Последний видеосалон на окраине галактики

Он смотрел на вентилятор, и в его памяти всплыли слова Зоры: «…он нашел способ записывать на пленку не изображение, а саму реальность. Что его фильмы – это не истории, а программы.»

И слова из его сна: «Перемотай пленку. Реальность.»

Это не было галлюцинацией. Это не было сбоем оборудования. Сломанный вентилятор, мертвый груз пластика и металла, провернул свои лопасти назад по команде, вшитой в магнитную дорожку кассеты.

Лео Корбен, хранитель прошлого, сидел в своей маленькой комнате на окраине Галактики и с ужасом, смешанным с пьянящим восторгом первооткрывателя, понимал, что он только что прикоснулся к самой основе мироздания. И что эта основа оказалась… аналоговой.

Открытие, сокрушившее его представление о реальности, требовало не просто осмысления, но и проверки. Методологической, повторяемой, бесстрастной. Лео больше не мог списывать происходящее на галлюцинации или технический сбой. Движение вентилятора было материальным фактом. Теперь ему нужно было понять масштаб явления. Было ли это уникальным свойством конкретного кадра со взрывом? Или потенциал плёнки был шире?

Он провел несколько часов, методично перематывая «Пылающий рассвет» туда-сюда, отмечая в своем блокноте временные коды моментов, сопровождавшихся малейшими искажениями изображения или звука. Он обнаружил, что слабые, едва заметные аномалии случались и в других местах: когда герой закуривал сигарету, пламя зажигалки на мгновение замирало; когда камера пролетала над лужей бензина, ее отблески начинали пульсировать с неестественной частотой. Но самый мощный всплеск, настоящий разрыв ткани бытия, был привязан именно к тому взрыву. Это была эпицентр аномалии.

Но что, если сила эффекта зависела не только от пленки, но и от контекста? От того, что именно происходило на экране в момент искажения? Эффект с вентилятором можно было трактовать как «отмотку» – взрыв на экране вызвал обратное движение в реальности. Логично. Но что, если сцена была другой?

Он нашел нужный эпизод. Примерно на сороковой минуте фильма. Герой, уставший и оборванный, заходит в полуразрушенный закусочный бар где-то на окраине города. Он садится за стойку, и владелец, немой старик, ставит перед ним полную миску воздушной кукурузы – попкорна. Герой берет несколько хлопьев и ест. Сцена была мирной, почти медитативной, контрастирующей с общим мрачным настроением фильма. И именно в тот момент, когда герой подносил ко рту очередную хлопью, Лео вчера заметил легкое, почти призрачное мерцание экрана. Микроаномалию.

Он подготовил площадку для нового эксперимента с педантичной тщательностью ученого, готовящего решающий опыт. Он выбрал место в центре основного зала, в нескольких метрах от экрана. Пол там был чистым, он подмел его специально. Он установил камеру на штатив – старый, но исправный цифровой фотоаппарат, который он использовал для документирования состояния редких кассет. Он настроил его на запись видео, чтобы зафиксировать все, что произойдет. Рядом он положил лазерный термометр, чтобы отслеживать возможные изменения температуры.

Сердце его бешено колотилось, но руки были спокойны. Страх никуда не делся, но его оттеснила всепоглощающая любопытство, жажда знания. Он снова вставил кассету в проектор, на этот раз основной, зальный. Мощный луч света ударил в большой экран, освещая пустые ряды кресел призрачным сиянием. Он направил объектив камеры на подготовленную площадку на полу. Сделал глубокий вдох. И нажал «Play».

Фильм пошел. Он прокрутил его до нужной сцены. На экране герой сидел в баре. Камера крупно показывала его лицо, усталое, но спокойное. Лео стоял в проходе, его взгляд метался между экраном и пустым участком пола, освещенным отраженным светом. Он ждал.

Вот герой протянул руку к миске. Его пальцы сомкнулись вокруг нескольких белых хлопьев. Он медленно поднес их ко рту. Лео затаил дыхание, все его существо напряглось до предела, превратившись в один большой сенсор.

И в тот самый момент, когда хлопья попкорна должны были коснуться губ героя, на экране снова возникла та самая, знакомая теперь, вспышка фрактальных узоров. Она была короче и слабее, чем в первый раз, длилась, возможно, полсекунды. Многоголосый гул тоже был тише, приглушеннее, больше похож на отдаленный рокот толпы, чем на оглушительный вопль. Свет в зале снова померк, но на этот раз не до багрового, а лишь до тускло-желтого.

И тогда это случилось.

Прямо над отмеченным участком пола, на высоте примерно метра двадцати сантиметров от земли, воздух задрожал. Он заволновался, как дрожит воздух над раскаленным асфальтом. И в этом дрожащем мареве, в самом его эпицентре, на мгновение материализовался запах. Яркий, отчетливый, невероятно знакомый и от этого еще более невероятный в данном контексте. Это был запах свежеприготовленного, горячего, подсоленного сливочного маслом попкорна. Он был настолько густым и осязаемым, что Лео почувствовал его на языке, ощутил его текстуру. Запах длился одно мгновение, не больше, и начал рассеиваться так же быстро, как и появился.

Но это был еще не конец.

Пока запах еще витал в воздухе, в том же самом дрожащем объеме пространства, на уровне груди Лео, возникли три белых, пушистых хлопья. Они не упали с потолка и не появились из ниоткуда. Они проявились, как изображение на фотобумаге в проявителе. Сначала это были лишь размытые, полупрозрачные тени, но за долю секунды они обрели плотность, объем, цвет. Лео, завороженный, увидел мельчайшие детали: неровную, пористую структуру каждого хлопья, крошечные кристаллы соли, блестевшие в отраженном свете проектора.

Они повисели в воздухе, брошенные вызов гравитации. Одно из них, самое близкое к Лео, находилось на расстоянии вытянутой руки. Он, движимый импульсом, который был сильнее разума, инстинктивно потянулся вперед, чтобы коснуться его.