Между нами

Время растянулось. Музыка смазалась в фон, смех стал далёким эхом. Я почувствовала, как в ушах зазвенело – не от падающего стекла, а от собственного ускоренного сердца. Кусочек льда пробежал по позвоночнику и остановился у основания шеи. Это была не тревога – это было что-то старое и знакомое, словно ключ к запертому ящику в памяти, который я никогда не открывала.

– Аккуратно, аккуратно, – услышала я чей-то голос сбоку, и в мир вернулась хрупкая динамика: стакан застывал на месте, чьи-то пальцы уже касались его до нас, кто-то сгребал салфетки. Люди разговаривали, кто-то шутили, но между мной и ним всё ещё висело нечто тонкое и почти невидимое – напряжённый купол ожидания.

Мы не отдернули руки. Может, потому что сначала никто не понял; может, потому что та часть меня, что привыкала держать всё под контролем, хотела знать, что произойдёт, если допустить малейшее нарушение. Я чувствовала его взгляд, но он не смотрел прямо на меня – скорее на точку, где могли встретиться наши пальцы, как будто сам считал, что это место обладает значением.

Его прикосновение обещало что-то простое и опасное одновременно: тепло чужой кожи, знакомство с незнакомцем и – без лишних слов – приглашение войти в пространство, которое до этого всегда было закрыто. Я знала, что любое касание может изменить многое, и в тот момент мне казалось, что даже мелкий дрожащий контакт способен сдвинуть мир с привычной оси.

Стакан замер. Пальцы соприкоснулись. И весь бар, весь шум, вся жизнь вокруг перестали иметь значение на долю секунды, в которой мир принял форму вопроса – и ждал ответа.

***

Пальцы соприкоснулись – и мир выдохнул. Время перестало течь, как будто кто-то повернул кран, и всё, что было вокруг, сгустилось в одной точке: звук музыки ушёл в даль, неон расплылся в акварель, голоса превратились в однотонный гул. Я помню только тепло его кожи под моим, и вдруг – свет.

Он не был внешним светом: он жил внутри меня и в нём одновременно, как будто кто-то внезапно включил лампу в комнате, которую я никогда не замечала. В голове взорвались кадры – не абстракция, а сцены, в которых я узнаю себя до костей. Не чьё-то представление о нас, а моя жизнь, разложенная в линиях и цветах.

Мы стоим в квартире с большими окнами, через которые льётся серое сиэтлское утро, но в доме тепло: чашки на столе, на полке – растрёпанные книги, где-то звучит тихая пластинка. Он готовит кофе, наливает не в спешке, а так, будто каждое движение – часть разговора. Его рука в моей – привычно, уверенно, и я чувствую, как его пальцы сплетаются с моими точно так же, как шнуры на нашей кофеварке – незаметно, но намеренно.

Я вижу нас под дождём: мы шмыгаем вниз по узкой улице, зонты сложены, руки между нами – натянутая нить, которая не даёт пройти мимо. Мы смеёмся, потому что промокли, и это смех, от которого в груди распахивается окно.

Мы ссоримся – не из злобы, а потому что живём, и в ссорах потом – примирение, когда слова становятся мягче, когда одна фраза гасит обиду.

Вижу подарки, которые друг другу не покупаем по случаю, а по прихоти.

Вижу обычные вечера: телевизор, который мы выключаем на полпути, чтобы не пересмотреть фильм, пока готовится ужин.

Там есть и большие вещи: поездки, которых мы будто ждали всю жизнь; ночи, когда лежим под чужим небом и считаем созвездия; гости, которые приходят и остаются дольше, чем собирались; лица родителей за общим столом, знакомые и новые – их смех, их мягкие замечания, те маленькие ритуалы, которые делают дом домашним.

Боль тоже присутствует: моменты, когда я держу его за руку в больничном коридоре или когда мы теряем что-то важное. Но за каждой тенью тянется рука, которая берёт мою – и это не уменьшает горе, а делает его переносимым.

Я ощущаю одновременно странное тепло и электричество, как если бы под кожей загорелась и искра, и печь. Сердце прыгает, горло сжимается, и в этом сжатии – удивительная ясность: это моё будущее. Не чужое видение, не чужая фантазия, а картина, которая принадлежит мне и к которой я отношусь как к единственному возможному ответу на вопрос «куда идти дальше».

И в этой вспышке он – не просто фигура. Он – тот, к кому я тянусь, тот, кому я принадлежу, как будто какая-то давняя деталь, потерянная в сложной машине, вдруг оказалась на своём месте. Это ощущение принадлежности не похоже на ярлык или на приказ судьбы: оно мягкое и не требует объяснений. Но оно переворачивает всё, что я думала о себе до этого момента.

***

Пальцы ещё тёплые от его кожи, а я будто упала в колодец – сердце сжалось, потом рвануло в самое дно, где воздух тонкий и острый. Вокруг снова вернулся звук бара, но он не проникал внутрь; он стучал по стенкам клетки, которую мне только что кто-то закрыл на ключ. Дыхание стало коротким, каждый вдох приходился слишком резко, как будто я пыталась втянуть в лёгкие не воздух, а смысл того, что случилось.

Это… это невозможно. Но я видела всё. Моё будущее – не картинка на чужом экране, не чья-то красивая легенда, а мои – с запахами, шорохами, повседневностью, с легкими ударами, которые делает человек, когда ставит чашку на стол. Моё сердце, моя жизнь, она там, с ним. С ним – рядом, держится за мои пальцы так, будто не умеет иначе.

Я не сразу поняла, где кончается видение и начинается реальность. Остатки света ещё плясали перед глазами, как после яркого солнца. Я видела кухонную раковину и смешанное нами тесто, слышала его смех в прихожей и мой собственный возглас раздражения во время ссоры – и одновременно сидела на пластиковом табурете в баре, между пустыми салфетками и разлетевшимся льдом.

Чувства – как будто их несколько: страх, который шипит в висках; трепет, тёплый и липкий, как пар от кофе на ладонях; неверие, которое кричит, что я ошибаюсь; и примитивная, голая радость, которая врывается без спроса и путает все счёты. Они наслаиваются друг на друга, и я не понимаю, кому отдавать приоритет.

– Всё в порядке? – чей-то голос рядом; Майкл, наверное, тянет меня за локоть, но звук его слов доходит до меня через вату. Я слышу его, и одновременно не слышу. Я хочу ответить, удостовериться сама перед собой, но язык будто не слушается. Мои пальцы всё ещё помнят тепло чужой руки и будто сопротивляются отводу.

Я пытаюсь вспомнить, как дышать ровно. Сжимая стакан, я чувствую в ладони лёгкую дрожь. Вкус в рту – металлический, как предвестник перемен. Я не хочу, чтобы кто-то увидел это: не хочу, чтобы они подумали, будто я театр, будто мои колебания – спектакль. Но как объяснить себе самой то, что объяснить нельзя? Как сказать: «Только что я прожила кусочек своей жизни, и в нём – он»?

Лучше – молчать. Молчание – простой доспех, которым я оборачиваю себя. Оно закрывает глаза другим и даёт время душе попытаться сложить разбросанные куски. Я вижу, как Зейн отступил на шаг, будто испугавшись не только меня, но и того, что произошло между нами. В его взгляде – столько же шока, сколько и в моём: глаза расширены, как окна, и в них горит вопрос, ответа на который он сам, кажется, не знает.

Я ощущаю, как мир переворачивается: не в глобальном смысле, а внутренне, по шву, по тому тонкому месту, где хранится вера в чинность жизни. Всё, что было привычно – завтрашние планы, устоявшиеся роли, уверенность Майкла – вдруг стало зыбким. И рядом – образ руки, которая тихо обнимает мою повседневность, делая её чужой и в то же время найденной.

Страх и трепет сидят рядом в моей груди, как два соседних человека, которые никак не договорятся. Я не знаю, куда наступить дальше. И в этой неопределённости, которая растекается и холодит, есть странное чувство – будто мир только что открыл новую дверь, и за ней либо дом, либо бездна.

Зейн отпустил мои пальцы первым, как будто именно в этот момент решил, что прикосновение было лишним. Я почувствовала, как тепло исчезает – оставив после себя только глухую пустоту, где ещё минуту назад горела вспышка света. Его глаза встретились с моими – они были широкими, как если бы в них кто-то внезапно включил лампу, и в этом свете я прочла и удивление, и испуг, и что-то, похожее на вину.

Он выглядел так, будто только что увидел собственную тень и не ожидал, что она может быть живее него. Взгляд его скользил по мне быстро, как по карте, которую он пытался понять за шаг. Я пыталась поймать в этом взгляде объяснение— хоть одну линию, которая объясняла бы, почему он уходит. Но вместо слов в его губах застыло тихое извинение:

– Прости… – сказал он, так тихо, что мне пришлось напрячь слух, чтобы услышать.

Этот «прости» не был обращён ко мне в обычном смысле. Это было скорее извинение перед самим собой—за то, что он почувствовал, за то, что внутри него вспыхнуло нечто, чего он не готов вынести. Он отпустил руку и отдёрнул её, словно контакт обжёг. Его пальцы дрожали немного. Я видела, как в его горле боролось слово, которое не появилось.

Я хотела сказать ему что-то – чтобы взять его за руку снова, спросить, что именно он увидел, держится ли это за меня так же, как я держусь за него в голове. Но голос не пришёл. Вместо этого в груди развернулась пустота и холод, и я почувствовала, как всё вокруг постепенно возвращается в движение: кто-то смеётся, кто-то поднимает стакан, бармен меняет бит на пластинке. Шум восстанавливал свою власть над пространством, и в этом звуке мои слова тонут.

Он повернулся, быстро и решительно, как человек, который не хочет слушать собственных сомнений. Его шаги эхом отразились от стола. Я наблюдала, как он проходит мимо, его силуэт едва выделялся в сумраке, и на мгновение мне казалось, что он держит плечом напряжение какого-то большого груза. Затем он растворился в толпе у выхода – и с ним ушла та часть реальности, которую я только что увидела.

Я стояла, ощущая пустоту, и вдруг всё вокруг показалось странно нелепым: салфетки, смешные истории, неловкие шутки друзей. Они продолжали говорить, не замечая, что у меня внутри случилось землетрясение. Майкл хлопнул меня по плечу и спросил, всё ли в порядке; я улыбнулась, и улыбка была тоньше прежней, как если бы кто-то аккуратно срезал слой с поверхности. Мне казалось, что если я сейчас издам звук, то он будет слишком громким и разобьёт ту тонкую нитку, что ещё держала меня на месте.

Я следила за дверью, которой он вышел, пока не почувствовала, что нужно сесть. Мир вокруг вновь стал плотным и шумным, но для меня он уже разделился на «до» и «после». Его шаги уходили где-то далеко, а в моей голове всё ещё крутились те кадры – наша квартира, руки, которые держат друг друга в темноте. И я знала, что он ушёл не просто прочь из бара: он ушёл из общей картинки, которую мы вдруг оба увидели – и теперь кто-то из нас должен будет собрать её заново.

Бар вокруг продолжал жить своей жизнью: смех, разговоры, звон бокалов, музыка, бьющая по ушам. Всё это казалось отдалённым, как будто происходило где-то за стеклом. Я стояла, замерев, с рукой, ещё ощущавшей тепло его прикосновения.

Сердце стучало так, что казалось, оно собирается выскочить из груди. Дрожь пробегала по всему телу, словно электрический ток, оставляя после себя странное ощущение пустоты и одновременного возбуждения. Я слышала всё вокруг, но каждое слово, каждый смех растворялся в тишине внутри меня.

«Кто он? Что это было? Почему именно сейчас?» – мысли крутились, будто не желая подчиняться логике.

«Почему моё сердце вдруг знает то, чего я ещё не понимаю?»

Я пыталась сосредоточиться на музыке, на огнях, на людях, но взгляд снова и снова возвращался к нему. Зейн уходил. Его силуэт постепенно растворялся в сумерках бара, а в моём сознании осталась только одна мысль: его имя. Оно не выходило из головы, повторялось тихим эхо, и с каждым ударом сердца становилось громче.

Я стояла одна, среди смеха и разговоров, и ощущение нового мира – мира, который появился в одно мгновение – прочно въелось в мою грудь. Всё было иначе, всё было живым, и я понимала, что этот вечер изменил что-то навсегда.

Мир вокруг продолжал двигаться, но внутри меня застыло мгновение, когда я впервые увидела будущее – и оно принадлежало нам.

Глава 3 – «Пустота в ладони»

Я сидела за столом, и мир вокруг казался будто за аквариумным стеклом: музыка, смех, звон бокалов – всё это двигалось и мерцало, но не касалось меня. Голоса друзей Майкла шли то рядом, то далеко, как если бы их произнесло радио в другой комнате. Я пыталась ловить нити разговора, но слова скользили по мне, не цепляясь.

– Айслин, ты что-то задумалась? – Майкл наклонился ко мне, на лице мягкая улыбка, в голосе привычная забота. Он был такой по умолчанию: уверенный, лёгкий, как будто держит мир в ладони. Его рука задела мою внизу стола, лёгкое прикосновение, которое раньше согревало. Сейчас оно проходило мимо, как тёплый ветер, который не согревает.

– Нет, всё хорошо, – ответила я, и улыбка вышла ровная, как по рецепту. Слова звучали, но внутри они были пусты, и мне даже стало страшно от этой пустоты: будто я согласилась быть актрисой в чужой пьесе, где мой текст выверен заранее.

Маркус пересказал что-то про их давнюю историю, смех поднялся, Элли подколола Сэма за нелепое селфи, и вокруг снова разгорелась привычная буря общих воспоминаний. Я кивала, вставляла реплики в нужных местах, даже засмеялась там, где было положено, – моё тело делало всё, что от него требовали. Но в груди была другая мелодия, низкая, тянущаяся, как звук далёкого поезда: кадры, которые ещё мерцали в голове, тёплая ладонь, чьи-то пальцы рядом с моими, и ощущение, что ничего больше не будет как прежде.

– Ты в порядке? – Майкл уже более серьёзно, чуть хмурится, и я вижу, как он пытается понять, но не слишком настойчиво – он верит в то «видение», и для него всё логично. Его уверенность – это рамка, в которую он пытается поместить и меня. Мне хотелось сказать «я видела», вырвать слово, чтобы оно высветило всё, но горло будто сжало невидимое кольцо. Сказать было опасно. Признание могло разрушить то, что он так бережно выстроил.

Я искала опору в мелочах: теплый край бокала, узор на столе, трещину в лацкане его пиджака, – всё, чтобы не провалиться в ту пропасть, где ещё жили кадры будущего. Сердце стучало редко и громко, и я понимала, как другие видят только внешность – спокойную, уверенную – но не содержимое. Они не прочтут эту пустоту даже если захотят; она прячется под слоями шуток и разговоров, под ежедневной маской.

– Может, выпьем чего-нибудь спокойного? – предложил Сэм, и кто-то за столом загоготал.

Я улыбнулась в ответ, и улыбка казалась мне чужой, потому что в ней не было вкуса – ни горчинки тревоги, ни сладости радости. Только форма. Я взяла бокал, сделала глоток, и вкус алкоголя отозвался холодком на языке, как напоминание, что я ещё могу чувствовать тело, если не чувствую смысл.

Когда Майкл снова засмеялся, я посмотрела ему в глаза, и там была та же лёгкая решимость, которой он живёт: всё разложено по полочкам, всё имеет название. Я поняла, что теперь между нами выросла стена, тонкая и прозрачная, но непроходимая: он продолжает жить в картине, которую уже видел, а я – в результате одного прикосновения – стою на пороге другой жизни, ещё не принятой и не проговорённой. Я скрыла эту мысль под новой улыбкой и позволила себе снова кивнуть, потому что пока молчание – мой единственный щит.

Я слушаю, как Майкл рассказывает историю, и слова его плывут мимо – то ли потому что я их уже слышала раньше тысячу раз, то ли потому что сейчас у них нет веса. Он живёт в этой легкости – шутит, размахивает руками, добавляет драму в каждую деталь, и друзья реагируют так, будто слушают лучшее выступление вечера.

– Ты видела, как Джек чуть не уронил весь поднос? – смеётся Майкл, показывая ладонью жест, который должен был быть смешным.

– Да, это было страшно, – тихо соглашаюсь я, и мой голос вырывается тонкой струйкой среди общего гула. Сердце колотится так, что кажется, сейчас его стук услышат даже в соседней комнате. Руки слегка дрожат, и я крепче сжимаю бокал, будто через стекло можно удержать себя от расползания.

Вокруг – смех, хлопки по спине, обмен шутками; кто-то заказывает ещё одну порцию пива, кто-то пересказывает старую байку. Всё это – привычный фон их жизни. Для них этот вечер – очередной эпизод, который завтра станет анекдотом. Для меня – обломки только что увиденной картины, которая никак не вписывается в привычную рутину.

Я пытаюсь вернуть себе реальность: фокусирую взгляд на том, как падает свет с лампы на поверхность стола, на маленькой трещинке в краю моих ногтей, на складке ткани на рукаве Майкла. В этих мелочах – якоря, которые должны удержать меня от падения в то новое пространство, что вспыхнуло в голове. Но мысли ускользают: снова кухни с солнечным светом, снова его рука в моей, снова ночные прогулки под дождём – и они мелькают, не давая сосредоточиться.

– Ты в порядке? – Майкл склоняет голову ближе, и в его взгляде – настоящее, простое беспокойство.

– Да, – отвечаю, и снова улыбаюсь, но улыбка тает быстро, как сахар в чае. «Как будто я здесь, но уже не принадлежу этому миру», – шепчет внутренний голос, и это утверждение звучит громче любого смеха вокруг.

Я понимаю, что могу играть роль, которую от меня ожидают: поддерживать светскую беседу, кивать, поддакивать, вставлять фразы в нужных местах. Но игра – временная защита; она не лечит того ощущения, что моё место сместилось. Внутри всё дрожит от нового знания, которое не поддаётся объяснению и которое, тем не менее, ощущается более реальным, чем любой из этих разговоров.

Майкл смеётся снова, ведёт диалог дальше, и я ловлю себя на том, что отвечаю мысленно, будто подслушивая разговор чужой: «Да, да, хорошая шутка», – а в голове вместо этого рифмуются образы: его профиль в сумерках, её смех в пустой кухне, их пальцы, сцепленные в привычном тоне. Я делаю глубокий вдох и стараюсь вернуть себе ритм: слушать, отвечать, смеяться там, где нужно. Но пустота внутри меня – не безмолвие, а плотная, электрическая пауза, которая мешает жить обычной ночью так, как жили все эти годы.

***

Я села в машину и на мгновение позволила себе забыть о звуках бара – только чтобы тут же понять, что забыть нельзя: они ушли со мной, как эхо. Дождь бил по стеклу ровной дробью, фары машин размазывались по мокрому асфальту, и город казался вытянутой по нитке гирляндой огней. В кабине пахло его курткой и прошлым вечером – свежий кожаный запах, кофе и тонка его одеколона.

Майкл включил музыку, ту самую лёгкую, которая всегда играет у него на фоне, когда он хочет создать настроение. Он говорил легко, уверенно, выделывая театральные интонации, как будто рассказывал историю, которую уже рассказывал сто раз и которую ждал рассказать снова.

– Так, а завтра у нас встреча с командой. Ты будешь? – спросил он, не отрывая взгляда от дороги.

– Да, конечно, – кивнула я, и это было правдивое, но пустое «да»: слова выходили ровно, по расписанию, не цепляясь ни за что внутри.

Он улыбнулся в зеркало, добавив пару шуток про отчёт по продажам, и я слушала его, словно голос выбирал в моём нутре те места, которые ещё могли выдержать звук. Но где-то в центре всего этого разговора стоял образ: его рука в моей, его лицо в той квартире, которую я увидела в голове; и каждый раз, когда я пыталась сосредоточиться на том, что он говорит, тот образ вырывался вперёд, как занавес, который внезапно распахнули.

– И ещё, думаю, на выходных можно съездить к родителям. Ты как? – голос Майкла был мягкий, уютный, полный привычной заботы. В нём было столько уверенности, будто будущие семейные выходные – деталь, уже подписанная и упакованная.

– Хорошо, – ответила я тихо. Голос был чужим, словно звучал под аккомпанемент далёкого мотора. Мне хотелось сказать «да» по-настоящему, хотелось представить этот дом, смех мамы, серьёзные шутки отца, брата Кайла, его широкую спину, но в голове всё время стояла другая квартира – та, что мелькнула в видении, и в которой смеялся человек, чьё имя стало отравлять и исцелять одновременно.

Я держала руку на дверной панели, ощущая холодный металл, и по ладони скользила странная дрожь – не от холода, а от того, что внутри возникало новое, которое требовало места. Проезжая мимо знакомых витрин, я пыталась поймать своё отражение в темном стекле; там было моё лицо, тусклое и удивлённое, и где-то за ним – отблеск чужой руки.

– Ты будто не в себе, – продолжал он, будто заметив моё молчание, но не желая настаивать. – Всё в порядке?

Я улыбнулась. Улыбка была тонка, почти бутафорская, и я знала, что могу сделать вид, что всё под контролем. Но в тот момент понимала и другое: нельзя вернуть назад то, что уже засветилось перед глазами. Какой бы крепкой ни была стенка рутины, в ней появилась трещина.

Мы ехали дальше по сырому Сиэтлу, и каждая лампа, пробегающая мимо, казалась вопросом: «Что ты выберешь?» Я молчала, потому что слов не было. Внутри – буря из образов и тихая, но требовательная уверенность: тот образ оказался настоящим, даже если я ещё не могла произнести его имя вслух.

Когда машина остановилась у моего дома, я не сразу вышла. Дождь сбрызнул лобовое стекло, и город казался мягким и далеким одновременно. Я выдохнула медленно, словно стараясь выпустить часть того, что ворвалось в меня. Майкл поцеловал меня в щёку, сказал что-нибудь тёплое о том, как хорошо провести вечер, и вышел в ночь. Я осталась в кресле, держа в ладони тепло от его прикосновения и холод от собственных мыслей, и на долю секунды мне показалось, что вся моя жизнь, как тот отражённый в окне город, разделилась на до и после, а граница между ними – одно прикосновение.

***

Я закрыла дверь за собой, и щёлканье замка прозвучало громче, чем обычно. На мгновение прислонилась к холодной ручке, глубоко вздохнув. В квартире тихо: знакомый запах кофе с утра смешивался с лёгкой сыростью от дождя, мягкий свет настольной лампы отражался на полированном полу, батареи медленно отдавали тепло. Всё казалось уютным, привычным, но внутри меня была пустота, которая росла с каждой секундой.

Я медленно подошла к дивану и опустилась на него, обхватив подушку руками. Напряжение дня ещё держалось в плечах, но совсем другое чувство – как будто кто-то вырвал из груди кусок моей уверенности – тянуло меня вниз. Сердце стучало слишком быстро, будто напоминая о себе, а руки слегка дрожали, словно сама ткань реальности вокруг меня была нарушена.

Взгляд устремился на окно. За стеклом дождливый Сиэтл переливался огнями фонарей и отражениями неона. Но теперь этот город казался мне одновременно знакомым и чужим. Каждая улица, каждый блик света – как сигнал о том будущем, которое я только что увидела. Внутри меня мелькали образы: смех, рука в руке, их квартира, ночные прогулки, ссоры и примирения – всё это казалось настоящим, но так далеко.

«Я видела жизнь, которая могла быть моей. И она там, с ним… А я… здесь», – думала я, ощущая странную смесь трепета, боли и удивления. Каждая мысль о Зейне вызывала лёгкую дрожь по спине, и я поймала себя на том, что ищу в квартире его образ – и не нахожу.

Я обвела взглядом комнаты: стол, где я готовлю кофе, книжные полки, знакомые фотографии родителей и брата, светлое кресло у окна – всё это раньше давало чувство контроля и уверенности. Теперь оно казалось… недостаточным. Как будто реальность вокруг меня продолжала жить обычной жизнью, а моё сердце уже перевернулось.

Я сжала подушку сильнее, пытаясь удержать хоть часть того, что ворвалось в мою жизнь за несколько мгновений. Электрический след от контакта с Зейном всё ещё тянулся по венам, и я понимала: с этого момента всё будет иначе.

Каждое движение, каждый звук казались слишком тихими, слишком далёкими. Мягкий скрип пола, лёгкий шум дождя по стеклу, тихий гул города – всё это словно пыталось успокоить, но я знала: ничего не вернёт прежнюю гармонию. Мир внутри меня уже не такой, как раньше.

Я закрыла глаза на мгновение, позволяя воспоминаниям о вспышке будущего вновь пробежать по сознанию. Страх и трепет переплетались так тесно, что я едва могла дышать. А потом, открыв глаза, снова посмотрела на окно, где дождливый Сиэтл отражался в лампах, и поняла: всё изменилось. И назад дороги нет.