответила она, – я сначала подышу.

Кричать – последнее дело.

Коридор встретил её всё тем же странным напряжением.

Никаких призраков, никаких фигур – просто воздух, который казался чуть тяжелее, чем обычно.

Виктория прошла медленно от двери до гостиной, прислушиваясь всем телом.

Пол под ногами был старым, крепким, но скрипел от любого движения.

Она остановилась посередине.

Звук тут действительно дернулся – эхо её шагов не ушло вперёд, а как будто наткнулось на стену и вернулось обрезанным.

«Здесь», – подумала она.

Здесь он и стоял. Тот, кого Марина назвала «он».

Она закрыла глаза на три вдоха.

Не для «видений» – она видений не любила.

Для того, чтобы почувствовать, куда дом отдаёт свой страх.

На четвёртом вдохе где-то сбоку послышался тихий, почти вежливый голос:

– Нравится?

Она открыла глаза и обернулась.

Мужчина стоял, прислонившись плечом к дверному косяку. Невысокий, коренастый, в клетчатой рубашке, под которой белая футболка проглядывала на вороте. Светло-русые волосы, аккуратно подстриженные, очки в тонкой золотой оправе.

Короткие, широкие пальцы… и совсем не торопливый взгляд.

– Что именно? – спокойно спросила Виктория.

– Дом, – он кивнул вглубь коридора. – У него хорошая акустика.

Старые стены любят хранить звуки.

Иногда – дольше, чем людей.

Улыбка у него была лёгкая, почти учтивая.

Глаза – нет.

– Вы…? – она оставила фразу открытой.

– Ефим Соколов, – он протянул ей короткую, тяжёлую руку. – У меня неподалёку антикварная лавка.

Виктория, верно?

Он назвал её по имени так, словно давно записал его в какой-то свой внутренний каталог.

Она не подала вида, что это её задело.

– Верно, – кивнула она. – Вы знакомы с Мариной?

– С этим домом, – поправил он мягко. – Люди приходят и уходят, а дома остаются.

Иногда в них остаётся больше, чем видно.

Он посмотрел на неё ещё чуть внимательнее, прищурившись так, будто настраивал фокус.

– И вы, – добавил он, – похоже, слышите это не хуже меня.

Виктория почувствовала, как холодок от коридора смещается внутрь.

Не из-за дома…

А от того, как он на неё смотрит: не как на человека – как на… интересную находку.

Из кухни послышался голос Кина:

– Ансуз? Вы там как?

Она не сводила взгляда с Ефима.

– Всё в порядке, – ответила она, не повышая голоса. – Просто знакомлюсь с местной… акустикой.

Ефим чуть наклонил голову, будто фиксируя это слово.

– Акустика, – повторил он. – Хорошее слово.

Посмотрим, что она вам ещё скажет.

Он развернулся и пошёл в сторону выхода так же тихо, как появился.

Воздух в коридоре дрогнул ещё раз, но сейчас не только от странного эха.

ГЛАВА 2. Дом как инструмент

Кин работал молча. Это Виктории даже нравилось.

Молча, он по крайней мере, не спорил.

– Начнём с простого, – сказал он, проверяя на двери замок. – Дверь не вскрыта. Отмычек нет. Петель никто не трогал.

Он говорил сухо, как будто диктовал отчёт. Для себя.

Виктория стояла чуть в стороне, прислонясь плечом к стене. Дом продолжал гудеть внутри, будто всё ещё не согласился с тем, что его разбудили.

– Сигнализацию отключать нельзя было? – спросила она.

– Если её отключали бы, я бы это уже увидел, – не оборачиваясь, ответил Кин. – Панель чистая. Ни одного неправильного ввода. Ни одной попытки доступа извне.

Он отошёл от двери и махнул ей подбородком:

– Пойдёмте. По периметру, а потом – наверх.

Кухня встретила их запахом вчерашнего ужина и дешёвого моющего. На столе стояла тарелка с подсохшим супом, рядом – нож, положенный поперёк доски. Всё казалось слегка смещённым, как на картинке, где элементы чуть-чуть не совпали.

– Тут всё жилое, – пробормотал Кин, заглядывая под раковину. – Ни тайных ходов, ни люков в подземелье.

– А вы разочарованы? – тихо спросила Виктория.

Он усмехнулся краем губ.

– Я не люблю легенды.

Он открыл окно, проверил рамку, подоконник, стык со стеной. Закрыл обратно так же аккуратно.

Виктория не вмешивалась. Её задача была другой.

Она прислушивалась.

Шум улицы сюда почти не доходил, только редкие машины и далёкий лай. Зато дом разговаривал. Вода в трубах стонала где-то внутри стены, холодильник вздыхал, старые доски в полу время от времени тихо щёлкали, как суставы у старика.

И всё же кое-что было не так.

– Здесь звук слишком… плотный, – сказала она вслух, даже не заметив, что зацепила его мыслью. – Как будто воздух набрали в рот и не выдохнули.

– Воздух не обладает намерением, – откликнулся Кин из-под стола.

– Люди тоже, иногда, – пожала плечами она. – Но это не мешает им делать глупости.

Он выбрался из-под мойки, вытер ладони о салфетку, посмотрел на неё внимательнее.

– Поясните, – коротко сказал он.

Она провела рукой по стене, между кухней и коридором.

– Есть места, где звук проходит легко. Есть, где вязнет.

В кухне он… нормальный, как в любой квартире.

А в коридоре, как в тоннеле, где кто-то перекрыл один выход.

И дом, как может, тянет на себя чужие шаги. Удерживает.

– Вы хотите сказать, – уточнил Кин, – что дом помогал преступнику?

– Я хочу сказать, – аккуратно выровняла она формулировку, – что дом ему не мешал.

И он это знал.

Он прищурился, явно отметив в голове: «знал».

Подвал им пришлось открывать вдвоём: тяжёлая дверь в полу жалобно скрипнула.

– Осторожно, – бросил Кин, держа крышку.

– Я не настолько хрупкая, как кажусь, – спокойно ответила Виктория, но ступила на лестницу аккуратно, чувствуя каждую ступеньку.

В подвале пахло сыростью, старыми картофельными мешками и металлом. Лампочка под потолком тускло мигнула, потом зажглась ровным светом.

Звук здесь был другой. Глухой. Как если бы кто-то надел на уши ватные тампоны.

– Тихо, – сказала она.

– Я тоже это слово знаю, – сухо откликнулся Кин. – Что именно вы услышали?

– Именно – ничего. И это проблема, – она медленно повернулась вокруг своей оси. – Дом сверху нервный. А здесь, как склеп – бетонная коробка.

Если кто-то и был в подвале, его шаги должны были отдавать в перекрытие. Минимально.

А здесь тишина такая, словно звуки отсюда… блокированы.

– Звукоизоляция? – сразу спросил Кин.

– Возможно, – она кивнула. – Но тогда её делал не тот, кто строил дом. Позже.

Кин прошёлся вдоль стен, простукивая их костяшками пальцев. В одном месте звук изменился и стал более глухим.

– Здесь, – сказал он. – Не капитальная. Обшивали чем-то.

– Тем, кто боится, что их услышат? – спросила Виктория.

– Тем, кто не хочет случайных звуков наверху, – поправил он.

Она подошла ближе, прикоснулась пальцами к стене. На коже не откликнулось ни мурашек, ни привычного легкого покалывания, которое иногда сопровождало чужой страх.

Подвал был… нейтральным.

– Тут он точно не стоял, – сказала она. – Здесь слишком спокойно.

– А вот там? – Кин кивнул на лестницу.

– Там – да.

На чердак они поднялись позже, после того как Кин проверил все окна, рамы, щели, даже сарай во дворе.

Чердак встречал их пылью, сухим деревом и тем особым запахом, который бывает только в местах, куда десятилетиями складывали ненужное и забывали об этом.

– Люблю чердаки, – неожиданно призналась Виктория. – Они никогда не врут.

Если в доме было что-то странное, чердак это помнит лучше всех.

– Я предпочитаю людей, которые не врут, – отозвался Кин, освещая фонариком низкие балки. – Чердаки в протокол не пойдут.

– Люди врут даже себе, – возразила она. – Чердак хотя бы молчит честно.

Она шла за ним, следя за тем, как под ногами скрипят доски. Тут звук был громче, чем снизу. Каждый шаг отдавался гулом в пустоте под крышей.

И в одном месте – не скрипнул.

Она остановилась. Сделала ещё шаг назад, вперёд. Пол шёл по нарастающей, а тут – вдруг тише.

– Здесь, – сказала она негромко.

Кин остановился и вернулся к ней.

– Опять «место давления»? – спросил он.

– Опять, – подтвердила она. – Только здесь не страх, а … выжидание.

Он присел, посветил фонариком вдоль пола, к стыку с низкой стенкой. Доски были чуть более светлые, как будто их недавно переставляли. У самого угла – еле заметная вдавленная полоска, как след от тяжёлого предмета.

– Здесь можно было лежать, – констатировал Кин. – Или стоять на коленях.

– И слушать, как ходят внизу, – добавила Виктория. – И выбирать момент.

Он посмотрел на неё, и это был первый взгляд без открытого скепсиса.

– Вы думаете, он использовал дом как… акустический прибор?

– Я думаю, – медленно проговорила она, – что он сначала слушал. Долго.

А потом решил, что готов попробовать, как это – быть тем, кого боятся.

Кин отвёл взгляд, ещё раз осмотрел пространство.

– Никаких волос, ниток, обрывков ткани, – он говорил вслух для себя. – Следов пребывания.

Даже пыли толком не потревожено.

– А вы привыкли к грязным преступникам? – не удержалась Виктория.

Он хмыкнул.

– Я привык к тем, кто оставляет хотя бы отпечаток. Этот работает аккуратнее.

Она уже собиралась спуститься, когда взгляд зацепился за угол.

Чуть левее того места, где «не звучал» пол, прямо у балки, показалось что-то тёмное.

– Подождите, – она присела, отодвинула пыль. Под пальцами хрустнуло.

Маленький, почти стёртый след ботинка отпечатался не на полу, а на старом картоне, когда-то подстеленном под коробки.

Размером – примерно сороковой. Протектор – не новый, но и не совсем убитый.

Чёткая линия носка, развернутого к выходу.

– Нашли? – спросил Кин, уже опускаясь рядом по привычке.

– Он был здесь, – спокойно сказала она. – И уходил в ту сторону.

Кин аккуратно поддел картон краем перчатки, рассмотрел след сбоку.

– Этого в прошлый раз не увидели, – раздражённо бросил он, больше самому себе. – Вот почему я не люблю, когда на место пускают слишком много народу.

– Может, он и рад, – тихо сказала Виктория. – Чем меньше вы его видите, тем больше он видит вас.

– Вы всегда говорите такими фразами, или это профессиональное? – сухо отозвался он.

– Это облегчённая версия, – мелькнула тонкая улыбка. – Полную я дорого продаю.

Он фыркнул, но почти без раздражения.

Когда они спустились вниз, дом казался чуть менее загадочным и чуть более живым.

Он всё ещё был странным, но теперь у странности появились контуры.

– Итак, – подытожил Кин, остановившись в коридоре. – Мы имеем:

человека, который знает планировку,

понимает акустику,

умеет двигаться так, чтобы камеры его не видели,

и достаточно терпелив, чтобы выждать нужный момент.

– И жертвы, которые уже были напуганы раньше, – добавила Виктория. – Он выбрал не любые дома. Он выбрал тех, кто уже носил страх в себе.

– Про жертв – позже, – отрезал Кин. – Сейчас – дом.

Вы ещё что-то чувствуете в нём? Кроме «мест давления»?

Она хотела уже ответить, что дом сам устал быть инструментом, когда за их спинами раздался знакомый спокойный голос:

– В домах всегда остаётся больше, чем люди хотят признать.

Они обернулись одновременно.

Ефим стоял у входа в коридор, словно именно так и должен был стоять в таких домах – опираясь плечом о стену, в своей клетчатой рубашке и с теми самыми золотыми очками на носу.

– Вы всё ещё здесь, – сухо сказал Кин. – Или уже снова?

– Лавка недалеко, – миролюбиво ответил Ефим. – Слышал шум, решил поинтересоваться, вернулись ли вы к жизни или всё ещё пытаетесь разговорить стены.

Он перевёл взгляд на Викторию.

– Ну что, – слегка наклонил голову, – дом сказал вам что-нибудь новое?

Она выдержала его взгляд. Он по-прежнему был слишком спокойным.

Слишком оценивающим, как у человека, который не просто смотрит – сравнивает.

– Он сказал, что его давно используют не по назначению, – ровно ответила она. – И что ему надоело быть декорацией чужого страха.

– У домов нет желаний, – автоматически отозвался Кин.

– У людей – тоже не всегда, – так же автоматически парировала она.

Ефим усмехнулся едва заметно.

– По-моему, вы отлично понимаете друг друга, – сказал он. – Один говорит языком протокола, другая – языком эха.

Хорошая связка.

– А вы-то из какой оперы? – спросил Кин холодно.

– Я? – Ефим мягко развёл руками. – Я просто люблю дома. И людей, которые их слышат.

Иногда это редкое сочетание.

Виктория почувствовала, как лёгкое давление – не звуковое, а человеческое – смещается на неё.

Словно дом был объектом, а она – вдруг стала предметом интереса.

– Если вы что-то знаете о прошлом этого дома, – Кин шагнул ближе, – лучше сказать сейчас, а не когда я сам найду.

Ефим на секунду перевёл взгляд на него.

И в этой секунде стало ясно: он взвешивает, стоит ли сейчас играть.

– Я знаю, кто его строил, – неторопливо сказал он. – И кто в нём первый боялся ходить ночью.

Но это история не про преступника. Это история про то, как страх становится привычкой.

Если хотите, зайдёте ко мне – расскажу, что помню.

– Адрес? – коротко.

– Угол Писарева и Лесной, – ответил Ефим. – Вы вывеску не пропустите. Там, где вещи с прошлым.

Он чуть дольше, чем нужно, задержал взгляд на Виктории.

– Заодно подберём вам что-нибудь, что поможет лучше спать, – добавил он тихо. – Иногда правильный предмет в доме меняет всё.

– А иногда – ломает, – отрезала она.

– Только если дом и так трещал, – мягко возразил он.

И, словно устал говорить, развернулся и ушёл, не дожидаясь, пока его отпустят.

Тишина вернулась в коридор.

Но сейчас в ней отчётливо ощущалась ещё одна вещь:

дом был не единственным инструментом в этой истории.

ГЛАВА 3. Пострадавшая

Марину перевели в обычную палату только к утру.

Неврология дышала привычной больничной усталостью: запах хлорки, вязкий воздух, лампы под потолком, от которых начинала болеть голова, если смотреть слишком долго.

Виктория пришла без пальто, в коридоре было так натоплено, будто здесь лечили простуды жаром. Кин шёл рядом, чуть впереди, как человек, привыкший первым входить в любые двери.

– Сначала говорю я, – предупредил он, не глядя на неё. – Вы потом.

– Я и не просилась в дознание, – спокойно ответила Виктория. – Мне нужно не то, что она скажет, а то, как.

– Мне нужно и то, и другое, – сухо отрезал он.

У палаты стоял муж Марины – тот же, что сидел рядом ночью. Вид у него был ещё хуже: глаза красные, двухдневная щетина, плечи опущены.

– Как она? – спросил Кин.

– Спала почти всё время, – устало ответил муж. – Сейчас вроде тихая. Только… боится, что вы уйдёте и её… обратно туда.

«Туда» прозвучало так, будто дом был не строением, а живой сущностью.

– Мы пока никуда не уходим, – коротко сказал Кин. – Можно?

Муж кивнул и отошёл к окну.

Марина лежала, укутавшись в одеяло почти до подбородка. Без ночного света и истерики она выглядела моложе, но взгляд остался тем же – настороженным, дергающимся, как у зверя, которого уже загоняли в угол.