Тьма

Он выдернул топор, развернулся – и застыл. Она стояла вплотную, дыша ему в лицо. Её окровавленное, искажённое маской голода лицо было последним, что он увидел. Её рука, обладающая нечеловеческой силой, впилась ему в горло, подняла и прижала к стене.

Стена с сухим хрустом треснула, и по комнате пронеслась взметнувшаяся пыль. Топор с оглушительным грохотом вывалился из его ослабевших пальцев.

Она впилась в его шею. Кровь, горячая и солёная, хлынула ей в глотку, наполняя силой и выжигая последние остатки прошлого. Его тело обмякло. Она разжала пальцы, и оно грузно рухнуло на пол, в лужу, что уже растекалась от тела матери.

Лицо отца, залитое её кровью, застыло в последней маске ужаса – с огромными остекленевшими глазами, беззвучным криком в оскале рта. Оно наполовину покоилось в тёмном, липком зеркале, что стало ему саваном.

Её рука опустилась. С длинных, чёрных когтей медленно, торжественно капала на пол кровь отца.

Кап.

Кап.

Кап.

Тишина. Лишь завывание ветра в печной трубе и настойчивый стук дождя в оконце. Тишина могильного дома. Тишина новой, вечной жизни.

Глава III. Вечное Клеймо

Сознание вернулось к Мире медленным, мучительным приливом, словно она всплывала со дна чёрной, безвоздушной пучины. Первым пришло обоняние – медный, приторно-сладкий запах крови, въевшийся в деревянные половицы и смешавшийся с пылью и дымом остывающей печи. Потом – слух. Давящая тишина, в которой отдавался лишь треск углей. И наконец – зрение.

Она открыла глаза, и мир предстал перед ней в невыносимо чётких, гиперреалистичных деталях. Каждая щель в потрескавшемся полу, каждая зазубрина на столе, каждая пылинка, кружащая в луче лунного света, виделась с болезненной, до тошноты, ясностью. И тогда её взгляд, против её воли, пополз туда, откуда исходил тот сладкий, манящий ужас.

Отец. Мать.

Отец, чья крупная фигура всегда казалась такой могучей, лежал неестественно вывернутым, его лицо застыло в маске немого ужаса. Мать, её усталое лицо, сохранившее следы былой красоты, теперь было бледным как снег, с огромным тёмным пятном на груди и с двумя аккуратными, маленькими, словно укус змеи, ранками на шее.

Память ударила, как обухом по голове. Не связный сюжет, а рваные, окровавленные обрывки. Вспышка слепой ярости. Всепоглощающий голод, сжигающий всё на своём пути. Тёплая, густая, солёная жидкость, текущая по горлу, наполняющая силой и отчаянием.

С отвращением Мира подняла руку, чтобы вытереть рот. Тыльная сторона ладони была залита запёкшейся, тёмно-бурой коркой. Она провела ею по губам, но лишь размазала липкую гадость по подбородку, втирая в поры неопровержимое доказательство своего проклятия.

«Нет…» – попыталась она сказать, но издала лишь хриплый, беззвучный выдох. Её собственный голос, обычно такой мягкий, показался ей чужим и разбитым.

Она вскочила, спотыкаясь о тело отца, и бросилась в ночь. Её ноги, сильные и послушные, несли её с незнакомой, пугающей скоростью. Она не бежала – она летела сквозь спящий лес, ветви хлестали её по лицу, но не оставляли царапин. Она мчалась, пока земля не ушла у неё из-под ног, и она не скатилась в глубокий овраг, грузно упав на сырое дно.

«Нет, нет, нет…» – это был уже не шёпот, а надрывный, детский лепет. Она билась головой о влажную землю, пытаясь вышибить из памяти чёрные картинки. Но они были выжжены там навеки.

А потом сквозь горе прорвалось нечто иное. Горячая, чёрная, всесокрушающая волна, поднимающаяся из самых тёмных глубин её нового существа. Ярость. Не на кого-то, а на всё: на богов, на судьбу, на того незнакомца, на саму себя, на этот мир, который позволил этому случиться. По её лицу, обычно озарённому мечтательной грустью, будто живая, ядовитая паутина, проступила и вздулась сеть чёрных, пульсирующих вен. Голубые глаза залились алым светом, выжигая последние следы слёз.

Её кулаки с силой, от которой хрустели кости, обрушились на землю. Раз за разом. Она вопила, и её крик, нечеловеческий и пронзительный, разносился по лесу, заставляя замирать в ужасе всех – от мыши в норе до медведя в берлоге. Потом силы оставили её. Она рухнула на бок и свернулась калачиком, как ранено́е животное, беззвучно плача.

Так она и пролежала, не двигаясь, до рассвета. Первый луч солнца, яркий и безжалостный, как отполированное лезвие, упал на край оврага. Мира лежала неподвижно, с почти отстранённым любопытством наблюдая, как свет медленно, неумолимо ползёт к ней.

Он коснулся тыльной стороны её ладони.

Воздух тут же наполнился резким запахом палёной кожи. Повалил едкий, чёрный дым. Кожа на её бледной руке покраснела, зашипела, покрылась волдырями и начала слезать, обнажая багровое мясо. Боль была острой, животной, заставляющей выть от ужаса.

С визгом, в котором смешалась боль и ярость, она отдернула руку, но было поздно. Лучи, словно живые, жадные щупальца, нашли её. Они охватили её ноги, туловище, лицо. Везде, где касался свет, плоть дымилась и обугливалась, испуская тошнотворный запах. Она металась в слепой панике, сбивая с себя эти невидимые, жгучие кнуты, пока не отступила в самую глубь оврага, под сень огромного старого дуба.

И тут же – почти мгновенное, дарящее головокружение облегчение. Тень была как прохладная вода на ожогах. Боль утихла, сменившись лёгким, тлетворным зудом. Она с изумлением наблюдала, как обугленная, почерневшая кожа на её руке на глазах розовеет, стягивается и заживает, не оставляя и следа. Она смотрела то на свои целые, будто заново рождённые ладони, то на ослепительную полосу солнечного света, лежащую в двух шагах, словно смертоносная река. Осторожно, с затаённым дыханием, она протянула палец, касаясь света.

Шсссс. Пахло горелым мясом и пеплом. Она отдернула обожжённый, дымящийся палец и сжала его в кулак, чувствуя, как под кожей шевелится и нарастает новая плоть. Теперь она поняла. Всю чудовищную цену своего бессмертия. И границы своей новой, бесконечной тюрьмы.

Прошло несколько недель с той ночи, когда Мирабелла перестала быть человеком. Её существование свелось к трем вещам: охота, бегство от солнца и борьба с кошмарами, что пожирали её изнутри. Она была сильна, быстра и смертоносна, но при этом невероятно одинока. Её мир сузился до размеров тёмного леса, а единственные спутники – призраки прошлого.

Однажды ночью, в поисках пищи, Мира наткнулась на старую тёмную пещеру, вход в которую венчали три острых, похожих на клыки скальных выступа.

Их появление было беззвучным. Трое. Двое мужчин – высокий и аристократичный Каз, с лицом, высеченным из мрамора, и холодными серыми глазами, и коренастый, покрытый шрамами Борвик, от которого пахло дымом и железом. А между ними – женщина, Илона, гибкая и опасная, как кинжал. Её рыжие волосы казались каплями крови в лунном свете.

– Дикарка, – бархатным голосом произнёс Каз, осматривая Миру с ног до головы. – Чувствуется мощь, но нет контроля.

–Не просто мощь, – поправила его Илона, и в её глазах вспыхнул внезапный интерес. – Здесь что-то… древнее.

Мира оскалилась, обнажив уже полностью сформировавшиеся клыки, приняв боевую стойку. Инстинкт кричал «беги» или «убей».

–Расслабься, – усмехнулась Илона, играя длинным ножом. – Мы здесь не для драки.

–А зачем же? – спросила Мира, и в её голосе, низком и хриплом, зазвучали страх и злоба.

–Ты около нашего дома, – ответил Борвик своим глуховатым, прокуренным голосом. – А мы не любим чужаков.

–Дома!? – не поняла Мира.

–Ты из Кровавого Слона? – вклинился Борвик, его шрамы исказились гримасой подозрения.

–Кровавый Слон не нанимает вампиров, идиот, – отрезала Илона, не сводя с Миры глаз. – Ты здесь одна?

–Нет, – солгала Мира, но её голос дрогнул.

–Врать не умеешь, – констатировала Илона без насмешки. – Научим.

Её взгляд, острый и проницательный, скользнул по Мире, по её разорванной одежде, по спутанным волосам и бледному, испачканному лицу.

–Выглядишь так себе… Мы поможем.

–Что?! – возмутился Борвик, скрестив мощные руки на груди.

–Цыц, – отрезала Илона, не оборачиваясь.

–Не нужно, – прошептала Мира, отступая на шаг.

–Как знаешь, – Илона пожала плечами с театральным безразличием. – Если вдруг захочешь помыться, переодеться или попить свежей крови… заходи.

Троица растворилась в пещере. Мира осталась одна с ветром и треском ветвей. Одиночество, которое она так ненавидела, внезапно показалось ей меньшим злом. Но её ноги сами понесли её вслед за ними – к тёмному провалу в скале.

Пещера оказалась не сырым подземельем, а странным гибридом логова и обжитого дома. Просторный грот с высоким сводом освещали свечи, дававшие мягкий, мерцающий свет. В центре бил маленький источник, образуя чистейшее озерцо. Стены были завешаны коврами и гобеленами, отобранными у жертв. Две узкие галереи уходили вглубь горы.

Илона, сидевшая на уступе под самым потолком, заметила её первой.

–Вот и ты… Я рада. Ну, как тебе? – её голос прозвучал приветливо, но с лёгкой насмешкой.

–Что? – не поняла Мира.

–Твой новый дом.

Они предложили ей то, в чём она отчаянно нуждалась: знание, кровь, семью. Они научили её не просто пить, а чувствовать кровь, различая в её вкусе отголоски эмоций. Борвик, бывший солдат, обучил её сражаться не как дикий зверь, а как воин. Казимир преподал основы манипуляции и этикета. А Илона научила её всегда идти вперёд. «Твой укус – это дар, а не проклятие», – твердила она.

Но была и другая сторона. Илона едва сдерживала кипящую в ней ненависть к людям, жаждая разрывать каждого, кто встретится на пути. На протяжении месяца они вчетвером грабили богатейших людей провинции, оставляя после себя лишь иссушенные тела и опустошённые сокровищницы. Если Мира не позволяла себе переступать черту, то Илона, напротив, делала это с наслаждением.

Перелом наступил в поместье старого графа, известного благотворительностью. Всё шло по плану, пока они не наткнулись на детские покои. В комнате, освещённой ночником, спали двое детей. Рядом дремала нянька.

– Лишние свидетели, – безразлично констатировал Борвик, обнажая свой тяжёлый меч.

Илона уже сделала шаг вперёд, её глаза загорелись азартом охотницы.

–Нет, – тихо, но чётко сказала Мира, преграждая путь.

–Что значит «нет»? – зашипела Илона, её лицо исказила злоба. – Они нас видели.

–Они спят!

–Сентиментальность – роскошь, которую нам не по карману, дорогая, – холодно заметил Каз, поправляя манжеты.

В её груди что-то сломалось. Вся ярость и боль вырвались наружу.

–Я сказала НЕТ!

Она развернулась к ним, когти обнажены. Но не успела сделать и шага.

–Хватит.

Голос Каза прозвучал спокойно, но с невероятной силой, парализующей волю. Удар в грудь отбросил её к стене. Хруст рёбер оглушил. Прежде чем она рухнула, Борвик нанёс удар рукоятью по виску.

Свет померк. Она лежала, парализованная, и могла только смотреть.

Илона переступила через неё.

Короткий вскрик няньки, алое пятно на стене. Дети проснулись. Мальчик, пытаясь заслонить сестру, крикнул: «Не трогай её!» Легкое движение Борвика – и его крик превратился в хрип.

Девочка закричала. Долго, пронзительно. Пламя ночника мигнуло и погасло.

Илона наклонилась над ней.

–Тише, птичка, – прошептала она почти ласково, и её нож блеснул в темноте.

Тишина, наступившая следом, была оглушительной.

Сознание вернулось к ней волной тошнотворной боли. Она лежала на своей лежанке в пещере. На краю сидела Илона, безупречно чистая. В её руках вращался тот самый нож.

– Не дёргайся. Рёбра срастаются, – сказала она, счищая под ногтем запёкшуюся кровь. – Никогда не забывай, Мира. Ты живёшь не по их законам, а по нашим. Семья превыше всего.

Она ловко подбросила нож и вонзила его в стойку у изголовья. Лезвие, задрожав, издало низкий гул. Илона вышла, оставив её наедине с болью и памятью.

Едва оправившись, Мира решила уйти. На рассвете, пока банда спала, она собрала свои жалкие пожитки: медальон, подаренный матерью, простую одежду и вампирский кинжал. Из сокровищницы она не взяла ничего.

На каменном столе осталась записка, нацарапанная углём на сланце:

«Вы научили меня выживать.Но я не хочу выживать такой ценой. Я ухожу, не ищите меня – М.»

Выйдя из пещеры, она вдохнула холодный воздух наступающего утра. Она была одна. С парой монет в кармане и целым морем ненависти к миру, который её создал.

Прошло два месяца. Глубокая ночь. В чаще стая волков преследовала молодого оленя. Один из волков, крупный самец-вожак, уже почти настиг добычу, его челюсти сомкнулись на пустом месте, где мгновение назад был тёплый бок.

И вдруг оленя что-то с необъяснимой силой дёрнуло и отбросило в сторону. Он с глухим стуком ударился о ствол сосны и затих. Вся стая, как по команде, замерла.

Волк-вожак обернулся, издав рык, в котором клокотали ярость и вызов. На поваленном стволе сидела Мира. Её глаза горели в темноте ровным, холодным красным светом, словно два отполированных до зловещего блеска рубина. В её руках была голова ещё живого оленя.

Она посмотрела на волка. И с лёгким, почти небрежным движением запястья – провернула её.

Чёткий, сухой хруст ломающейся шеи прозвучал как выстрел в ночной тишине. Из ноздрей оленя вырвался последний, живой и тёплый, пар – и тело под деревом окончательно обмякло.

Волк зарычал громче, вызывающе. К нему подбежала вся стая, окружив девушку плотным, рычащим кольцом. Мира медленно встала во весь рост. Она оглядела голодных хищников, и на её лице на мгновение мелькнул старый, человеческий страх. Но его тут же сменило нечто иное, холодное и уверенное. Ответный, низкий, гортанный рык, полный такой первобытной мощи, от которой у волков поджались хвосты, вырвался из её груди. Из-под приподнятой губы показались длинные, острые клыки.

Она не стала ждать атаки. С нечеловеческой скоростью она ринулась на вожака, растворившись в темноте. В следующее мгновение донесся яростный рык, приглушённый обрывающийся на полуслове волчий вой.

В старой, заброшенной лесной избе было её новое логово. В камине потрескивали поленья, отбрасывая на стены пляшущие тени. Мира задула свечу и легла на груду звериных шкур, пытаясь найти покоя, которого не знала с той ночи.

И тут же память нанесла новый удар.

Вспышка. Лана. Её перерезанное горло. Алый фонтан.

Вспышка.Тина. Ветка, торчащая из живота.

Вспышка.Алекса. Её голова. Застывшие в вечном крике глаза.

Вспышка.Мать. Её тёплая шея. Сладкий, запретный, божественный вкус.

Вспышка.Отец. Его ужас. Хруст хрящей под её пальцами.

А потом… Он. Его голос, похожий на скрежет камня по камню, низкий и бездонный, пронизал память: «Я долго искал тебя».

Она с беззвучным стоном повернулась на другой бок и провалилась в беспокойный, полный призраков сон.

Ей снился лес. Тот самый. Он шёл за ней. Неотвратимо. Она упала, обернулась… Никого. Лишь гробовая тишина. Она подняла голову и увидела их. Мама и папа. Они стояли на крыльце величественного замка из светлого камня. Его стены тонули в зелени цветущих виноградных лоз, а с идеально подстриженных газонов доносился свежий запах трав и лаванды. В высоких окнах играли блики, словно от настоящего солнца.

«Мира,иди к нам!»

Она пошла, чувствуя, как грудь разрывается от щемящей, детской надежды. Они обняли её, и их объятия были ледяными.

«Мы тебя любим!»– их голоса звучали как один, пустым, неестественным эхом.

«Я думала,вы мертвы…» – выдохнула она, уткнувшись лицом в грудь отца.

«Что ты,глупышка!» – рассмеялся он, и смех его был пустым и безжизненным.

Она подняла голову и… увидела лишь их тела. Без голов. Шеи заканчивались рваными, чёрными культями.

В ужасе она оттолкнула их. Тела рухнули на землю, как тряпичные куклы.

«Не уходи!»– раздался хор их голосов из пустоты, срывающийся на визг.

Она обернулась и столкнулась с ним – высокой тёмной фигурой с горящими фиолетовыми глазами из той самой ночи. Его тень накрыла её, поглощая последние проблески света.

«Явись ко мне!»– прорычал он и набросился на неё.

Мира проснулась. Она резко села, её тело было покрыто холодным потом, сердце колотилось, выпрыгивая из груди. Мимо по полу плавно скользила длинная, чёрная, как сама ночь, змея. Она остановилась и уставилась на Миру своими бездонными бусинками-глазами, словно видя сквозь неё.

«Пять раз за неделю, – выдохнула она своим низким, теперь всегда ровным голосом, проводя рукой по лицу. – Я схожу с ума. Уже разговариваю со змеёй. Нужно с этим заканчивать».

Следующим вечером Мира стояла у выхода из избы. Она вглядывалась в багровеющую полоску заката.

«Давай,солнышко, садись!» – шипела она, сжимая кулаки от нетерпения.

И как только последний луч погас за горами, она сорвалась с места и помчалась вглубь чащи, как призрак, растворяясь в надвигающейся тьме.

Вскоре она вышла на старую каменную дорогу. По ней, поскрипывая, ползла телега, гружёная мешками. На облучке сидел фермер – мужчина лет пятидесяти в сенной шляпе, с травинкой во рту и лицом, обветренным дочерна. Он лениво напевал, покачиваясь в такт убаюкивающему шагу своего быка.

Внезапно бык остановился как вкопанный. Он издал испуганное, глухое мычание.

«Чего ты?Пошли!» – крикнул фермер своим хриплым, прокуренным голосом, дёргая вожжи.

Но бык не двигался, пятясь и упираясь, его ноздри расширились, учуяв незримую угрозу.

«Ну,нет там ничего!» – проворчал фермер, всматриваясь в тёмную чащу. Повернулся к быку: «Видишь?»

«Вижу»,– раздался спокойный, женский голос у самого его уха.

Фермер ахнул и кубарем свалился с телеги.

«Твою ж мать!Чуть не обосра… испугался, чуть не испугался!» – выпалил он, отряхивая свою запылённую одежду и краснея от смущения.

Перед ним стояла Мира – бледная, босая, в изношенной одежде. Одной рукой она удерживала за морду вздрагивающего быка, и огромное животное покорно замерло, будто её прикосновение вогнало его в ступор. Другую же руку она, словно ничего не произошло, спокойно протянула свалившемуся фермеру, предлагая помощь.

Фермер, не раздумывая, положил свою грубую, мозолистую ладонь в её протянутую руку. Кожа её пальцев была холодной, как мрамор, и он инстинктивно попытался отдернуть руку, но она уже мягко, но неотвратимо сомкнула пальцы и помогла ему подняться.

«Простите,я не хотела вас напугать».

«Да чего там,– отмахнулся он, с опаской глядя то на неё, то на послушного быка. – А вы что тут одна? Да ещё и ночью?»

«Я заблудилась.Ищу один замок».

Лицо фермера стало серьёзным, даже бледным под слоем загара.

«Есть…– он сглотнул, нервно проводя рукой по своей коротко стриженной седеющей щетине. – Замок, что на горе. Весь из белого камня, будто светится в темноте. А вокруг – сады цветут, даже зимой. И тишина… мёртвая тишина. Но вам туда не стоит. Красота-то обманная. Говорят, там нечисть водится, что сама себя красотой прикрывает».

«И что же?»– её голос прозвучал ровно, но в нём проснулся живой, жадный интерес.

«Любой,кто туда зайдёт, может расстаться с жизнью». Он помолчал, разглядывая её бледное, не по-деревенски тонкое лицо в темноте. «Могу проводить до развилки».

«Спасибо,не нужно. Просто укажите дорогу».

Фермер нехотя махнул рукой в сторону тёмного леса. «Вон там. Примерно тридцать вёрст – старый мост будет, от него направо и до опушки».

«Благодарю».

«Вы не местная?»– прищурился он, пытаясь разглядеть её получше в сгущающихся сумерках.

«Так заметно?»– в её алых глазах мелькнула тень улыбки, но до губ она не дошла.

«Да.Не по-здешнему говорите. И одета… странно».

Она сделала шаг назад, её взгляд скользнул по могучему быку.

«Последний вопрос…Вам будет тяжело без быка?»

Фермер замер. Он посмотрел на неё с медленным, нарастающим ужасом. Его пальцы впились в поводья.

«Ну…да, тяжко. Без него я никуда. А… а что?»

«Так просто».Она посмотрела на быка. И в её глазах, в которых не осталось почти ничего человеческого, он прочитал свой приговор.

Фермер сидел на земле у своей телеги, сжимая в дрожащих пальцах кочан капусты, выпавший из мешка. Его лицо было белым, как мел. Глаза выпучены, полны немого, животного ужаса. Он весь мелко трясся, парализованный страхом, не в силах издать ни звука.

Рядом, в чёрной, дымящейся луже, лежал его бык. С аккуратной, почти хирургической раной на шее, из которой ещё сочилась тёмная струйка. И от тела животного, и от тёмной фигуры, склонившейся над ним, исходил лёгкий пар в холодном ночном воздухе.

Глава IV. Обитель без хозяина

Рассвет заливал небо бледными, водянистыми красками, когда Мира вышла на опушку. Перед ней раскинулось утопающее в зелени имение с белыми колоннами и идеальными лужайками. Воздух был сладок от аромата роз и свежескошенной травы. Садовники в ливреях, не удостаивая ее взглядом, подстригали кубы. Эта идиллия резала душу острее, чем любая тьма.

Он… живет здесь?

Инстинкт выл, требуя бежать, но её взгляд упал на горизонт, где небо уже полыхало чистым, смертоносным золотом. Скоро солнце перешагнёт за край мира и начнётся день. Выбора не оставалось.

Она вжалась в тень под раскидистым платаном, стараясь дышать тише, в чистом ожидании.

Внезапно массивные дубовые двери бесшумно распахнулись, будто сами собой. На освещённую первыми лучами солнца лестницу вышел человек в безупречном фраке. Его движения были отточенными, плавными, а лицо – маска абсолютного спокойствия и служения.

– Проходите. Господин ожидает вас, – его голос был ровным, лишённым всяких эмоций.

Мира дрожащим пальцем указала на себя.

–Меня? Я… должно быть, ошиблась…

–Нет. Господин уже несколько недель ожидает вашего визита, – без тени сомнения или удивления ответил дворецкий.

Несколько недель… Он знал. Он всё это время знал.

Последний взгляд на поднимающееся солнце, пожиравшее последние островки тени у её ног, заставил её сделать шаг вперёд. Ноги были ватными и непослушными, сердце колотилось, отчаянно пытаясь вырваться из клетки – к свободе, которой больше не существовало.

Она переступила порог. Двери захлопнулись с оглушительным стуком, и эхо покатилось по пустому коридору.

Внутри она остолбенела. Воздух был густым и неподвижным, пропахшим вековой пылью, ладаном и сухими травами. Высоченные потолки тонули в полумраке, и лишь отсветы умирающего дня, пробивавшиеся сквозь витражное окно, выхватывали из тьмы фрагменты фресок с поблёкшей позолотой. Где-то в вышине звенели хрустальные подвески люстр, будто задетые незримым движением.

Её взгляд скользнул по стенам, заставленным книгами в потёртых кожаных переплётах, и замер на одном из портретов. Сердце, то самое, что так громко стучало в гробу, замерло. На холсте, написанном рукой мастера, был изображён он. Тот самый высокий, до неприличия худой мужчина с бледным, острым лицом и горящими фиолетовыми глазами. Его холодные, пронзительные глаза смотрели на неё сквозь время, будто он ждал этого момента веками.

Память нахлынула кровавой волной – вопли подруг, хруст костей, его лицо, пылающее в темноте фиолетовым огнём. Инстинкт самосохранения, заглушив всё, выкрикнул внутри неё: «Беги!»

Она резко развернулась к выходу, готовясь броситься вперёд с отчаянием загнанного зверя. И застыла, будто врезавшись в невидимую стену.

Он стоял в дверном проёме, бесшумно и совершенно, блокируя путь. Не в походном плаще, а в изящном тёмном камзоле, подчёркивавшем его аристократичную худобу. И смотрел на неё не с голодом или яростью, а с тихим, изучающим любопытством.

Паника, ярость, животный страх – всё слилось в единый, слепой и разрушительный порыв. Глаза Миры вспыхнули алым огнём, по её лицу поползли чёрные, как чернила, жилки. С гортанным рыком она набросилась, её удары были яростными, но хаотичными, как у загнанного в угол зверя.

Он не нападал, лишь уклонялся. Его движения были экономными и точными, будто он отшагивал от брызг грязи. Наконец, в одном плавном движении, он поймал её запястья. Его хватка была холодной и неотвратимой, как стальные кандалы.

– Мира. Мира. Успокойся, – каждый слог падал, как капля ледяной воды, заглушая яростный стук ее сердца. В его голосе не было злобы. Лишь непробиваемая, древняя усталость.

Она пыталась вырваться, но ее сила, казавшаяся безграничной в лесу, была ничтожна перед его. Отчаяние придало ей новую ярость. Резко дёрнувшись вперёд, она изо всех сил ударила его головой в лицо.