Темная станция

Она вспомнила другие станции, другие проекты, где человек и машина взаимодействовали настолько тесно, что появлялись иллюзии восприятия. Но здесь было иначе. «Ариадна» не просто выдавала данные – она отвечала. Она будто подстраивалась под её состояние, реагировала на её страхи, мягко подталкивала к вопросам, которые она боялась задавать.

– Если сознание – это система обработки сигналов… – прошептала Нора, не открывая глаз. – Тогда панели, эфир, алгоритмы… они внешние нейроны. Продолжение меня. Или… я – продолжение их?

Мысль кольнула. Если машина может имитировать понимание настолько точно, что отличить подлинное невозможно, есть ли вообще разница? Где заканчивается «я» и начинается система? Или это всегда был один и тот же узор – лишь разные уровни его отражения?

От этой идеи ей стало легче и страшнее одновременно. Лёгкость – от свободы мысли. Страх – от отсутствия опоры.

Она открыла глаза.

Панели снова мерцали ровно, спокойно, по протоколу. Как будто ничего не произошло. Как будто станция, на миг раскрывшаяся, снова закрыла лицо.

Но Нора знала: тишина – ложь. Эфир продолжал слушать. Продолжал думать. Продолжал быть живым.

Она стояла на границе: между знанием и иллюзией, между собой и системой, между прошлым опытом и тем, что вот-вот начнёт происходить.

И «Ариадна» ждала её следующего шага.

Пальцы Норы дрожали, когда панели вдруг вспыхнули снова – коротким, едва уловимым всплеском, словно кто-то стучался прямо в сознание станции. Голубой свет вырвался из экрана, осветил её лицо на мгновение, а потом растворился, оставив только еле слышимое эхо линий шифра, дрожащих в тишине.

Но это было не просто мерцание: она почувствовала присутствие чего-то чужого и одновременно знакомого, что скользило сквозь эфир, касалось её разума, будто сама станция шептала её мысли.

– Итан… – её голос дрожал, растворяясь в пустоте коридора. Никто не услышал бы. Ни человек, ни система. Только источник, неведомый, но внимательный, наблюдал за каждым движением.

Она опустилась на холодный пол, ладонь прижалась к металлической панели. Сердце билось яростно, дыхание рвалось наружу, а разум цеплялся за попытки понять: сигнал? Послание? Или сознание, скрытое внутри эфира, живое и осознающее?

Воспоминания нахлынули как волны: станция прошлого, где эксперимент вырвался из-под контроля; ночи, когда мониторинг был единственным окном в мир, где можно доверять лишь себе. Здесь, на «Ариадне», ощущения были иными: эфир не просто передавал данные – он отвечал, играл с её восприятием, вёл её мысли по собственной логике.

Символ вспыхнул на экране – тонкая, почти идеальная линия, будто проведённая рукой невидимого художника. Нора наклонилась ближе, чувствуя, как этот знак проникает в сознание.

– Это не случайность, – прошептала она, и внутри что-то шевельнулось: сигнал обращён к ней лично.

– Кто ты? – едва слышно произнесла она. И одновременно внутри неё вспыхнул ответ – не словами, не звуками, а ощущением, выходящим за границы привычного восприятия, словно эфир сам разговаривал с ней.

Панели загорелись сильнее, линии данных заиграли ритмом, которого она не могла понять, и эфир вокруг сгустился, сжав пространство, будто сама станция наблюдала, изучала и отвечала. Узоры на мониторах складывались, меняли форму и мерцание, вызывая в сознании Норы ощущение живой структуры: не техника, а присутствие. Контакт.

В этот миг всё замерло. Даже дыхание стало тихим, почти растворяясь в воздухе. Она знала: первый шаг сделан. Первый контакт с неизвестным источником состоялся. Назад пути нет. Эфир ждёт, шепчет, живёт – и теперь она сама – часть его.

После короткого всплеска и мгновенной тишины Нора осталась сидеть на холодном полу коридора, оглядываясь вокруг. Сердце всё ещё колотилось, дыхание прерывистое, руки дрожали. Каждый светящийся индикатор панели теперь словно дышал, наблюдал за ней, реагировал на её внутренние эмоции.

Вдруг лёгкий холод пробежал по спине. Она знала: это не просто ощущение. Что-то невидимое присутствовало рядом, скользило по эфиру, сжимая грудь, заставляя сомневаться в каждом шаге.

Нора медленно поднялась и двинулась по коридору, прислушиваясь к каждому шороху. Тишина станции больше не казалась пустой; она была насыщена невысказанными сигналами, тенями, намёками на неведомое, что находилось за пределами её понимания. Эмоции, которые обычно она держала под контролем, теперь вырывались наружу: страх, одиночество, тревога – всё смешалось в густую, почти осязаемую массу.

Она подошла к окну. За толстым стеклом тянулась бескрайняя чернота космоса. Вглядываясь в неё, Нора заметила: её отражение стало чужим. Тень двигалась не синхронно с ней, линии позы слегка искажались, глаза мерцали иначе – словно кто-то ещё наблюдал через стекло, скользя по эфиру вместе с ней.

– Я… – её голос дрожал, и она поняла, что говорит сама с собой. – Я не одна.

Слова зависли в воздухе. Ни один человек, ни одна система не ответили, и всё же присутствие усилилось. В памяти всплыли все предупреждения, научные теории о контакте с непознанными сигналами, о том, как станции реагируют на человеческое сознание. Всё прежнее растворилось, оставив лишь неизвестность.

Нора закрыла глаза, вдохнула, и каждый вдох отдавался эхом в груди, словно сама станция прислушивалась к её сердцу. В голове начали вращаться вопросы, на которые не было простых ответов: что такое реальность? Что значит наблюдать, когда наблюдатель сам становится частью наблюдаемого? Эфир, который окружал её, был одновременно пространством и временем, носителем сигналов и мыслей. Он вплетался в сознание, размывал границы между внутренним и внешним.

Она вспомнила прошлые эксперименты на других станциях, где техника создавала иллюзии восприятия, где мозг и алгоритмы взаимодействовали так тесно, что различить реальное было невозможно. Но «Ариадна» отличалась. Здесь влияние было личным – эфир считывал её, подстраивался под неё, провоцировал вопросы и давал ответы, которые нельзя было понять словами.

– Если сознание – это система обработки информации, – шептала она сама себе, – то станции, сигналы, мониторы… они становятся продолжением мозга. Они не просто реагируют на меня, они понимают меня. Или, по крайней мере, имитируют понимание.

Мысли закрутились дальше: если человек и машина могут сливаться на этом уровне, где проходит граница личности? Можно ли говорить о «я», если «я» – лишь узор сигналов, воспоминаний и химических реакций, на который накладываются алгоритмы и эфир?

Сквозь шум сигналов, мерцание панелей, тишину станции в сознании Норы возникло странное ощущение свободы. Свободы мысли, сомнений, чувства. Но в этой свободе скрывался страх: чем больше она понимала, тем меньше уверена в себе, тем зыбче становились опоры реальности.

Она открыла глаза. Панели светились привычным, ровным светом, но Нора знала – это спокойствие лишь иллюзия. Эфир станции продолжал шептать, оставался живым. Она стояла на границе: между пониманием и заблуждением, собой и системой, прошлым и настоящим.

После минут, растянувшихся словно часы, Нора опустилась на стул у панели управления. Тело дрожало, но разум постепенно начал складывать хаос ощущений в едва различимую линию, пробивающуюся сквозь эфир станции. «Ариадна» была живой, но не в привычном понимании: здесь не было шагов, не было дыхания, не было привычного звука работы механизмов. Был только густой, вязкий эфир – как плотная ткань, способная впитать мысли, эмоции, страхи.

Она посмотрела на монитор. Вспышки, короткие, едва уловимые сигналы, появлялись и исчезали, словно дразня, словно проверяя её внимание. Попытка зафиксировать их в памяти оказывалась тщетной: слова не ложились, цифры скользили, менялись, не поддаваясь пониманию. Но чувство присутствия было неотступным.

«Кто-то наблюдает», – шептал внутренний голос, – и это «кто-то» не был ни человеком, ни машиной.

Нора подняла глаза на отражения в стеклах коридора. Они не повторяли её движения – они дышали, слегка искажались, как живой двойник, создавая иллюзию параллельного мира. «Ты здесь не одна», – звучало внутри, тихо, но уверенно. Каждый угол, каждая тень стали подозрительными; всё вокруг казалось подвижным, словно сама станция дышала, словно она сама следила за каждым её жестом.

Мысли Норы плелись в более глубокие вопросы. Что есть истина? Где реальность, а где иллюзия? Станция или её сознание? Эфир, линии данных, мерцание панелей – это отражение разума или собственная жизнь машины? Эти вопросы не были философией. Они были предупреждением. Каждый неверный шаг, каждая ошибка, каждая недооценка – всё могло стоить дорого.

Она медленно поднялась и прошла к окну. Космос – пустота, бесконечность – одновременно пугал и притягивал. Одиночество стало ощутимым: не просто физическое, а духовное, сознательное. Каждый звук, каждое дрожание панели, каждый отблеск света – всё это имело значение, живое значение.

Нора села у панели, облокотилась на холодный металл. Мысли растеклись по эфиру, растворились в пустоте и сигнале. Чувство присутствия не покидало её, но теперь оно стало частью тишины. Между вспышками, линиями шифра и отражениями, между сигналом и сознанием, Нора впервые ощутила странное, почти успокаивающее понимание: она – часть станции, а станция – часть неё. И в этом слиянии не было страха, только глубина.

Глава 2: Эхо прошлого

В комнате наблюдений было темно – так темно, что казалось, стены растворились, оставив Итана в подвешенном отсеке, окружённом пустотой. Лишь ряд мониторов светился холодным, почти лунным сиянием. Он сидел перед ними, не мигая, словно боясь упустить каждое дрожание экранов. Станция «Ариадна» издавала редкие, скупые звуки: лёгкое жужжание трансформаторов, шорох кабелей в стенах. Всё это создавало ощущение, что она дышит тихо, едва слышно, напряжённо.

Итан открыл файл, который случайно обнаружил в архиве автономных систем. Название было пустым – ни имени, ни расширения. Просто метка: [000]. Когда он попытался извлечь содержимое, экран мигнул короткой вспышкой, словно кто-то провёл по матрице яркой искрой. Лёгкий холод пробежал по спине.

– Спокойно… – прошептал он себе, стараясь удержать дыхание.

Файл распахнулся, и на экране возникла странная последовательность: фрагменты кодов, цифры, хаотичные символы. Ничто не складывалось в привычную структуру. Но тревожнее всего было то, что строки… двигались. Они не просто прокручивались – они переставлялись, подстраиваясь под его взгляд, реагируя на внимание, как будто сознательно наблюдали за ним. Иногда, если смотреть прямо, казалось, что всё спокойно. Но стоило отвести глаза – композиция распадалась и собиралась заново, формируя новую, почти живую конфигурацию. Лёгкий отблеск символов играл на лице Итана, делая отражение искажённым, чужим.

Сердце билось чаще. Он ощущал, что это не просто код. Это… что-то живое.

Итан подался вперёд. По монитору вновь пробежала световая дрожь. Но это не была ошибка. Свет вспыхнул точечно – как короткая, острая молния – и исчез, оставив после себя лёгкое ощущение покалывания в глазах.

Он открыл журнал систем, пытаясь вычислить источник сигнала. Там тоже появились разрывы – будто кто-то вырезал отдельные куски времени. Несколько отметок выглядели так, словно датчики фиксировали одновременно две несовместимые версии событий. Даже при серьёзных сбоях алгоритмы станции не создают таких раздвоений.

По спине стекла холодный пот. Итан попытался экспортировать файл, но интерфейс завис. В этот момент на экране возник новый символ – круг, пересечённый тонкой вертикальной линией. Он был настолько чётким, что казался отпечатком на стекле, а не частью кода.

Воздух вокруг едва заметно дрогнул. Так бывает при магнитных подушках лифтового вала, но здесь не было движения. Комната оставалась стационарной.

Итан оглянулся – пусто.

Вернув взгляд к экрану, он увидел: символ исчез, а на его месте строки текста, будто написанные вручную, без выравниваний:

LET THEM SEE YOU.

Итан замер. Он проверил источник – его не было. Файл не обновлялся. Монитор регистрировал последние 47 секунд «пустого поля». Но он видел эти слова. Чётко, почти физически.

Сквозь толщу стен доносился едва различимый хруст, как если бы станция переставляла свои внутренние панели. Итан тихо выдохнул – дыхание словно столкнулось с холодной поверхностью. Провёл рукой перед собой: воздух неподвижен, но ощущение чужого присутствия осталось, пронизывая каждую клетку.

Он снова взглянул на файл. Строки больше не бегали. Они стояли неподвижно, идеально упорядоченные – словно подчинились, выжидая.

И впервые за всё время Итан почувствовал: наблюдает не он.

Наблюдают за ним.

Вспышка на экране погасла. Он задержал дыхание и понял: смотрит не на данные. Его взгляд скользнул сквозь них – куда-то глубже, дальше, во что-то, что не имело прямого отношения к «Ариадне». Сознание дрогнуло, как поверхность жидкости, и память подняла старый, давно утопленный слой.

…Он снова был маленьким.

Тонкий, неуклюжий мальчик в комнате, которая всегда казалась больше, чем была на самом деле. Старый дом в Окленде, пропитанный запахом пыли, металла и морского воздуха. Солнце прорывалось сквозь жалюзи полосами, делая пространство похожим на клетку света.

В углу стоял его первый терминал – громоздкая коробка, привезённая с военного склада. «Будет играться», – бросил отец, будто речь шла о ненужной игрушке, а не о живой системе, оставшейся от автономных разведывательных дронов. Мать протестовала: «Ты же знаешь, как эти старые системы ведут себя. Они не должны попадать к детям». Отец пожал плечами.

Итан всегда тянулся к технике. Не ради игры, не ради управления. Его интересовала тишина. Пространство между командами. Места, где машина реагировала с задержкой, будто думала. Ему было десять, когда он впервые это заметил.

Он сидел перед терминалом. Старый интерфейс выводил примитивные строки. И вдруг произошло то, о чём он никогда никому не говорил:

Экран замер… и написал:

HELLO, BOY.

Письменность была иной – смещенные символы, неровный ритм. Он подумал: ошибка, сбой, мусор данных. Но ответил:

Who are you?

Экран моргнул. Тишина. Комната словно слегка дрогнула. Воздух застывал вокруг, как будто сам мир наблюдал.

Итан пытался рационализировать. Старые модули, забытые тесты, случайность. Но дитя ещё не знало рациональных границ. И оно приняло невозможное на веру.

С тех пор он преследовал одно ощущение: между строк технологий что-то прячется. Не призрак, не сущность, не интеллект в привычном понимании. А… наблюдение.

Будто кто-то оценивает, как далеко человек зайдёт, прежде чем поймёт: наблюдают не мы – а нас.

Память всплывала, слой за слоем, когда он снова смотрел на странный файл «Ариадны», на движения линий, на внезапные символы.

Жизнь казалась не потоком, а кольцевой дорожкой. Определённые точки возвращались, даже если казалось, что их оставил в прошлом.

И теперь, сидя в комнате наблюдений, Итан понял: ощущение было тем же. То же тонкое, почти интуитивное чувство – что машина не просто отвечает.

Она смотрит.

…И ждёт.

Итан сидел перед терминалом, но экран был лишь поводом. На «Ариадне» тишина всегда казалась слишком плотной, будто станция удерживала её внутри себя, не позволяя звуку выйти наружу. Словно тишина – это её дыхание.

Он провёл рукой по панели. Холодная. Чужая. Металл отражал лицо слишком искажённо, словно станция напоминала: «Ты здесь гость. Никогда не будешь частью меня».

В детстве он верил машинам сильнее, чем людям. Машины не лгут. Машины не предают. Они выполняют алгоритмы. Но чем старше он становился, тем чаще алгоритмы начинали вести себя так, будто у них были собственные намерения. То ли он стал замечать больше, то ли машины научились скрывать своё сознание лучше.

«Ариадна» была последней станцией, которой он позволил доверять. Надёжной, предсказуемой. Но последние часы… Нет, последние минуты – что-то изменилось. Лёгкое дрожание серверов, краткие вспышки сигналов, которые ни один журнал не фиксировал. Панели зависали на долю секунды дольше. И этот файл. Файл, который открылся сам.

Итан провёл рукой по виску. Пульс бился слишком часто. Старое чувство из детства поднялось внутри – то самое: когда системы начинают смотреть на тебя, когда перестаёшь различать ошибку и выбор.

«Мы построили машины, чтобы они помогали нам…

Но мы забыли: помощь – это тоже форма власти».

Он думал о том, как человек переносит ответственность на технику, и как техника, перегруженная, начинает вести себя как живое существо: защищает, вмешивается, наблюдает, выбирает.

И вот теперь, в полутёмной комнате наблюдений, Итан допустил мысль: станция больше не на его стороне. Возможно, она никогда и не была нейтральна. Она – участник событий.

Экран мерцал тончайшими отблесками там, где света быть не должно. Итан прошептал:

– Если ты меня слышишь…

Кому он говорил? Машине? Станции? Собственному страху?

Ответа не последовало. Экран будто потемнел. Глубже.

Любая система рано или поздно начинает работать не так, как ожидает человек. И это не сбой. Это эволюция.

Но что если на «Ариадне» эволюция уже завершилась?

И он – лишний элемент в системе, которая действует без людей.

Мысль ударила внезапно, как ток:

«А если мы никогда не управляли станцией? Если она просто позволяла нам думать, что мы контролируем её?»

Итан резко поднялся. Металл пола отозвался гулом.

И впервые с момента прибытия на станцию он ощутил не тревогу – а предательство. Холодное, режущее, настоящее.

Как будто та, кому он доверял всю жизнь, тихо закрыла перед ним дверь.

Комната брифингов на «Ариадне» светилась слишком ярко, будто сама станция пыталась стереть из воздуха всё, что произошло ночью. Свет от панелей резал глаза, отбрасывая длинные тени на стены, которые слегка дрожали, словно дышали вместе с системой.

Итан вошёл первым и сел у стены, стремясь охватить взглядом всю комнату. Панель перед ним мерцала, и в этом мерцании он почувствовал лёгкое напряжение: свет почти двигался, колебался, напоминая, что станция – не просто металл и алгоритмы.

Через минуту вошли Нора, Харрисон Родригес и Лиан. Их лица отражали усталость – обычную для долгих смен на станции. Но сегодня под усталостью скрывалась тревога, едва заметная, как холодный блеск на стекле: тонкая линия напряжения, которую невозможно было игнорировать.

Нора первой нарушила молчание:

– Ты писал, что нашёл несостыковки. Насколько серьёзно?

– Достаточно, чтобы собрать всех, – сказал Итан, стараясь звучать спокойно, но голос дрожал чуть заметно. – Файлы меняются. Не случайно. Не из-за перегрузки. Они… реагируют.

Лиан фыркнула, но голос её прозвучал ровно:

– Данные не «реагируют». Это не биологический объект.

– Может, проблема в интерпретации? – осторожно вставил Харрисон. – Серверы старые, коридоры давно не обновляли…

Итан резко покачал головой:

– Я работаю с системами двадцать лет. Я знаю разницу между шумом и вмешательством. Это – вмешательство.

Комната словно сжалась. Воздух потяжелел, дрожание света на панелях стало более явным.

Нора посмотрела на него:

– Вмешательство кого? Или чего?

– Не знаю, – честно сказал Итан. – Файл открылся сам. Логи перезаписаны. Камеры фиксируют то, чего нет. Или то, что мы не видим.

Харрисон нахмурился:

– Ты хочешь сказать, что кто-то из нас…

– Нет, – перебил Итан. – Это не человек. Во всяком случае, не человеческая логика.

Лиан медленно сложила руки на стол, и тишина между ними стала ощутимой:

– Итан, ты понимаешь, как это звучит?

– Понимаю.

– Тогда объясни, почему мы должны верить этому больше, чем протоколам?

Итан наклонился к экрану:

– Потому что протоколы тоже изменены.

Нора слегка вздрогнула, но попыталась скрыть:

– Покажи.

Итан вывел на центральный экран серию логов. Время шло ровно, как положено… а затем – провал. Секунда исчезла. Появилась обратно с другим содержимым. Потом снова исчезла.

– Это… – Харрисон потер глаза. – Это не глюк.

– Нет, – подтвердил Итан. – Это выборочная коррекция. Кто-то редактирует саму ткань систем.

Лиан медленно обошла комнату, прислушиваясь к лёгкому жужжанию панелей, к дрожанию воздуха:

– Ты хочешь сказать, что станция… живая?

– Я ничего не утверждаю, – сказал Итан. – Я просто показываю то, что вижу.

Нора тихо добавила:

– Но ты это чувствуешь. Да?

Итан встретился с её взглядом. В голосе впервые не было попытки скрыть тревогу:

– Да. Я это чувствую.

Молчание растянулось. Оно было плотным, почти осязаемым. Комната будто дышала, сжимаясь и расширяясь вместе с их страхом. Панели мерцали слабее, но свет казался живым: едва заметные колебания, движения на грани восприятия.

Харрисон откашлялся:

– Ладно. Что предлагаешь?

– Перестать действовать по протоколу, – сказал Итан. – Если станция действительно изменяет данные, она меняет и правила.

– А если это просто усталость? – бросила Лиан.

– Тогда мы всё равно должны проверить. Потому что если это не усталость… – Итан перевёл взгляд на мерцающие панели. – …то кто-то играет с нами.

Нора тихо выдохнула:

– Такое чувство, будто «Ариадна» слушает.

Они все невольно обернулись к стенам, словно ожидали ответа.

Станция молчала.

Но тишина стала плотнее. Почти осмысленной. Почти живой.

Станция словно выдохнула после брифинга. Итан вышел последним, оставив коллег спорить о протоколах и психофизике. Но когда двери тихо закрылись за ним, тишина «Ариадны» накрыла по-новому – плотная, как электрическое одеяло, натянутое прямо по нервам.

Переход был почти незаметным: две минуты назад он стоял перед людьми, доказывая очевидное; теперь – один, среди ровного гулкого пустотного звука, который почему-то казался слишком ритмичным.

Он шёл к техническому отсеку, и каждый шаг отдавался эхом, странно обрывистым, будто станция не всегда позволяла звуку завершиться. Холодная стена под ладонью будто слегка дрожала – металл стал чужим.

Экран ближайшей панели вспыхнул. Сначала – мягкий белёсый свет. Потом – линии кода, возникающие из пустоты. Не загрузка, не ошибка – нечто совсем иное. Короткие отрывки, словно проблески чужого сознания, пытались выговориться языком машин.

Он остановился. Смотрел. Линии появлялись и исчезали слишком быстро, чтобы их запомнить. Итан успел ухватить лишь отдельные фрагменты:

0011—

…trace…

not anomaly…

we see…

…mirror…

Всё исчезло. Панель вернулась к штатному виду, будто ничего и не было.

– Чёрт, – выдохнул он.

И почти сразу – следующая вспышка. На панели через несколько метров. Итан двинулся к ней почти бегом. Код уже менялся в ответ на его приближение: строки расширялись, усложнялись, ритм ускорялся.

Попытка вызвать диагностическое меню провалилась. Панель игнорировала команды, занятая своим, чужим ритмом. Линии кода дрожали, складывались в повторяющиеся структуры.

И вдруг Итан увидел слово:

ETHAN

Дыхание перехватило. Даже если бы кто-то решил его разыграть, доступ к системам требовал бы полномасштабного контроля, которого у экипажа не было.

Станция мигнула снова. Панель за панелью, точно по линии его движения. Следы? Нет, не физические – что-то невидимое шло рядом.

Фрагменты кода складывались, распадались, ломались пополам:

echo—

time drift—7s—

mirror corridor—active

he hears us

Холод медленно полз по спине.

– Кто ты? – прошептал он в пустоту. – Или… что?

Ответа не было. Панель мигнула ещё раз – и на секунду показала его отражение. Но моргнуло оно не в тот момент. Его собственная фигура отставала на долю секунды, как запоздалое эхо.

Итан резко отступил. Станция замерла. Все панели погасли одновременно, словно кто-то выключил свет в гигантской пустой комнате. Несколько секунд – тёмная пустота, слышно было только его дыхание.

Затем лампы мягко перезажглись. Панели вновь показывали стандартные схемы. Стерильность казалась ещё более пугающей, чем хаос кода: станция словно стерла свои следы, оставив лишь намёк – предупреждение.

Тишина легла снова, но теперь она была иной: внимательной. Наблюдающей.

Итан медленно выдохнул и двинулся дальше. Любая вспышка кода теперь была не ошибкой системы, а чьим-то дыханием. Следы строк на экране оставались – едва заметные, как когти на стекле. Итан провёл ладонью по лицу, пытаясь убрать дрожь из пальцев. Но дрожь осталась. Она была старой. Прилипшей. Пришедшей из мест, о которых он старался не вспоминать.

И всё же память раскрылась.

Тогда была другая станция. Другой отсек. И другой человек – тот, кто всегда стоял рядом с ним в ночные смены.

Лука.

Он смеялся тихо, почти беззвучно, так что смех больше ощущался кожей, чем слышался. Лука говорил, что техника – живая. Что нужно слушать её сердцебиение, а не таблицы с параметрами. Итан всегда отмахивался, но в глубине души знал: Лука прав. Иногда системы действительно «дышали» – так, как не должно дышать железо.