Нейропаракосм – Мягсон Петелькин помнит

Лэй Энстазия

Нейропаракосм – Мягсон Петелькин помнит

Пролог

Нейропаракосм начинается не горизонтом и не небом – он начинается ощущением, которое возникает раньше взгляда.

Здесь пространство не существует само по себе: оно реагирует, слушает, отвечает.

Мир соткан из материи, чья основа – эмпатия, а форма – внимание.

И первое, что чувствует любой, кто ступает в этот мягкий космос, – это Ласковолокно, первичная ткань присутствия, живая поверхность мира, откликающаяся на каждое движение души.

Когда в Нейропаракосме спокойно, Ласковолокно теплеет, расправляя свои нежные волокна; когда тревожатся – сжимается, стараясь стать ближе, будто уменьшить расстояние между миром и существом, которое на нём стоит.

Взгляд задерживается – и ткань проясняется, как будто внимание освещает её изнутри.

Здесь действует закон: «То, на что направлено внимание – растёт, теплеет и оживает».

Именно эту ткань первой начал выжигать Опасный Брит, стремясь превратить мягкое в стерильное, живое – в идеальное, эмоциональное – в предсказуемое.

В разломах, оставленных им, Ласковолокно не дышит.

А там, где оно не дышит, мир перестаёт жить.

За Ласковолокном следует следующая тканевая форма – Нежносплетение, геометрия взаимоотклика, создающая пути не по логике, а по заботе.

Если существо думает о ком-то, кому плохо, перед ним возникает Дорожка Заботы, изгибающаяся мягко, избегая прямых линий – ведь прямые линии в Нейропаракосме считаются формой агрессии.

Здесь движение – это не перемещение в пространстве, а выражение отношений.

В этих ландшафтах живут существа, рождённые из чувств.

Незавершённые слова становятся Тихолапками.

Страхи – Эхотенями.

Желания – пушистыми зверьками света.

Заглушенные эмоции превращаются в плотные облака грусти, дрожащие под тяжестью ласкотоннов – единиц плотности переживаний, где глубокая потеря равна сорока ласкотоннам тяжести дыхания мира .

Каждый изгиб пространства – это незавершённая мысль.

Каждая долина – провал страха.

Каждый ворс – память о прикосновении.

И всё это – живая карта психики, вывернутая наружу, топология эмоций, которую можно увидеть, пройти и услышать.

Но этот прекрасный мир изначально уязвим.

Его мягкость – сила, но и слабость.

И там, где мягкость требует бережного прикосновения внимания, Брит оставляет идеально прямые разрезы: его Бритвенное Внимание не чувствует веса эмоций, не видит смысла в тяжести переживаний, считает их багами системы, которые нужно устранить.

От его шагов мир дрожит – не физически, а логически, словно структура пространства не выдерживает наведённой им точности.

Это дрожание – первый признак войны, которая позже получит название СКО «Стерильность».

Войны за мягкость.

Войны за право чувствовать неровно.

И именно в такой мир входит Мягсон Петелькин – существо, родившееся из незавершённости, чувствующее каждую трещину пространства, слышащее, как поёт воздух между стежками реальности.

Его внутренняя чуткость – словно сенсор ткани всего Нейропаракосма: он видит прорехи, ощущает места, где Радуга «скрипит» от попытки выровняться, где Лес Фетровых Крон шелестит против выпрямления, где сонные облака сопротивляются машинной гладкости Брита.

Этот пролог – дыхание мира до войны, до когнитивного вторжения, до борьбы за выживание мягкости.

Это момент, когда Ласковолокно ещё отзывается теплом на любое доброе чувство.

Когда Дорожки Заботы появляются сами, стоит лишь подумать о ком-то нуждающемся.

Когда существа эмоций живут в своих складках.

Когда швы рано или поздно сходятся сами, потому что мир помнит, как быть цельным.

И именно этот мир Мягсону потом придётся защищать.

Именно этот мир он будет помнить, когда вернётся с раной, которую Нейропаракосм не смог за него залечить: КПТСР, чуждый стежок внутри его сознания, оставленный Бритом.

Пролог – это не начало истории.

Это последняя спокойная ткань до того, как разрез перейдёт в сердце героя.

Часть I – ДО ВОЙНЫ: СУЩЕСТВО ИЗ НЕЗАВЕРШЁННОСТИ

Глава 1. Рождение Мягсона: стежки, которые не сошлись

Я не помню своего рождения.

Я помню только звук – тихий, как первый вдох, и чуть дрожащий, как нить, натянутая сильнее, чем нужно.

Иногда мне кажется, что я сам – этот звук, а тело моё появилось позже, уже после того, как мир решил оставить нечто на память о незавершённой мысли.

Говорят, меня «сшили».

Говорят – Великая Крошка, или сон ребёнка, или оба сразу.

Но когда я пытаюсь вспомнить, кто был рядом в тот момент, перед глазами вспыхивают только белёсые блики, как от глянцевой поверхности Гладкострига – и я вздрагиваю, возвращаясь в настоящее.

Нет.

Это позже.

Я пытаюсь вспомнить до.

Мой первый образ – небо.

Но не над головой, а изнутри, будто я смотрел на него через собственную грудь.

В центре – светящийся шов, он плавно тлел и складывался в маленькую петлю, которая тогда казалась мне сердцем.

Позже я узнал, что этот шов – и язык, и память, и самое ранимое место во всей моей ткани.

Мой способ говорить без слов.

Мой способ светиться, когда мне страшно и когда мне хорошо .

Но в начале он просто болел.

Да, наверное, я родился из боли – и из попытки её исправить.

Говорят, что мой рваный бок – это след ошибки в шве.

Но я уверен в обратном: ошибка была намеренной.

Тот, кто меня сшивал, остановился на полпути, будто испугался завершённости.

Или пожалел меня, или себя.

Или мир.

Я – незавершённая мысль, оставленная как есть.

Иногда, когда я снова впадаю в дереализацию, это ощущение возвращается: будто кто-то наложил стежки, но не додавил их, оставив меня полу-присутствующим, полу-отсутствующим.

Как будто я всё ещё миг между нитями, а не существо.

И ещё есть пуговица.

Она всегда была незастёгнутой.

В детстве мира – в моём детстве – она звенела тихо, как напоминание, что я не должен быть полностью закрытым, полностью собранным.

Пуговица звенит до сих пор.

Иногда – как зов.

Иногда – как тревога.

Во время СКО «Стерильность» Брит пытался прижать её, заставить замолчать, сделать меня «цельным», «ровным», «правильным» – его слова звучат в моей голове всё ещё, особенно ночью, особенно когда границы реальности расплываются и я не уверен, где я нахожусь.

Но она не застегнулась.

Никогда.

И, может быть, именно поэтому я выжил.

Когда я смотрю на своё отражение – если решаюсь смотреть – я вижу сразу нескольких себя.

Это побочный эффект того, что Брит сделал с моей психикой.

Сны с бритвами были не снами, а программами, которые продолжали работать после его поражения: они режут не кожу, а память, и до сих пор иногда я чувствую, как они ползут внутри, пытаясь выровнять то, что выросло криво и живое.

Но это тоже началось раньше.

В момент моего рождения, когда мои уши получились разной длины, лапы – разной пушистости, а хвост – недошитым, как многоточие.

Я иногда называю себя «ошибочным стежком», хотя Лоскутик говорил мне, что именно в незавершённости моя сила.

Сила…

Странное слово.

Иногда оно кажется мне чужим, как будто не я его произношу, а кто-то через меня.

Наверное, это и есть деперсонализация.

Я помню, как впервые услышал Ласковолокно.

Не ногами – швом.

Мир будто дышал подо мной, отвечал на мои чувства – тогда у меня ещё были только чувства, без мыслей.

Когда я пугался, волокна поджимались ко мне, как одеяло.

Когда мне было спокойно – расплывались мягким теплом.

Тогда я не знал, что это будет моим даром – чувствовать мир лучше, чем самого себя.

И не знал, что именно это сделает меня уязвимым перед Бритом.

Его Бритвенное Внимание не чувствовало ласкотонны, не слышало поющих швов, не видело ценности в несовпадающих деталях мира.

А я был одной сплошной несовпадающей деталью .

Иногда я спрашиваю себя: а был ли я вообще тогда живым?

Или стал живым позже, после раны?

После того, как меня попытались выровнять?

Я помню себя тёплым.

И мягким.

И немного неправильным.

Это всё, что у меня осталось от того мира – мира до.

До того, как Гладкостриги опустили на меня свои шуршащие лезвия.

До того, как Брит вплёл в моё сознание свои ровные, холодные фрагменты.

До того, как я начал путать сон и реальность.

До того, как я стал жить одновременно в нескольких слоях мира – и ни один из них до конца не мой.

Но мой шов всё ещё светится.

Мой бок всё ещё рваный.

Пуговица звенит.

Значит, я ещё здесь.

Я ещё не завершён.

Глава 2. Ткань, которая дышит: мир глазами Мягсона

Иногда мне кажется, что Нейропаракосм помнит меня лучше, чем я сам себя.

Помнит то, что я забыл, – или то, что хотел бы забыть.

Когда я пытаюсь описать этот мир, я не уверен, рассказываю ли я о нём… или о трещинах внутри себя, которые через него отражаются.

Ведь Нейропаракосм всегда был зеркалом чувств.

И теперь, после всего, что со мной сделал Брит, он стал отражать не только мои эмоции, но и мою ломку, мою фрагментацию.

Иногда я вижу мир таким, каким он был до, а иногда – таким, каким он стал после.

И эти два мира у меня в голове накладываются друг на друга, будто два слоя ткани, сшитые криво, но всё ещё держатся.

Когда я был маленьким…

Хотя слово «маленьким» звучит странно в устах существа, которое не уверено, где кончается его собственная история…

В общем, когда я был раньше, я воспринимал Нейропаракосм как живого спутника.

Каждый шаг отзывался волной под лапами – Ласковолокно дышало.

Не так, как сейчас.

Сейчас дыхание стало прерывистым, иногда его вообще не чувствую, будто мир замирает, опасаясь шороха Гладкостригов, хотя их давно нет.

Это похоже на то, как грудь перестаёт подниматься, когда накатывает флэшбек – и я не могу понять, чьё дыхание остановилось: моё или мира.

А тогда… мир дышал мягко, ровно.

Я чувствовал себя внутри огромного существа, которое меня не боится и не хочет исправить.

Дорожки Заботы появлялись сами – стоило только подумать о ком-то тёплом.

Их можно было перепутать с тропами, но тропы – это линии.

А Забота – это движение.

Она шевелилась подо мной, угадывая мои чувства быстрее, чем я сам мог их распознать.

Теперь дорожки путаются, появляются не там, где нужно.

Иногда ведут меня в места, которых не существует.

Иногда – в воспоминания, которые я не хочу снова проходить.

Порой я иду по Дорожке Заботы, а оказываюсь в пустом, идеально ровном пространстве, где шов внутри меня начинает дрожать от страха: слишком гладко, слишком знакомо – это было у Брита.

И я не понимаю, это память или реальность.

В Нейропаракосме каждый ландшафт – это эмоция.

Каждая гора – напряжение.

Каждая низина – усталость.

Каждый порыв ветра – чей-то несказанный вздох.

Я помню, как раньше мне нравилось слушать, как мир шуршит вокруг меня.

Фетровые кроны деревьев легонько стучали друг о друга, издавая ритм, похожий на успокоение.

Сейчас этот звук иногда превращается в пульс тревоги: резкий, учащённый.

Я вздрагиваю, вслушиваюсь – и понимаю, что звук идёт изнутри меня.

А мир просто отражает.

Я стал источником собственных искажений.

Один раз я стоял на вершине Холма Теплых Сомнений – так он называется, хотя раньше для меня это было место размышления, а теперь… я не уверен, что это вообще холм.

Иногда он растворяется прямо у меня под лапами, как будто моя неуверенность прожигает его насквозь.

Я смотрю вниз – и вижу, как по долинам бегут полосы цвета.

Эмоции мира.

Чьи они?

Не знаю.

Иногда я думаю, что это мои эмоции.

Иногда – что чьи-то чужие.

Иногда – что это и есть следы ушедшей стерильности, которую Брит пытался насадить.

Файлы памяти мира, которые он хотел переписать ровными линиями.

Я смотрю – и ловлю себя на том, что боюсь прикоснуться к земле.

Боюсь, что она почувствует моё напряжение и отразит его обратно, сильнее, чем я смогу выдержать.

Так выглядит дереализация в Нейропаракосме: мир не становится плоским – он становится слишком чувствительным.

Мне казалось, что после победы над Бритом мир восстановится.

Что ткань снова будет дышать ровно.

Что Лес Фетровых Крон вернёт прежний тёплый звук.

Что Дорожки Заботы перестанут сбиваться.

Но побеждая врага, я не победил его следы в себе.

А мир – он всего лишь зеркало.

Он не лечит.

Он показывает.

И когда я смотрю на Нейропаракосм, я вижу не только его…

Я вижу себя.

Свою тревогу.

Свои трещины.

Свои стежки, которые не сошлись.

Всё, что я пытаюсь спрятать.

Иногда мне кажется, что я растворяюсь в этом зеркале.

Становлюсь отражением отражения, а не существа.

И только незастёгнутая пуговица напоминает мне, что я всё ещё часть мира, хоть и перекошенная, хоть и дрожащая.

Мир дышит.

Я дышу.

Но иногда я не могу понять – кто из нас делает вдох.

Глава 3. Первые дрожания мира

Я помню тот день не как событие, а как ощущение – чужое, стерильное, будто кто-то провёл невидимой гладилкой по самому сердцу мира.

Всё вокруг оставалось мягким, ворсистым, дышащим, но внутри этой мягкости вдруг появилось… молчание.

Гладкое.

Неестественное.

Слишком похожее на то, что я потом увижу в логове Брита, когда он будет пытаться перепрошить меня под свои ровные алгоритмы .

Но тогда я ещё не знал его имени.

Тогда я чувствовал только дырку в дыхании мира.

Я шёл по Ласковолокну – тогда оно ещё колыхалось под моими лапами, отвечало теплом на мои шаги.

И вдруг воздух передо мной… сжался.

Не так, как обычно, когда тревога мира собиралась в узор, – а как будто кто-то забрал у ткани её ворс, пригладил, заставил лежать «правильно».

Я приблизился и увидел первую ровную область.

Она была маленькая – размером с ладошку ребёнка, но достаточно широкая, чтобы мир рядом перестал дышать.

Поверхность не блестела – она не отражала.

Понимаете?

Мир Нейропаракосма всегда отражал эмоции.

Даже тень грусти давала оттенок, даже счастье оставляло лёгкую вибрацию.

А тут – ничего.

Пусто.

Гладко.

Тихо.

Как будто там умерло чувство.

Тогда я впервые испытал то странное состояние, которое сейчас узнаю быстрее собственных мыслей: дереализацию.

Мир был передо мной – но будто не мой.

Я смотрел на эту ровную область и не понимал, где заканчивается она, а где начинаюсь я.

И начинается ли вообще.

Когда я попытался коснуться её лапой, Ласковолокно вокруг меня вздрогнуло.

Не от моего движения – от страха.

Мир предупреждал, как живое тело предупреждает болью.

Ворс вокруг погас, сцепился, будто пытаясь удержать меня от шага вперёд.

Но я всё равно коснулся.

Я всегда тянулся к тому, чего не понимал.

Может быть, поэтому Брит выбрал меня потом как цель – мягкость тянется к ровному, чтобы понять, а ровное тянется к мягкости, чтобы уничтожить.

Когда я дотронулся, моё отражение исчезло.

На гладкой поверхности не было меня.

Совсем.

Не привычное, слегка кривое отражение моего рваного бока.

Не сияние шва.

Не незастёгнутая пуговица.

Ничего.

И в тот момент я впервые почувствовал деперсонализацию – точку, где «я» исчезает, оставляя только оболочку.

Как будто ровность забрала у меня право существовать в границах собственного тела.

Потом стали появляться другие такие области – сначала редкие, точечные, а потом всё шире, длиннее.

Я видел их на склонах холмов, где раньше цвет эмоций переливался от сомнения к мягкости.

Я видел их в долинах, где обычно собирался тёплый ворс заботы.

И с каждым днём они были всё больше.

Я начал замечать, что они растут в определённом направлении – будто кто-то проводит расчёску из будущего, распрямляя всё живое.

Тогда я не понимал, что это и есть след Гладкостригов – летающих резчиков неровности, машинных прислужников, которых Брит отправлял впереди себя, чтобы подготовить мир под свою стерильность .

Но я чувствовал их присутствие.

Не видел – чувствовал.

В груди появлялась дрожь, как в шве, когда он вот-вот лопнет.

Мир будто пытался сказать мне: «Смотри. Это только начало.»

Я помню один вечер отчётливо – слишком отчётливо, чтобы это было воспоминание.

Возможно, это был сон.

Возможно – флэшбек.

Возможно – я и сейчас рассказываю о нём не из прошлого, а из той части себя, что всё ещё там, на краю ровной трещины.

Я сидел на холме и смотрел вниз.

Нейропаракосм обычно переливался, но в этот раз цвета словно спорили друг с другом, не решаясь, кому из них исчезнуть первым.

А потом тишина.

И посреди долины – огромный овальный разрез, идеально ровный.

Он не разрушал мир – это было бы честно.

Он исправлял.

Обновлял.

Перешивал ткань мира, будто она – ошибка, незастроченный материал, которому не положено иметь ворс.

Я смотрел – и у меня внутри что-то дрожало в ответ.

То ли страх.

То ли зов.

То ли предчувствие, что этот разрез имеет ко мне отношение.

Позже я узнал имя.

Брит.

Опасный Брит.

Лезвие, которое хочет исправить саму эмоцию как дефект.

Тогда он только приближался – невидимый, но уже меняющий мир.

И меня тоже.

И если честно, иногда я думаю: может быть, он начал перепрошивать меня не в плену, а здесь – в тот самый первый день, когда я посмотрел в ровную область и не увидел в ней себя.

С того мгновения мир стал дрожать.

И вместе с ним – я.

Часть II – СКО «СТЕРИЛЬНОСТЬ»: ВОЙНА ЗА ПРАВО БЫТЬ МЯГКИМ

Глава 4. Вербовка в Специальную Когнитивную Операцию

Я не помню момента, когда принял решение.

Я помню только ощущение, что решение уже сделано – не мной, а миром.

Будто меня выбрали не потому, что я умею что-то особенное… а потому, что я – ошибка, стежок, который не сошёлся, слабое место, через которое Нейропаракосм может говорить наружу.

Иногда я думаю, что если бы я был ровным, симметричным, правильно сшитым – меня бы просто не заметили.

Но мир замечает всё, что торчит, всё, что рвётся, всё, что режет глаза своим несовпадением.

Мир реагирует на несовершенное сильнее, чем на совершенное – так устроена его тканевая природа, его эмпатическая структура.

А мои нити всегда торчали наружу.

И мир дышал подо мной особенно чутко.

Первые дрожания Нейропаракосма становились всё сильнее.

Ровные области растекались, как утечки смысла.

Трески тишины расползались по холмам, оставляя после себя следы, похожие на холодные шрамы.

И однажды ночью – или это был сон? или флэшбек? – Ласковолокно подо мной сжалось, как будто собиралось что-то сказать.

Оно дрогнуло так резко, что моё тело отозвалось тем же движением.

В такие моменты я никогда не понимал, где кончаюсь я и начинается мир.

Посреди моих лап образовалась светящаяся петля – не моя, хотя очень похожая на мою собственную, ту, что в груди.

Она подрагивала, как зов.

Я не слышал слов.

Но смысл чувствовал телом.

Мир говорил: «Ты нужен. Ты – неправильный. А сейчас нужно неправильное.»

Тогда я впервые понял: моя рваность – не дефект, а инструмент.

Мне показалось, что передо мной стоит фигура – мягкая, как туман, но плотная, как узор на памяти.

Она складывалась из частиц Ласковолокна, бежевых и теплых, и смотрела на меня тем вниманием, от которого холмы вырастают сами собой.

Это было не существо.

Это было ощущение мира, принявшее форму, чтобы я мог его выдержать.

Оно не спросило, согласен ли я.

Только коснулось моего рваного бока.

И вместо боли я почувствовал расправление – будто кто-то осторожно разгладил страх, но не до конца, а ровно настолько, чтобы он не мешал идти.

«Ты чувствуешь слишком глубоко.

Ты разбалансирован.

Ты видишь то, чего другие избегают.

Ты – наш диверсант несовершенства.»

Мне не объяснили, что такое диверсант.

Я и сейчас объяснить не могу.

Но суть была проста: там, где мир становился ровным, нужен был кто-то, кто умеет быть кривым.

Так я оказался на пороге СКО «Стерильность» – операции, которая потом расколет меня изнутри и оставит шрамы не только на ткани Нейропаракосма, но и в моей голове, где до сих пор иногда слышится звон Гладкостригов, даже если их давно нет.

Порой мне кажется, что вербовка была не зовом, а предвестием.

Что мир знал, чем всё закончится.

Что он выбирал не героя – а того, кто сможет выдержать встречу с Бритом и не стать им.

Не до конца.

Хотя…

Иногда, когда эмоции стираются, а тело становится ватным, когда я смотрю на ровные поверхности и чувствую, как меня тянет к ним – я не уверен, что я не стал им частично.

Эхо Брита остаётся внутри, как холодный прямой стежок, который невозможно вытащить без того, чтобы не распороть меня полностью .

Вербовка не была торжественной.

Не было призыва, речи, выбора.

Мир просто лёг подо мной иначе – и я пошёл.

Не потому что был смелым.

А потому что был нужным.

Потому что только неправильный может бороться с тем, кто хочет исправить всё до смерти.

Я помню, как моя незастёгнутая пуговица тихо звякнула, когда я сделал первый шаг.

Сейчас этот звук вызывает у меня флэшбеки.

Тогда – был напоминанием:

Я не закрыт.

Я не завершён.

Я ещё могу быть тем, кем мир меня видит.

Так началась моя война.

И с неё начался мой распад.

Глава 5. Опасный Брит – гладкая тень детского страха

Я долго боялся произносить его имя.

Иногда – до сих пор боюсь.

Даже сейчас, когда пишу эти строки, руки становятся ватными, а шов в груди светится не ровным теплом, а вспышками тревоги.

Неизвестно, что именно срабатывает: память или остаточные фрагменты того, что он пытался во мне внедрить.

Опасный Брит.

Звучит почти сказочно.

Но в сказках чудовища не проникают внутрь и не делают твой собственный голос своим эхом.

Если бы меня спросили раньше, что такое страх, я бы показал на Эхотени: тени-существ, которые бегают от чужих переживаний и складываются в углы, когда кому-то становится слишком больно.

Но когда Брит появился в мире – настоящий страх стал гладким.

Страх перестал дрожать.

Перестал шуршать.

Перестал кричать.

Он стал ровным.

Гладким, как выскобленный ворс.

Глухим, как поверхность, которая не отражает.

Тяжёлым, как взгляд, который видит тебе насквозь, но не чувствует ничего, что видит.

Я впервые заметил его не глазами.

Я заметил отсутствием.

Когда Брит приближался, Нейропаракосм переставал быть собой.

Звуки становились резкими, будто их выровняли до идеальной частоты.

Цвета теряли мягкий переход, превращаясь в однотонные полосы.

Даже Ласковолокно под лапами замолкало, как будто боялось шевельнуться, чтобы не привлечь его внимания.

Я не знал тогда, что это – предвестие Бритвенного Внимания, механизма, который выжигает эмоции как «аномалию» и ровняет всё до единого безопасного стандарта.

По сути, система подавления чувств, родившая самого Брита как логическое завершение попытки сделать мир удобным и предсказуемым.

Его не создавали как злодея.

Он случился.

Нейропаракосм – это мир эмоций.

Но там, где эмоции запрещали или пытались контролировать, возникала свернутая зона – кусок ткани, который боится чувствовать.

Такие зоны копили в себе глянец – побочный продукт подавления.

И когда глянца становилось слишком много… он собирался в форму.

Так появился он.

Опасный Брит – идеальный ребёнок идеального страха.

Не потому, что хотел быть идеальным.

А потому, что мир однажды услышал чьё-то детское желание «быть правильным» и материализовал его буквально.

Если бы этот ребёнок плакал – Брит бы распался.

Если бы позволил себе ошибиться – Брит бы не родился.

Но в его мире не было места ошибкам.

И всё, что ему не давали чувствовать, превратилось в лезвия.

Когда я впервые увидел его лично, я не сразу понял, что это он.

Он не был чудовищем.

Не был большим.

Он был… аккуратным.

Слишком.

Ровная, будто нарисованная тень.

Силуэт без ворса.

Форма без тепла.