Последний видеосалон на окраине галактики

– А почему ты, Лео? – парировала она, но в ее голосе не было вызова. Было понимание. – Ты мог бы сидеть где-нибудь на Земле, в своем уютном офисе, и перекладывать цифры. А ты здесь. Среди ржавчины и пыли.

Она посмотрела на ряды пустых кресел, на экран.

– Здесь… свободно, – тихо сказала она, и это было самым длинным монологом, который Лео слышал от нее за последние месяцы. – Вне, – она махнула рукой в сторону двери, – там везде цепи. Цепи контрактов, долгов, правил, корпоративных протоколов. Даже у контрабандистов свои цепи. А здесь… – она снова посмотрела на кассету с «Пылающим рассветом», – здесь ты можешь быть кем захочешь. Хоть ковбоем. Хоть детективом. Хоть… тем, кто поджигает рассвет. Здесь нет гравитации для души, Корбен. Она может лететь куда угодно.

Лео смотрел на нее, и в его груди что-то сжалось. Тоска. Тоска по чему-то, что он сам давно похоронил. Тоска по свободе, которую он нашел лишь здесь, в четырех стенах, запертый среди призраков прошлого.

– А тебе не страшно? – спросила Зора, ее взгляд снова стал острым, сканирующим. – С этой штукой? Говорят, фильмы Вортекса сводят с ума. Меняют тех, кто их смотрит.

Лео взял кассету в руки. Он снова почувствовал ее странную, живую теплоту.

– Страшно, – честно признался он. – Но это… кино. А кино не должно быть безопасным. Оно должно задевать за живое. Даже если это больно.

Зора медленно улыбнулась. Это была редкая, почти неуловимая улыбка, но она преобразила ее строгое лицо.

– Тогда, может, посмотрим, что же там такого особенного в этом рассвете?

Они смотрели друг на друга через стойку, разделенные лишь кассетой и годами молчаливого понимания. Снаружи, сквозь толстые стены, доносился лишь смутный гул станции, живущей своей жизнью. А внутри «Фобос-Драйва» два одиноких человека, два призрака на окраине Галактики, стояли на пороге чего-то нового, странного и пугающего. И в воздухе витал не только аромат кофе, но и предчувствие бури.

Решение было принято без лишних слов. Оно витало в воздухе, насыщенном кофе и напряженным молчанием, и в итоге просто осело между ними как нечто само собой разумеющееся. Они посмотрят «Пылающий рассвет». Сейчас. Немедленно. Не было никакого смысла откладывать; ожидание лишь нагнало бы ненужной истерии вокруг артефакта, превратив его в нечто большее, чем просто кассету. Лео нужен был взгляд профессионала, холодный и оценивающий, а не взгляд суеверного аборигена. И Зора, с ее циничной проницательностью, подходила на эту роль идеально.

Он не стал переносить сеанс в основной зал. Таинственность требовала камерности. Лео провел Зору за стойку, через потертую занавеску из плотной темной ткани, скрывавшую его личные апартаменты – святая святых «Фобос-Драйва».

Комната была крошечной, почти кельей. Здесь стояла узкая, заправленная армейским образом койка, небольшой стол, заваленный инструментами, запчастями и паяльным оборудованием, и миниатюрная кухонная ниша. Но главным элементом интерьера, его сердцем и алтарем, был его личный проектор. Это не был тот огромный, громоздкий агрегат, что стоял в зале. Это была штучная, почти ювелирная работа. Лео собрал его сам, годами, из деталей десятков разных устройств, найденных на свалках или выменянных у таких же чудаков, как он. Его корпус был спаян из полированного латуни и темного, матового алюминия. Сквозь широкое смотровое окно виднелась сложная механика: блестящие шестеренки, ролики, вращающиеся призмы и мощная лампа, заключенная в керамический теплоотвод. От него исходило тихое, уверенное тепло и едва слышный, ритмичный гул – песня преданного своему делу механизма.

Напротив, на чистой белой стене, висел небольшой, идеально откалиброванный экран. Никаких кресел. Только два простых деревянных табурета. Это была не комфортная зона для просмотра, а лаборатория.

Лео с почти религиозным трепетом установил кассету в приемный лоток проектора. Пластик мягко щелкнул, механизм с тихим мурлыканьем втянул ее внутрь. Он не стал гасить основной свет, оставив гореть ту самую лампу под абажуром. Ему нужно было видеть не только экран, но и Зору, ее реакцию.

– Готов? – его голос прозвучал негромко, нарушая торжественную тишину комнаты.

Зора, сидевшая на табурете, скрестив руки, лишь кивнула, ее взгляд был прикован к белому прямоугольну экрана.

Лео нажал кнопку «Play».

Сначала был только шум. Белый, шипящий снег на экране и монотонный, утробный гул в динамиках. Это был звук пустоты, звук магнитной ленты, на которой еще ничего не записано, или с которой все уже стерто. Он длился дольше, чем обычно. Целых двадцать секунд. Лео уже начал думать, что Стив его надул, что это брак или подделка, но тут шум начал меняться. Из белого шипения начали проступать черные полосы, мерцающие точки, и наконец, из хаоса родилось изображение.

Оно было… не таким, как он ожидал. Кадр был статичным. Панорама какого-то индустриального района, снятая на закате. Небо было цвета синяка, пронзенного грязно-оранжевыми лучами умирающего солнца. Трубы каких-то заводов, заброшенные эстакады, пустыри, заваленные металлоломом. Качество было поразительным для аналоговой пленки. Не было ни царапин, ни привычных помех. Изображение было чистым, почти стерильным, но при этом невероятно глубоким и детализированным. Можно было разглядеть каждую трещину в асфальте, каждую ржавую заклепку на балках.

– Никакой заставки студии, – тихо заметила Зора. – Ни названия. Ничего. Просто… картинка.

Она была права. Фильм начинался без всяких интро, без предупреждений, без логотипов. Он просто был. Как окно в другой мир.

На экране появился человек. Он шел по пустырю, его силуэт вырисовывался на фоне пылающего неба. Он был одет в длинное, темное пальто, и ветер трепал его волосы. Камера не двигалась, она просто наблюдала за его приближением. Не было и звука, кроме ветра – ровного, завывающего, тоскливого. Ни музыки, ни диалогов.

И вот, когда человек поравнялся с камерой и повернул к ней лицо, это случилось.

Они оба увидели это одновременно. Взрыв. Где-то на заднем плане, за спиной героя, одна из заводских труб с грохотом, который был виден, но не слышен, разорвалась, выбросив в небо фонтан искр и черного дыма. И в самый момент этого взрыва, длившийся не более трех кадров, изображение на экране исказилось.

Это не были привычные помехи. Это не был «снег» или бегущие линии. Это было нечто иное. Весь экран на мгновение покрылся сложным, гипнотическим узором. Он состоял из бесчисленных, переплетающихся друг с другом геометрических фигур – спиралей, мандал, фракталов, которые пульсировали, мерцали с интенсивностью, болезненной для глаз. Цвета были неестественными, кислотно-яркими, словно кто-то впрыснул в пленку чистый, нефильтрованный свет. Одновременно с этим из динамиков вырвался звук, который невозможно было описать. Это был не грохот и не шипение. Это был оглушительный, всепоглощающий голос. Голос, состоявший из тысяч, миллионов голосов, слившихся в один аккорд – крик, шепот, смех, молитва, рыдание, все сразу. Он длился меньше секунды, но его интенсивность была такова, что Лео и Зора инстинктивно отпрянули назад.

И в тот же самый миг лампа под абажуром на столе Лео померкла. Не выключилась, а именно померкла, ее свет стал тусклым, багровым, словно источник энергии внезапно иссяк. Воздух в комнате стал густым, тяжелым, им стало трудно дышать. Лео почувствовал легкое головокружение, а на коже выступили мурашки, как от сильного статического электричества. Ему показалось, что тени в углах комнаты на мгновение сгустились и изменили форму, вытянувшись в причудливые, угловатые силуэты.

А потом все кончилось.

На экране снова была чистая картинка. Герой стоял, глядя на дымящиеся обломки трубы, ветер трепал его полы пальто. Лампа снова горела ровным желтым светом. Воздух был прежним. Было слышно лишь ровное гудение проектора и собственное учащенное дыхание.

Лео и Зора сидели в ошеломленном молчании, уставившись на экран, где разворачивалась обычная, казалось бы, киносцена.

– Что… что это было? – наконец выдохнула Зора. Ее голос дрогнул. Впервые за все время их знакомства Лео услышал в нем не цинизм, не усталость, а настоящий, неподдельный страх.

Лео медленно перевел взгляд с экрана на проектор. Его руки слегка дрожали. Он сделал глубокий вдох, пытаясь вернуть себе самообладание.

– Помехи, – сказал он, и его собственный голос прозвучал глухо и неуверенно. – Сбой в пленке. Статика.

Он пытался убедить себя, а не ее. Это был профессиональный рефлекс. Любая аномалия на пленке всегда имела рациональное объяснение: повреждение магнитного слоя, наводка, износ головок. Но в глубине души он понимал. Это было не похоже ни на что, с чем он сталкивался за всю свою жизнь. Это не было повреждением. Это было вторжением. Нечто, встроенное в саму ткань пленки, прорвалось наружу.

– Помехи? – Зора усмехнулась, но смех вышел нервным, обрывистым. – Лео, это было похоже на… на вспышку эпилепсии у самой реальности. Ты это чувствовал? Воздух… свет…

– Чувствовал, – коротко признал он. Смотреть на экран ему больше не хотелось. Он смотрел на серый корпус проектора, внутри которого тихо жужжала таинственная кассета. – Возможно, какой-то мощный энергетический всплеск в момент записи. Исказил и изображение, и звук.

– И заодно заставил померкнуть свет в комнате? – парировала Зора. – Это не всплеск, Лео. Это… сообщение. Или предупреждение.

Она встала с табурета и подошла к проектору, рассматривая его с таким видом, словно это была не машина, а живое, возможно, опасное существо.

– Стив говорил, что тот техник, который вскрыл контейнер, сошел с ума. Теперь я начинаю понимать почему.

Лео нажал кнопку «Стоп». Механизм послушно выплюнул кассету. Он взял ее в руки. Она была горячей. Не просто теплой от работы лампы, а именно горячей, как живое тело после пробежки.

– На сегодня хватит, – сказал он, и его голос снова обрел твердость. – Я… изучу ее завтра. Проверю оборудование.

Зора кивнула, ее лицо было серьезным.

– Да, изучь. И будь осторожен, Корбен. Некоторые двери лучше не открывать. А некоторые пленки… лучше не смотреть.

Она вышла из-за занавески, оставив его одного в комнате с гудящим проектором и таинственной кассетой, лежавшей на столе, как неразорвавшаяся бомба. Лео остался сидеть в тишине, прислушиваясь к стуку собственного сердца. Он смотрел на кассету, и в его ушах все еще стоял тот оглушительный, многоголосый вопль, вырвавшийся из динамиков. Он списывал это на неисправность старого оборудования, на усталость, на игру воображения. Но самая глубокая, самая честная часть его сознания шептала ему, что он только что прикоснулся к чему-то огромному, древнему и совершенно непостижимому. И что это прикосновение было лишь первым.

Адреналин, выброшенный в кровь аномалией на плёнке, постепенно отступал, сменяясь тяжелой, свинцовой усталостью. Она накатывала волнами, затуманивая сознание и делая веки невыносимо тяжелыми. Лео попытался заняться рутинными делами – проверил замки, прошелся между рядами кресел, смахнул несуществующую пыль с стойки. Но его движения были автоматическими, лишенными привычной осознанности. В ушах, как навязчивый мотив, все еще стоял тот нечеловеческий многоголосый вопль, а перед глазами всплывали фосфоресцирующие фрактальные узоры, на мгновение заполнившие экран.

В конце концов, он сдался. Он не пошел в свою каморку, где на столе лежала та самая кассета, излучающая зловещее тепло. Вместо этого он опустился в свое старое потертое кресло за стойкой администратора. Кресло, с которого он наблюдал за тысячами сеансов, за жизнями своих зрителей, за мирами, рождавшимися на белом полотне. Оно было ему родным. Оно хранило отпечаток его тела, его запах, его усталость. Оно казалось единственной безопасной гаванью в внезапно поколебленной реальности.

Он откинул голову на спинку, покрытую потрескавшейся кожей, и закрыл глаза. Гул проектора в соседней комнате уже стих, и теперь его уху был доступен лишь тихий, почти мистический звуковой ландшафт «Фобос-Драйва»: едва слышное потрескивание старых деревянных полок, сиплое дыхание системы вентиляции, доносящееся из решетки где-то в углу, и собственный, учащенный еще не до конца, стук сердца. Воздух, плотный и неподвижный, пах пылью, бумагой и чем-то еще – озоном? Следом той аномалии? Ему почудилось, что самый воздух теперь вибрирует с той же частотой, что и загадочная пленка.

Сон настиг его быстро, как наркотик. Но это был не обычный сон. Это было погружение. Погружение в другой формат существования.

СОН. КАДР ПЕРВЫЙ. ЗАСТАВКА.

Сначала – тьма. Абсолютная, беззвездная. Потом – резкий, пронзительный писк, заставляющий вздрогнуть. В центре темноты возникает крошечная, ярко-белая точка. Она растет, превращаясь в шумящую, мерцающую спираль, которая устремляется на зрителя, чтобы через мгновение с резким ЩЕЛЧКОМ! смениться знакомой, уютной картинкой. Это – заставка кинокомпании. Но не та, что он знал. Это была парящая в космосе голографическая эмблема, но она вся состояла из зернистых пикселей, а ее движение сопровождалось легким, но заметным дрожанием, как у старой VHS-записи. Цвета были слегка сдвинуты, создавая радужные ореолы вокруг контуров. Мир его сна был отсканирован, оцифрован и записан на магнитную ленту. И теперь ее проигрывали прямо в его сознании.

СОН. КАДР ВТОРОЙ. ЗЕМЛЯ. АНАЛОГОВЫЕ ТОНА.

Пейзаж, возникший перед ним, был узнаваем до боли. Это была Земля. Но не та, что была на самом деле. Это была Земля, какой ее помнило кино. Городской парк. Но трава была неестественно ярко-зеленой, небо – пронзительно синим, каким оно бывает только на отретушированных открытках. Свет был мягким, рассеянным, «аналоговым» – он не освещал, а как бы заливал все вокруг, сглаживая резкие тени, придавая миру ностальгическую, теплую дымку. Это был свет конца XX века, свет, который он знал только по пленкам. Он чувствовал его тепло на своей коже. Оно было настоящим.

Он увидел себя. Молодого. Лет двадцати пяти. Он сидел на скамейке, и рядом с ним была девушка. Ее лицо было размыто, как лицо второстепенного персонажа, выведенного из фокуса оператором. Но он помнил ее имя. Анна. Он помнил запах ее духов – смесь жасмина и чего-то горького, миндального. Он помнил, как смеялся, глядя на нее, и как солнечный зайчик играл в ее волосах. В этом сне не было сюжета. Было только чувство. Чувство безмятежного, бесконечного счастья, того самого, что возможно только в молодости, когда будущее кажется не просто светлым, а сияющим. Кадр был статичным, как фотография, но при этом живым, дышащим. Он длился вечность, и Лео, старый и уставший, смотрел на него из своей темноты, и его сердце сжималось от щемящей, невыносимой боли. Он протянул руку, чтобы прикоснуться к тому, призрачному себе, но…

СОН. КАДР ТРЕТИЙ. ПОМЕХИ ПАМЯТИ.

… изображение задрожало. По краям кадра поползли бегущие линии, цвета поплыли, исказились. Счастливая сцена начала расслаиваться, как дешевая краска. Лицо Анны расплылось, превратившись в пятно света, а потом и вовсе исчезло, оставив после себя лишь бледный овал. Звук – ее смех – превратился в шипящий, прерывистый скрежет. Лео почувствовал панику. Нет! Верните! Верните назад!

И тогда из ниоткуда, из самых искажений, родился Голос.

Он был таким же, как в фильме. Многоголосым, состоящим из тысяч шепотов, криков и стонов. Но теперь он был четче. Он говорил. Слова были неразборчивы, они накладывались друг на друга, создавая какофонию. Но одно слово, одно-единственное, прорезалось сквозь этот шум, ясное и неоспоримое, как удар колокола:

«…ПЕРЕМОТАЙ…»

Слово прозвучало не как просьба. Оно прозвучало как приказ. Как закон этого искаженного мира.

СОН. КАДР ЧЕТВЕРТЫЙ. ПЕРЕМОТКА.

И мир послушался. Пейзаж парка резко рванулся назад. Деревья, скамейки, фигуры – все превратилось в мелькающую, разноцветную полосу, как при ускоренной перемотке пленки вперед. Лео почувствовал головокружение, его сознание закрутилось в этом вихре цвета и света. Он видел обрывки других воспоминаний, других жизней, записанных на его внутреннюю пленку: лицо матери, его первый день в корпорации «Омнивар», бесконечные серые коридоры, вид Земли из иллюминатора уходящего корабля. Все мелькало с невероятной скоростью, смешиваясь в неразборчивый хаос.

А Голос продолжал, настойчивый, неумолимый:

«…ПЛЕНКУ…»

СОН. КАДР ПЯТЫЙ. ФИНАЛЬНЫЙ ЩЕЛЧОК.

Перемотка резко остановилась. С такой же резкостью, с какой начинается воспроизведение после поиска нужной сцены. Возник новый кадр. Он был темным, зернистым, снятым словно скрытой камерой. Он увидел интерьер какого-то помещения. Овальный стол. Люди в строгих, темных костюмах. На столе лежала знакомая серая кассета. «Пылающий рассвет». Один из людей, его лицо было скрыто тенью, протянул руку и указал на кассету пальцем. Он что-то говорил, но звука не было, только тихий, нарастающий гул. Лео понял, что это не его память. Это было что-то другое. Чужая память? Будущее?

И тут Голос прозвучал в последний раз, уже не многоголосый, а единый, чистый, металлический и бездушный, как голос самого видеомагнитофона:

«…РЕАЛЬНОСТЬ.»

Кадр взорвался белым светом. Резкий, пронзительный писк, идентичный тому, что был в начале, пронзил его сознание, и…

Лео дернулся и проснулся.

Он сидел в своем кресле, весь в холодном поту. Сердце колотилось где-то в горле, бешено и громко. Он судорожно глотнул воздух, озираясь по сторонам. Все было на своих местах. Стеллажи с кассетами, стойка, тусклый свет лампы. Никаких фракталов, никаких голосов. Только привычная, благословенная тишина «Фобос-Драйва».

Он провел дрожащей рукой по лицу. Сон был настолько ярким, настолько реальным, что его отголоски все еще звенели в ушах и стояли перед глазами. Он помнил каждую деталь. Теплый аналоговый свет. Лицо Анны. И этот голос. Этот ужасающий, повелительный голос.

«Перемотай пленку. Реальность.»

Он посмотрел в сторону занавески, за которой в его комнате на столе лежала серая кассета. Она уже не казалась ему просто редким артефактом. Теперь она была ключом. Ключом, который только что вставили в замок его собственного сознания. И дверь приоткрылась, показав ему не прошлое, а нечто гораздо более сложное и пугающее.

Он больше не спал. Он сидел в своем кресле до самого утра, прислушиваясь к тишине и к собственному сердцу, пытаясь понять, что же именно началось в тот момент, когда он вставил кассету Вортекса в свой проектор. И было ли это началом чего-то великого, или началом конца.

ГЛАВА 2: ЭФИРНЫЕ АНОМАЛИИ

Утро на «Окраине-7» не наступало внезапно. Оно подкрадывалось, как вор, окрашивая синеву ночных коридоров в грязно-серые, а затем в блекло-желтые тона. Системы освещения, переходя с ночного на дневной режим, начинали мерцать и потрескивать с удвоенной силой, словно протестуя против необходимости нового цикла работы. Лео не спал. Он просидел всю ночь в своем кресле, и когда первые признаки искусственного утра просочились сквозь жалюзи на двери, его тело ощущалось как выжатый лимон, а разум был затуманен тяжелым, липким туманом, порожденным тем сном.

Он встал, его кости затрещали, протестуя против неудобной позы. Первым делом он заварил себе крепчайший кофе – не тот изысканный напиток, что пил с Зорой, а густой, горький отвар из дешевых станционных концентратов, который должен был не столько взбодрить, сколько просто заставить тело функционировать. Руки его все еще слегка дрожали. Отголоски того многоголосого вопля и призрачного приказа «Перемотай пленку» все еще звенели на периферии его слуха, как назойливый комар.

Он не мог просто отложить это. Не мог сделать вид, что ничего не произошло. Это было бы предательством по отношению к самому себе, к своей сути коллекционера, архивариуса, исследователя. Аномалия требовала изучения. Страх был силен, но сильнее была профессиональная одержимость, та самая, что заставляла его годами копаться в схемах и чистить пленки. Он должен был понять. Должен был повторить.

Он запер дверь салона изнутри, повесив на ручку табличку «ТЕХНИЧЕСКИЕ РАБОТЫ» – старую, ржавую жестяную пластинку, которую он использовал в самых крайних случаях. Затем он направился в свою каморку. Воздух там казался спертым, заряженным. Кассета «Пылающий рассвет» все еще лежала на столе там, где он ее оставил. Он приблизился к ней с осторожностью сапера, приближающегося к неразорвавшейся бомбе. Он протянул руку и коснулся пластикового корпуса кончиками пальцев. Она была холодной. Той странной, живой теплоты, что была вчера, больше не чувствовалось. Это немного обнадежило.

Он взял кассету. Вес, чуть больший, чем у стандартной, снова был ощутим. Он повертел ее в руках, разглядывая под теплым светом лампы. Никаких видимых повреждений, никаких признаков того адского спектакля, что разыгрался на экране. Просто кусок пластика с магнитной лентой внутри.

«Намеренное искажение», – прошептал он сам себе. Это был его термин, его методология. Он не будет просто смотреть фильм. Он будет его провоцировать. Он будет искать ту самую точку разлома, ту секунду, когда реальность дает трещину, и попытается понять ее природу.

Его взгляд упал на старый напольный вентилятор, стоявший в углу комнаты. Это был древний, допотопный агрегат, который он когда-то вытащил из груды металлолома. Его корпус был из пожелтевшего от времени пластика, защитная решетка погнута, а одна из трех лопастей отсутствовала наполовину, отломившись много лет назад. Он был нерабочим. Лео много раз пытался его починить, но нехватка нужных деталей и, откровенно говоря, отсутствие реальной необходимости, оставили его в качестве немого свидетеля, памятника собственной бесполезности. Он был идеальным объектом для эксперимента. Инертным. Неподвижным. Лишенным собственной воли.

Лео установил кассету в проектор. Его пальцы, обычно такие уверенные и точные, сейчас казались неуклюжими, деревянными. Он снова не стал гасить свет. Ему нужно было видеть все. Он направил объектив проектора прямо на сломанный вентилятор. Белый луч света упал на его пыльный желтый корпус, отбрасывая на стену за ним резкую, искаженную тень.

Он мысленно прокрутил в голове вчерашний сеанс. Взрыв трубы. Момент, последовавший сразу за ним. Он взял пульт дистанционного управления – самодельное устройство, спаянное из деталей старого игрового джойстика, – и начал медленную перемотку вперед. Изображение на стене-экране побежало ускоренно, превратившись в мельтешащую полосу цветов и силуэтов. Он следил за ним внимательно, его глаза, покрасневшие от недосыпа, напряглись до предела.

Вот он. Кадр. Статичная панорама индустриального района. Идущий человек. Лео отпустил кнопку перемотки. Пленка снова пошла с нормальной скоростью. Тишина в комнате была оглушительной. Он слышал лишь гул проектора и собственное дыхание. Он стоял, затаив дыхание, уставившись не на экран, а на вентилятор. Он смотрел на его сломанные, неподвижные лопасти.

Человек на экране поравнялся с камерой. Повернул голову. И в тот самый миг, когда на заднем плане должна была разорваться труба, Лео почувствовал знакомое сжатие в груди. Он был готов.

И это случилось.

Сначала на экране – тот же самый каскад фрактальных узоров, тот же оглушительный многоголосый вопль, вырвавшийся из динамиков. Свет лампы снова померк, окрасив комнату в багровые тона. Воздух сгустился. Но на этот раз Лео не отпрянул. Он, превозмогая животный ужас, впился взглядом в вентилятор.

И он это увидел.

В тот самый миг, длившийся меньше сердечного сокращения, когда реальность в комнате исказилась, лопасти вентилятора дернулись. Не просто дрогнули от вибрации. Нет. Они провернулись. Резко, с сухим, механическим скрежетом, который был слышен даже поверх того адского гула. Они провернулись в обратную сторону. Против часовой стрелки. Та самая, сломанная лопасть, описала короткую, уродливую дугу, ее обломок мелькнул в багровом свете, и замерла. Движение было неестественным, роботизированным, лишенным всякой инерции. Оно было именно таким, каким бывает изображение при обратной перемотке пленки. Рывок. Стоп.

Все кончилось.

Свет лампы вернулся к норме. Воздух снова стал разреженным и привычным. На экране снова была чистая картинка. Вентилятор стоял в углу, неподвижный, пыльный и сломанный, как и прежде. Ничто не указывало на то, что он только что на мгновение ожил и совершил движение, невозможное с точки зрения физики.

Лео медленно опустился на табурет. Его ноги подкосились. Он не дышал. Его мозг отказывался обрабатывать увиденное. Он списывал искажение изображения и звука на некий энергетический артефакт, на уникальный дефект пленки. Но это… это было другое. Это было прямое, физическое воздействие на реальность. Пленка не просто показывала странные картинки. Она вмешивалась. Она переписывала законы, пусть и на крошечном, локализованном участке пространства и на ничтожный промежуток времени.