Когда рушится тишина

Последняя фраза повисла в воздухе тяжелым, ядовитым облаком. Лёва перестал плакать. Слезы текли по его щекам, но он уже не рыдал. Он смотрел на отца широко открытыми глазами, в которых боль и страх медленно сменялись чем-то другим. Пустотой. Или пониманием. Таким горьким, что оно было страшнее любых слез.

Он медленно поднялся с пола, отряхнул ладошки. На одной из них выступила капелька крови – он порезался об осколок. Но он, казалось, не чувствовал этого.

– Я понял, – тихо, но очень четко сказал он. – Я больше не буду мешать.

И он повернулся и пошел к себе в комнату. Его походка была неестественно прямой, спина – напряженной. Он не бежал, не шмыгал носом. Он просто ушел, закрыв за собой дверь. И этот тихий, бесконечно взрослый уход поразил Андрея сильнее, чем любой истеричный плач.

Ярость схлынула так же внезапно, как и накатила. Оставив после себя леденящую пустоту и оглушительный звон в ушах. Андрей стоял посреди гостиной и смотрел на дверь в комнату сына. Потом его взгляд упал на осколки. Среди них лежал кусок вазы с частью серебряного узора – цветок, кажется. Он всегда думал, что это какой-то заморский, незнакомый цветок. А сейчас, приглядевшись, он увидел, что это просто ромашка. Обычная полевая ромашка.

Он медленно, как старик, опустился на колени перед осколками. Он протянул руку, чтобы собрать их, но пальцы дрожали так, что он не мог ухватить ни один. Перед ним проплыло лицо Лёвы в последний момент – не детское, обиженное лицо, а лицо человека, принявшего какое-то страшное, окончательное решение.

«Из тебя ничего путного не вырастет».

Эти слова… Эти самые слова когда-то говорил ему его отец. После того как он получил четверку по физике. После того как не смог починить велосипед. После того как опоздал на утренник. Он забыл. Он вытеснил эту фразу, эту отраву, из своей памяти. А теперь… теперь он сам, своим собственным ртом, влил ее в душу своего сына.

Он не просто разбил вазу. Он разбил что-то внутри Лёвы. Что-то хрупкое и важное. Ту самую веру, то самое доверие, которое, казалось, было неистребимым.

Андрей сидел на коленях в осколках прошлого, и осколки эти впивались ему в душу, причиняя невыносимую физическую боль. Он снова был тем маленьким мальчиком, стоящим перед дверью кабинета. Только теперь он был по ту сторону. Он был тем, кто кричит. Он был монстром.

И самое ужасное было в том, что монстр этот оказался его собственным отражением.

Глава 4: Книга из прошлого

Следующие два дня в квартире повисла мертвая тишина. Она была густой, плотной, словно ватой, заглушающей любые звуки. Лёва не выходил из своей комнаты, кроме как в туалет или чтобы взять еду, которую Ольга оставляла накрытой на кухне. Он двигался бесшумно, призраком, и если их взгляды случайно пересекались в коридоре, он тут же отводил глаза, и его лицо становилось каменным, безразличным.

Андрей пытался заговорить. Стоял у его двери, поднимал руку, чтобы постучать, и опускал ее. Что он мог сказать? «Прости»? Это слово казалось теперь таким же хрупким и бесполезным, как осколки той вазы. Он собрал их все, аккуратно, в маленькую картонную коробку. Коробка стояла у него на столе в кабинете, и он не мог заставить себя выбросить ее. Она была его личным алтарем вины.

Он звонил матери.

– Мам, я заеду за коробкой. Сегодня.

– Наконец-то, – в голосе ее послышалось удовлетворение. – Борщ у меня как раз остался. Разогрею.

Он не стал спорить. Ему было все равно. Ему нужно было куда-то деться из этого дома-склепа, где каждый угол напоминал ему о его чудовищности.

Мать жила в той самой «хрущевке», где он вырос. Дверь открылась, и его, как всегда, ударил в нос знакомый запах – старых книг, вареного картофеля и лаванды. И под всем этим – едва уловимый запах тоски, который, казалось, въелся в самые стены.

– Заходи, разувайся, – сказала мать, оглядывая его с привычной ей тревогой. – Худой какой-то. Не ешь, наверное, целыми днями.

Он молча разулся и прошел в гостиную. Ничего не изменилось. Те же кружевные салфетки на спинках кресла, тот же ковер со смутным рисунком, тот же сервант, где когда-то стояла та самая ваза. Ее место теперь занимала дешевая китайская статуэтка.

– Садись, поешь. Коробка там, в прихожей.

– Спасибо, мам, я не голоден.

– Как это не голоден? – она нахмурилась. – Я специально разогрела. Работаешь, небось, без продыху. Прямо как твой отец.

Андрей вздрогнул. Эти слова теперь обжигали, как раскаленное железо.

– Мам, хватит про отца.

– А что про него? – она укоризненно покачала головой, уставляя перед ним тарелку с дымящимся борщом. – Факты – вещь упрямая. Ты стал таким же. Все в работе. На семью времени не остается. Лёва как? Здоров ли хоть?

Андрей сглотнул. Ему захотелось закричать: «Да я его чуть не убил! Я раздавил! Я сказал ему, что из него ничего не вырастет!» Но он лишь молча взял ложку.

– Лёва… нормально.

– В школе как?

– Нормально.

– Ты с ним хоть разговаривай больше. Он мальчик умный. Читать любит, в тебя. Твой отец, помню, тоже…

– МАМА! – он стукнул ложкой по столу так, что тарелка подпрыгнула. – Прекрати! Я больше не могу это слушать! Какой он был, этот отец? Холодный, бездушный черствый человек, который видел во мне лишь досадную помеху! И да, я становлюсь таким же, я уже стал! Доволен?

Он тяжело дышал, смотря на мать широко раскрытыми глазами. Он ожидал, что она вспыхнет, заплачет, начнет его упрекать.

Но она не сделала ничего из этого. Она смотрела на него с каким-то странным, отрешенным спокойствием. Потом медленно кивнула.

– Я знаю, – тихо сказала она. – Я все знаю.

Она встала и вышла из комнаты. Андрей сидел, чувствуя себя полным идиотом. Через минуту она вернулась. В ее руках была не коробка, а одна книга. Небольшая, в потрепанном темно-синем переплете. Он узнал ее. «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей» Дейла Карнеги. Та самая.

– Бери, – она протянула ему книгу. Ее пальцы бережно касались обложки. – Это не просто книга. Там… там кое-что есть. Для тебя.

Он взял ее. Книга была тяжелее, чем казалось.

– Что там?

– Прочтешь – узнаешь. Может, поймешь наконец кое-что. И про отца, и про себя.

Он хотел расспросить ее, но она уже отвернулась и принялась мыть посуду, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Она стояла у раковины, ее тонкие, сухопарые плечи были напряжены. И в этой ее позе была такая бесконечная, многолетняя усталость, что Андрей не нашел в себе сил сказать еще что-либо.

Он доел борщ молча, поблагодарил, взял книгу и вышел. Коробку он так и не забрал. Она осталась стоять в прихожей, немой свидетель его неудавшегося визита.

Вечером он сидел один в своем кабинете. Бутылка виски стояла на столе рядом с коробкой осколков. Он налил себе полный бокал, выпил залпом. Горьковатая жидкость не принесла облегчения. Он взял в руки книгу Карнеги. Зачем она матери? Она всегда презирала эту «американскую ерунду про успех», как она выражалась. Он собирался просто отложить ее в сторону, но что-то остановило его. Может, ее слова: «Там кое-что есть. Для тебя».

Он открыл книгу. Страницы были пожелтевшими, пахли пылью и временем. Он лениво листал ее, просматривая подчеркнутые места, заметки на полях. Почерк был отцовским. Твердым, угловатым, без наклонов. «Важно!», «Использовать в докладе», «Убедительно». Его отец подходил к искусству человеческих отношений, как к инженерной задаче – ища алгоритмы и работающие схемы.