Тьма

Илья Дюжев

Тьма

Пролог

Ибо тот, кто познал чистоту света, видит во тьме не слуг, а изломанные души. И когда такая душа становится владыкой тьмы, сам мир замирает в ожидании.

Глава I. Последний Закат

Тишина. Та особенная, глухая тишина, что зреет лишь в забытых богом уголках мира, где время течёт иначе – не спеша, густым, как смола, потоком. 1204 год от Рождества Христова, Год Вепря по старому календарю. В одной из таких деревушек, затерянной меж стен древнего леса и суровых гор, люди испокон веков учились не бороться с миром, а договариваться с ним. Они пахали землю, растили детей и почитали богов – как светлых, так и тёмных, ибо в их мире не было места наивности. Нечисть не была сказкой; она была частью пейзажа, как дождь или снег. Её боялись, с ней заключали сделки, пред ней трепетали.

Последние лучи солнца цеплялись за остроконечные вершины елей, окрашивая небо в цвет расплавленного золота и медного купороса. Воздух, напоённый ароматом хвои и влажной земли, был прохладен и свеж. Мирабелла, стройная девушка с короткими, тёмно-фиолетовыми волосами и большими голубыми глазами, в которых часто плелась тихая грусть, стояла босиком на остывшей за день земле своего огорода, сжимая в руках плетёную корзину. В ней лежали последние собранные луковицы – твёрдые, упругие, ещё пахнущие жизнью. Но её взгляд был устремлён дальше, за линию леса, где горел закат. Ветер, нежный и ласковый, трепал её волосы. Предвкушение праздника сладкой тяжестью сжимало ей грудь.

«Совсем иной мир там, за лесом…» – мелькнула у неё мысль, но тут же растворилась, как утренняя дымка.

Словно очнувшись, она развернулась и зашла в дом. Воздух внутри был густой и тёплый, пропахший дымом очага и ароматом похлёбки, в которой щедро плавали куски кореньев и лесных трав.

– Мира, ты пойдёшь на праздник? – голос матери, мягкий и заботливый, донёсся с печи.

–С твоего разрешения, пойду, – ответила Мира, ставя корзину на грубый деревянный стол.

–Правильно, сходи, отдохни, – мать обернулась, и на её усталом лице, сохранившем следы былой красоты, расплылась добрая улыбка. – А то ты вечно занята дома.

Наступил вечер. Облачившись в своё единственное белое платье, Мира спускалась по скрипучей лестнице. Внизу, за столом, сидел отец. Его крупная, исхудавшая от тяжкого труда фигура казалась особенно массивной в тусклом свете свечи. Он тяжело опустился на лавку, и усталость будто со стуком скатилась с его широких плеч. Его пальцы, привыкшие сжимать топорище, бессознательно постукивали по грубому дереву стола. Он поднял на дочь взгляд, в котором смешались усталость, забота и суровая нежность.

– Будь аккуратна и не натвори глупостей, хорошо? – его голос был похож на отдалённый гром.

–Хорошо, пап.

Она подошла и, наклонившись, коснулась губами его щеки, шершавой от многодневной щетины.

–Люблю тебя, пап.

Отец смотрел на дочь, и в уголках его глаз залегли лучики морщин. Он утвердительно кивнул.

–И я тебя, дочка.

В этот момент из сеней донёсся голос матери:

–Мира, подожди!

Женщина подбежала к ней, в руках у неё что-то блестело в полумраке – старый золотой медальон на тонкой цепочке.

–Вот, возьми, – она протянула его. – Это то, что мне передала моя мама, а ей – её.

Прикосновение её рук, шершавых от работы, было знакомым и невероятно нежным. Пальцы с трогательной осторожностью застегнули застёжку. Металл был странно холодным, даже в тепле дома, но он быстро согрелся от тепла её кожи. Мать обняла Миру, взяла её за руки и, отодвинувшись, окинула её восхищённым взглядом.

– Ты просто красавица.

–Спасибо, мам… – прошептала Мира, чувствуя, как на глазах наворачиваются предательские слёзы. Отчего – она и сама не знала.

На пороге она на мгновение остановилась и оглянулась, ловя себя на странной, щемящей мысли: «Словно прощаюсь…» – и тут же отогнала её, как глупость.

Центр деревни пылал. Не в переносном, а в прямом смысле. Огромный ритуальный костёр вздымал к небу языки живого огня, заставляя плясать гигантские, уродливые тени домов и деревьев. Воздух дрожал от гула барабанов, смеха, песен и топота ног. Запах жареного мяса и перебродившего мёда смешивался с дымом костра, создавая опьяняющую, почти что дохристианскую атмосферу. Все веселились, забыв о тяготах и нужде, отдаваясь во власть древней, как сам мир, традиции.

Мира кружилась в общем хороводе, её белое платье мелькало в огненном свете, как крыло ночной бабочки. Она запрокинула голову, и звёзды, такие яркие и близкие в горном небе, поплыли у неё над головой. На мгновение ей показалось, что она парит, и что земля вместе с её тяжестью и заботами осталась где-то далеко внизу.

Внезапно музыка стихла, оборвавшись на самом высоком звуке. Толпа расступилась, как по мановению невидимой руки, пропуская вперёд Старейшину – сгорбленного, но всё ещё могучего старика с лицом, испещрённым морщинами, как картой всех прожитых лет и невзгод.

– Пришло время! – его голос, густой и мощный, заглушил последние шёпоты. – Пришло время принести жертву богам за их покровительство, за их любовь, заботу и защиту!

Трое молодых крепких мужчин, с напряжёнными лицами, привели к кострищу огромного чёрного быка. Животное беспокойно перебирало копытами, чуя недоброе. Старейшина взял длинный, узкий нож, лезвие которого жадно впитало отсветы пламени. Он подошёл к быку, поднял лицо к звёздному небу и проревел:

– Услышьте нас, о великие боги, покровители тьмы и владыки света! Примите эти дары и внемлите нашим голосам!

Нож взметнулся и сверкнул. Бык издал короткий, переходящий в хрип вопль. Алая струя хлынула в подставленный деревянный таз, с гулким стуком наполняя его. Когда таз наполнился, Старейшина обмакнул в него кисть из еловых веток и, размахнувшись, брызнул густой, тёплой кровью на толпу.

Капли, тёплые и липкие, попали и на лицо Миры. Она не отпрянула. Напротив, она улыбнулась, чувствуя странное, первобытное единение с соплеменниками, с богами, с самой жизнью и смертью. Кровь дымилась на прохладном воздухе, и её брызги казались одновременно и благословением, и проклятием. Это была часть ритуала, часть её мира.

– Получите защиту и любовь богов! – провозгласил Старейшина. – Танцуйте и веселитесь в их честь!

Но силы Миры были на исходе. Она отступила от костра и опустилась на прохладную траву, пытаясь отдышаться. Грудь вздымалась, сердце стучало в такт отдалённым барабанам. Она смотрела на праздник, на огонь, на танцующие силуэты и чувствовала себя счастливой.

– Мира! Пойдём на реку, венки пускать, суженого искать! – к ней подбежали три её подруги – Тина, Алекса и Лана, их лица раскраснелись от вина и веселья.

–Пойдём, – улыбнулась Мира, позволяя подругам поднять себя.

Тропа, уводящая к реке, тонула во мраке. Весёлый гул праздника остался позади, и его сменила гнетущая тишина леса. Их смех оборвался так внезапно, словно кто-то невидимый перерезал его горло. Тишина, что нахлынула следом, была густой, живой и враждебной. Даже сверчки внезапно смолкли. Нарушали её лишь скрип веток под ногами и их собственное сдавленное дыхание.

У реки, серебрившейся в лунном свете, они пустили на воду сплетённые из полевых цветов венки, шепча заветные желания. Три венка, покружившись на месте, словно не желая покидать своих хозяек, одна за другой пошли ко дну, их лепестки потемнели и скрылись в чёрной воде. Лишь один, самый пёстрый, подхваченный течением, поплыл прочь, пока не растворился в ночной дали.

На обратном пути Тина, самая суеверная из них, не удержалась.

–Мне маманька говорила, что в нашем лесу черти водятся, – сказала она, нарочно понизив голос до зловещего шёпота. – Как увидят красивую деву, тут же крадут. Лишь бы меня не украли!

Все засмеялись, но смех получился нервным, вымученным. И будто в ответ на её слова, лес вокруг них внезапно ожил. Подул резкий, холодный ветер, заставляя огромные ели качаться и стонать, словно живые великаны. Ветви с сухим треском ломались где-то в темноте.

– Что-то мне это не нравится, – прошептала Алекса, инстинктивно прижимаясь к другим. – Давайте пойдём быстрее.

Они ускорили шаг. И тут из чащи донёсся рык – низкий, гортанный, не принадлежащий ни одному известному им зверю. Что-то большое и быстрое зашуршало в кустах, мелькая тёмными тенями. Сердца девушек заколотились в унисон, дыхание перехватило.

– Это не смешно! – крикнула Лана, пытаясь побороть нарастающую панику. – Хватит дурака валять!

Она обернулась, и её крик застрял в горле. Прямо перед ней, бесшумно возникнув из ничего, стоял он.

Высокий, до неприличия худой мужчина в длинном, старомодном плаще. Его лицо было бледным и острым, а волосы, цвета воронова крыла, ниспадали на плечи. Но самое ужасное были его глаза – горящие, как угли, фиолетовым цветом, и длинные, отточенные как бритва ногти, больше похожие на когти. Лана застыла, её собственные глаза расширились от непонимания и животного ужаса. Она не успела издать ни звука.

Его рука мелькнула в воздухе – и острые, как бритва, ногти рассекли ей горло с нечеловеческой лёгкостью. Тёплая алая кровь хлынула, заливая её белое платье. Лана, схватившись за шею, сдавленно захаркала, захлёбываясь собственной кровью. Мужчина аккуратно отстранил её дрожащие руки, склонился к ране и начал пить, издавая тихие, довольные звуки.

Крики Миры, Тины и Алексы разорвали ночную тишину. Они бросились бежать, не разбирая дороги. Тина, в ужасе оглядываясь на погоню, не заметила торчащую из мрака мёртвую ветвь.

Раздался влажный, чавкающий звук. Сук, толщиной в руку, пронзил её насквозь. Девушка застыла, не в силах издать ни звука – лишь тёплая кровь хлынула у неё изо рта.

Перед ней снова возник Он. Его лицо и длинные пальцы были залиты кровью. Существо взяло её голову в свои ладони и с лёгким хрустом сломало ей шею.

Алекса, обезумев от страха, бежала, спотыкалась, падала, снова вскакивала и бежала. Из кромешной тьмы нечто огромное и когтистое схватило её и унесло вверх. Следом на землю, с глухим стуком, шлёпнулась её голова. Глаза, застывшие в нёмом крике, смотрели в пустоту, на деревья, которые впитывали брызги её крови.

Мира, задыхаясь, рухнула за ствол огромной ели, сломанной когда-то бурей. Всё её тело била мелкая дрожь, а слёзы, смешиваясь с грязью и потом, текли по лицу без остановки. Она застыла, затаив дыхание, и услышала шаги. Медленные, размеренные, неумолимые. Они обходили её укрытие, словно вынюхивая добычу.

«Мама… Папа…» – пронеслось в помутневшем сознании, будто прося о помощи.

Внезапно, с лёгким стуком, он спрыгнул на дерево прямо за её спиной. Мира медленно подняла голову и встретилась с его горящим фиолетовым взглядом. Она попятилась, хватая с земли первую попавшуюся ветку, и начала размахивать ею, как мечом.

– Не подходи! Не надо… Не трогай меня! – её голос сорвался на визг.

Он приближался, не обращая внимания на её жалкое оружие. Наконец, он заговорил. Его голос был похож на скрежет камня по камню, низкий и бездонный, полный древней силы.

– Дитя… Ты чиста душой, мала гордыней, преисполнена волей людской. Я долго ждал тебя… Но наконец-то время пришло.

–Нет! Нет! – забилась в истерике Мира, отползая по земле.

И тут, в самой глубине леса, между древних стволов, она увидела Его – темный силуэт, застывший в лунном свете, словно призрачное видение. Последняя искра надежды вспыхнула в груди.

– Помогите! Умоляю! – взмолилась Мира, протягивая дрожащую руку в сторону незнакомца.

Но силуэт растворился во тьме так же внезапно, как и появился. Лишь на мгновение в темноте вспыхнули и погасли два фиолетовых огонька, как глаза хищной кошки.

– Неееет! Не бросайте меня! Нееееет! – её крик был полон такого отчаяния, что, казалось, сама ночь содрогнулась.

В этот миг он оказался вплотную. Мгновенным движением он выхватил жалкую ветку из её дрожащих пальцев и отшвырнул прочь. Рука с длинными ногтями взметнулась и с неумолимой, страшной силой вонзилась ей прямо в грудь.

Боль была столь чудовищной и внезапной, что она не смогла даже крикнуть. Лишь короткий, свистящий выдох вырвался из её губ. Она упала на спину, её тело затрепетало в предсмертных судорогах, глаза закатились. Он стоял над ней, бесстрастный, как сама смерть, и ждал.

Когда последняя искра жизни почти покинула её, он вынул свою окровавленную руку, поднёс запястье ко рту и рассек плоть острым клыком. Тёмная, почти чёрная кровь хлынула из разреза. Он склонился над умирающей и стал вливать свою кровь в зияющую рану на её груди. Капля за каплей. Яд за ядом. Дар за даром.

Его тело рассыпалось на тысячи летучих мышей, которые с шуршащим шелестом крыльев унеслись в сторону спящего леса, оставляя на земле лишь неподвижное, холодеющее тело девушки.

Тишина, гробовая и всепоглощающая, вновь воцарилась в лесу.

Глава II. Тишина новой, вечной жизни

Утро, пришедшее после ночи кошмара, не принесло облегчения. Оно принесло с собой ужас – густой и осязаемый, как болотный туман. Солнце, едва пробивавшееся сквозь хвойную чащу, освещало не жизнь, а смерть.

В сумрачной глуши охотники наткнулись на них. Четыре тела. Не просто мёртвые, а изуродованные, почти обезличенные останки, оставленные с демонстративной жестокостью. Весть пронеслась по деревне со скоростью лесного пожара, неся за собой не горе, а леденящий, первобытный страх.

Люди сбились в кучу на площади – бледные, испуганные лица, платки, сжатые в побелевших костяшках женщин, молчаливая, беспомощная ярость в глазах мужчин. Над ними возвышался Старейшина, но его обычная уверенность сменилась маской сурового, почти панического благочестия.

– Сие неспроста! – его голос витал над притихшей толпой, звеня фальшью и отчаянием. – Гнев богов – страшная кара! Мы взывали к их милости, но жертвы наши были ничтожны! Надлежит нам пасть ниц и каяться!

Он призвал людей запереться в домах, словно деревянные засовы могли уберечь от того, что пришло из самого сердца древнего леса.

В доме лесника повисла тишина – густая и тяжёлая, как расплавленный свинец. Воздух пропах травами – мята, зверобой, полынь, – но их горький аромат не мог перебить сладковатый, неприятный запах смерти. Тело Мирабеллы лежало на большом дубовом столе, том самом, за которым ещё вчера ужинала вся семья. Оно было обнажено, белое и безжизненное, словно изваяние из мрамора. Ужасная, зияющая рана на груди искажала саму реальность вокруг.

Мать, её руки дрожали крупной, предательской дрожью, смачивала тряпицу в тазу с ледяной водой и омывала холодную, восковую кожу дочери. Вода, стекая, оставляла на полу тёмные, бесформенные лужицы. Каждое движение давалось ей с невыразимой мукой.

– Вся деревня в ужасе, – её голос был прерывистым, сорванным шёпотом, обращённым к мужу, который сидел, сгорбившись, и уставился в одну точку. – Шепчутся… что это, может, из соседней деревни, за старую вражду… За что? За какие грехи?

Её слёзы, наконец, прорвались – беззвучные, отчаянные. Отец поднялся, его мощная фигура выглядела надломленной. Он молча подошёл и обнял жену, и в этом объятии была вся боль мира.

– Кто бы это ни был, – прохрипел он, и в его сиплом голосе впервые зазвучала металлическая нота, холодная и беспощадная. – Он ответит. Клянусь тебе.

Кладбище в сумерках было местом предельного, безмолвного отчаяния. Вся деревня собралась у четырёх свежевырытых могил – чёрные провалы зияли, словно врата в преисподнюю. В гробах лежали девушки в белых, словно подвенечных, платьях – жалкая пародия на свадьбу, которую они уже никогда не сыграют. Жутким диссонансом смотрелись чёрные льняные повязки, наложенные им на рты – старый, тёмный обычай, дабы умершие не смогли позвать живых с собой.

Среди толпы, в её самой глубине, на мгновение мелькнул чуждый силуэт – фигура в тёмной, развевающейся на ветру мантии. Под капюшоном на секунду вспыхнули и погасли два ярко-фиолетовых огня. Он стоял недвижимо, словно безмолвный судья из иного мира, а в следующий миг его просто не стало.

Старейшина произносил проникновенную, заученную речь, но слова его были пусты и бессильны. Они отскакивали от оледеневших горя сердец.

– Люди! – его голос, привыкший командовать, теперь витал над толпой, пытаясь заглушить шепот ужаса. – Мы найдем тех, кто совершил это! Мы воздадим им по заслугам! В наших краях испокон веков царили мир и согласие! Мы не позволим никому, будь то человек или нечисть, нарушить его!

Он выдержал паузу, давая словам осесть в оцепеневших умах. Но призыв прозвучал пусто. Люди видели тела. Они знали – никакой сосед-обидчик не способен на такое. Это была ложь, нужная им самим, чтобы не сойти с ума.

И начался стук. Глухой, монотонный, безжалостный. Лопата за лопатой. Крупные, влажные комья тяжёлой земли с глухим стуком падали на крышки сосновых гробов, заглушая сдавленные рыдания. Земля поглощала белое платье Ланы, задорную улыбку Тины, тихие мечты Алексы… и холодное, бездыханное тело Миры.

Толпа разошлась по домам, и к вечеру наступил закат. Невероятно красивый, яростный в своих багрово-золотых тонах – последняя, насмешливая улыбка небес.

Солнце скрылось за гребнем гор, и на смену ему пришёл дождь. Сначала редкие капли, а потом – сплошная стена воды. Холодный, пронизывающий до костей, он смывал грехи, следы и саму память.

И тогда из-под земли, сквозь нарастающий шум дождя, послышался другой стук. Сначала тихий, невнятный. Затем – настойчивее. Неровный, словно барабанная дробь разбитого сердца.

Тук.

Тук-тук.

Тук-тук.

Сердце, замершее несколько часов назад, забилось вновь.

В гробу, в абсолютной, давящей тесноте и тьме, среди удушливого запаха смолы и сладковатого духа тления, Мирабелла открыла глаза.

Она не понимала ничего.

Паника,холодная и липкая,поднялась из самого нутра, сжала глотку стальным обручем. Она не могла дышать. Дерево давило на грудь, на глаза.

– Эй… – её голос был хриплым, чужим. – Ээй… Кто-нибудь! Слышите!

Она упёрлась ладонями в шершавую крышку гроба. Сначала слабо, потом – отчаяннее, яростнее, с силой, которой у неё никогда не было.

ХРУСТ.

ХРУСТ.

ХРУСТ.

Дерево треснуло с громким, сухим хрустом. И на неё обрушилась земля – холодная, тяжёлая, слепая. Она забивалась в рот, нос, уши, слепила глаза. Мира захлёбывалась, царапала землю ногтями, и с последним, яростным, звериным усилием пробилась наверх.

Её рука, бледная и испачканная вязкой чёрной грязью, судорожно выбросилась из развороченной могилы. Потом показалась голова – волосы, слипшиеся в грязные сосульки, лицо, искажённое маской грязи. И, наконец, всё её тело, конвульсивно дёргаясь, выкарабкалось на поверхность и рухнуло на промокшую землю.

Она лежала под ледяными струями дождя и судорожно глотала воздух, который больше не обжигал лёгкие. Вся она была в грязи – лицо, руки, её когда-то белое платье теперь было жалким, промокшим рубищем.

– Что… это? – прошептала она, с трудом поднимаясь на дрожащие ноги. Голос звучал чуждо. – Где я? Мама… папа?

Она узнала очертания кладбища. Но всё вокруг было иным – чужим, враждебным и невероятно… громким. Она слышала, как с листьев падают капли, как шевелятся черви в сырой земле, как бьётся испуганное сердце мыши под корнями дуба.

Она попыталась сделать шаг, но нога предательски подкосилась, и она снова рухнула в грязь.

И тут – обрушилось.

Не мыслями,а осколками памяти,каждый – острее ножа. Пляшущие тени от ритуального костра. Тупой ужас в глазах быка. Её собственные пальцы, сжимающие плетёную корзину, и предзакатное солнце, такое мирное и далёкое. Венки, что шли ко дну. Алекса – без головы. Лана – с перерезанным горлом. Тина – с неестественно вывернутой шеей. И он. Его невыносимый, пронизывающий насквозь фиолетовый взгляд.

Вся боль, весь ужас и отрицание, сжатые в один тугой ком, разорвались изнутри глухими, надрывными рыданиями. Она зарыдала, лёжа в ледяной жиже, вспоминая о потере всего, что было ей дорого.

Собрав волю в кулак, она поднялась вновь и, пошатываясь, как новорождённое животное, побрела прочь от могил. Домой.

Стук в дверь прозвучал в глухую полночь как выстрел. В доме лесника царило гнетущее молчание, нарушаемое лишь прерывистыми всхлипываниями матери.

– Кого чёрт принёс в такую погоду? – просипел отец, тяжело поднимаясь со стула. От него густо пахло перегаром и самогоном.

—Я открою, – беззвучно выдохнула мать, вытирая распухшие глаза. – Вдруг это Трон вернулся… Наш мальчик…

—Пора бы уж… – мрачно буркнул отец, сжимая кулак. – Сестра погибла, а ему… а ему всё равно, шляется…

—Не смей так говорить! – с отчаянной силой вскрикнула мать. – Ещё сына не хватало потерять!

Она грубо, тыльной стороной ладони вытерла слёзы, будто стирая саму слабость.

Она подошла к двери, отодвинула тяжёлый засов. И застыла.

В проёме, залитая потоками дождя, вся в чёрной могильной земле, стояла их дочь. На её испачканном грязью лице сияли огромные глаза, полные животного ужаса, с белой пеленой в них – будто ослепла. А на груди, поверх промокшего платья, зияла та самая, страшная, невозможная рана.

– Мама! – обрадованно, почти по-детски крикнула Мира и сделала шаг вперёд. – Это я! Мама?!

Мать не шевельнулась. Её сознание отказывалось принимать эту картину. Она видела не дочь – лишь грязь, смерть и кошмар, пришедший с того света. Из её пересохшего горла вырвался не крик, а долгий, леденящий кровь, безумный стон.

Испуганная этим звуком, Мира отшатнулась, замерла, глядя на мать огромными, непонимающими глазами.

В комнате с грохотом опрокинулся стул. Отец, с налитыми кровью глазами, вскочил и, не целясь, сорвал со стены тяжёлый арбалет. Он навёл оружие на тёмную фигуру в дверном проёме.

– Папа! – Мира в ужасе закрыла лицо руками. – Что ты делаешь? Это же я!

Она разрыдалась – тихо, по-детски беспомощно.

Отец опустил арбалет. На его лице было смятение.

–Дочка…– прошептал он.

И в этот момент его взгляд упал на дыру в груди. На ту самую зияющую рану, что он своими глазами видел на холодном теле дочери. Осознание, медленное и чудовищное, пронзило его мозг. Он поднял арбалет, и его лицо исказилось гримасой чистой ненависти и ужаса:

– Не смей приходить к нам в её облике, тварь!

Швынь! Снаряд со свистом впился ей в правое плечо. Боль, острая и жгучая, пронзила тело – но душа кричала громче.

– Ты не моя дочь! – заорал отец, уже заряжая вторую стрелу.

Мира, движимая слепым инстинктом, рванулась вперёд, к матери, ища спасения. Она прильнула к ней, вжалась в знакомое тело, спрятала лицо в её плече.

В этот самый момент отец выстрелил.

Швынь! Стальной наконечник вошёл в спину матери с глухим, чавкающим звуком. Женщина издала короткий, удивлённый выдох, её тело вздрогнуло, обмякло и тяжело рухнуло на пол, заслонив собой дочь.

– МАМА! – рёв Миры был нечеловеческим, вырванным из самой глубины того, что когда-то было её душой. – НЕТ! НЕЕЕТ!

Она рухнула на колени рядом с бездыханным телом, тряся его. Её взгляд прилип к тёмной, быстро расползающейся луже. Запах. Медный, тёплый, живительный и запретный. Он заполнил всё её естество, выжег всё остальное – боль, страх, любовь, память. Остался только всепоглощающий Голод.

И тогда в ней что-то щёлкнуло. Сознание погасло.

Её лицо исказила непроизвольная гримаса. По бледной коже проступила чёрная сеть вздувшихся вен. Голубые глаза залились алым светом. Из распухших дёсен выдвинулись длинные, изогнутые клыки.

С низким, гортанным рыком, в котором не осталось ничего человеческого, она впилась в ещё тёплую шею матери. Глубоко, жадно, с хриплым придыханием и животным наслаждением.

Отец, наблюдая за этим кошмаром, увидел, как ужасная рана на её груди затянулась багровой живой плотью, а белая пелена спала с её глаз. В ужасе он отшатнулся, и его пальцы инстинктивно нащупали под тюфяком холодное топорище.

– СДОХНИ! – с рёвом, в котором было всё его сломленное отчаяние, он замахнулся и бросился на дочь.

Но её тело среагировало само – со скоростью, непостижимой для человеческого глаза, она сместилась в сторону. Топор с глухим стуком вонзился в пол. А она оказалась уже за его спиной.