Когда рушится тишина

Денис Тепляков

Когда рушится тишина

ПРОЛОГ

Все начинается со звука. Не с крика, а с тишины, что гуще и тяжелее любого крика. Он стоит в дверях комнаты сына и слушает эту тишину. За ней – ровное, безмятежное дыхание ребенка. Его мальчик спит, подложив руку под щеку, и в лунном свете он кажется хрупким, почти невесомым.

Когда-то он входил сюда, чтобы поправить одеяло, убрать разбросанную одежду, убедиться, что все по правилам. Сейчас он пришел, потому что не может не прийти. Это его исповедь и его наказание – стоять здесь, в темноте, и чувствовать тяжесть своего отцовского провала.

Он смотрит на спящее лицо и видит в нем не сына, а проблему, которую нужно решить. Не личность, а проект, который нужно завершить. Он видит собственное отражение – уставшее, раздраженное, вечно недовольное. Он стал тем, кого боялся больше всего на свете. Он стал своим отцом.

Именно в этой тишине, под аккомпанемент детского дыхания, его накрывает волна. Не гнева – он привык к гневу. А чего-то гораздо более страшного и беспощадного. Раскаяния. Оно подкрадывается неслышно и бьет точно в сердце, заставляя содрогнуться от осознания простой, ужасающей правды: он калечит собственного ребенка. Не злым умыслом, а привычкой. Не ненавистью, а усталостью. Не кулаками, а словами, которые режут больнее любого ножа.

Он еще не знает, что в соседней комнате, в старом томе, пылящемся на полке, его уже ждет спасение. Не знает, что его собственная мать когда-то, много лет назад, испытывала те же муки и оставила ему единственный ключ.

Пока он просто стоит на коленях у детской кровати. Еще не герой. Еще не исцеленный. Всего лишь сломленный мужчина, который наконец-то увидел пропасть, которую рыл своими руками. И первый, робкий шаг назад от ее края начинается с одного-единственного слова, произнесенного в ночи:

«Прости…»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ГЛУХАЯ СТЕНА

Глава 1: Бег по кругу

Утро начиналось не со света, а со звука. Со злобного треска будильника в смартфоне, который впивался в сознание Андрея, как раскаленная игла. Он не открывал глаза сразу, лежал неподвижно, пытаясь поймать обрывки сна – теплого, как свежий хлеб, ускользающего сквозь пальцы. Но на смену им уже ползла знакомая тяжесть. Предстоящий день давил на грудь бетонной плитой: совещание в десять, выволочка от заказчика в одиннадцать, просчет сметы, который никак не сходился, и эта вечная, изматывающая гонка. Вечная.

Он сбросил одеяло и уперся взглядом в потолок. В соседней комнате послышались неторопливые шаги. Лёва. Сын. Еще один пункт в списке нерешенных проблем.

Андрей двинулся по квартире, как робот, запрограммированный на раздражение. Душ, бритье, кофе. Он пил его стоя у окна, глядя на серый двор-колодец, где уже копошились чужие жизни. Его взгляд упал на ботинки Лёвы, скромно стоявшие у входной двери. На туфлях, не просто пыльных, а покрытых тончайшим, почти художественным слоем уличной грязи, будто мальчик специально прошелся по всем лужам.

– Лёва! – его голос прозвучал резко, как удар хлыста, эхом разносясь по тихой квартире.

Из ванной донесся испуганный взвизг. Через мгновение на пороге появился сын. Белокурый, тонкокостный, в пижаме с машинками, с лицом, на котором застыла виноватая настороженность. Его большие серые глаза, точь-в-точь материнские, смотрели на отца с вопросом, на который он уже знал ответ.

– Это что? – Андрей ткнул пальцем в сторону ботинок. – Музей городской грязи? Или новый перформанс?

Лёва потупился, теребя край пижамной рубашки.

– Я забыл.

– Вчера забыл. Позавчера забыл. У тебя что, в голове одно большое забывание? Чистить обувь – это пять минут, Лёва! Пять! Или ты хочешь, чтобы к тебе в классе относились как к неряхе?

Он видел, как губки мальчика задрожали, но это не остановило его. Раздражение, клокочущее внутри, искало выхода, и ботинки стали лишь первой мишенью.

– Ладно, – Андрей махнул рукой, – быстрее умывайся и одевайся. У меня через сорок минут выезд.

Он наблюдал, как Лёва, съежившись, побрел обратно в ванную. Андрей подошел к раковине, чтобы поставить свою чашку, и его взгляд упал на маленькое синее полотенце, брошенное на краешек ванны. Оно было мокрым, бесформенным комом. И на полу, рядом с ним, лужица.

Терпение лопнуло.

– И это что?! – он схватил полотенце. – Ты им пол мыл? Или в речке полоскал? Посмотри! Ты просто провел им по лицу, как шваброй, и бросил! Пол мокрый! Вешалка для тебя не существует?

Лёва стоял, прижавшись спиной к кафельной стене, словно пытаясь в нее влиться. Его глаза были полы слез.

– Я… я просто торопился.

– Торопился? – Андрей язвительно рассмеялся. – Да ты всю жизнь торопишься и всюду опаздываешь! Иди одевайся. Быстро!

Он швырнул мокрое полотенце в ванну и вышел, чувствуя, как адреналин колотится в висках. Глупо. Он понимал, что это глупо – кричать из-за полотенца. Но остановиться не мог. Каждая мелочь, выбивающаяся из его представления о порядке, была как песчинка в глазу – мелкая, но невыносимая.

За завтраком продолжилось. Лёва, видимо, все еще находясь под впечатлением от утреннего разноса, был скован и неуклюж. Он неловко потянулся за чашкой и пролил немного чая на скатерть. Маленькое коричневое пятно расползлось, как ядовитый цветок.

– Осторожнее! – рявкнул Андрей. – Ты что, в лапту играешь за столом? Вилку держать не научился?

Мальчик вздрогнул и отодвинул чашку, словно она была раскаленной. Он намазал хлеб маслом – слишком густо, по мнению отца. Положил локти на стол – получил очередной упрек. Он старался жевать бесшумно, но и это, казалось, раздражало Андрея. Он сидел, уткнувшись в планшет, просматривая чертежи, но краем глаза видел каждое движение сына, и каждое это движение было неправильным.

Андрей смотрел на него и не видел сына. Он видел проблему. Видел медлительность, которую нужно ускорить, неаккуратность, которую нужно искоренить, рассеянность, которую нужно взять в ежовые рукавицы. Он составлял в голове бесконечный список правок, как к своему проекту: «Исправить осанку. Откорректировать манеры. Устранить забывчивость».

– Ладно, – Андрей отодвинул тарелку и встал. – Бери рюкзак, выходим.

Он надевал пальто в прихожей, чувствуя, как время безжалостно утекает сквозь пальцы. Лёва возился со шнурками, его пальцы не слушались.

– Пап, – тихо сказал он, завязывая неумелый бантик.

– Что еще? – буркнул Андрей, не оборачиваясь, нащупывая в кармане ключи от машины.

– Ничего… Смотри.

Андрей обернулся. Лёва уже стоял в дверях, огромный ранец за спиной делал его похожим на неуклюжего жука. Но на его лице сияла улыбка. Широкая, бесхитростная, солнечная.

– До свидания, папа! – крикнул он, помахав рукой.

И в этот момент Андрей увидел не проблему, а своего ребенка. Увидел его доверчивые глаза, его растрепанные волосы, его наивную веру в то, что папа – самый лучший человек на свете, несмотря ни на что. Сердце Андрея дрогнуло. На мгновение. Но тут его взгляд скользнул по плечам сына. Он сгорбился под тяжестью ранца.

И старая программа дала сбой.

– Распрями плечи! – прозвучал резкий, металлический окрик. – Не горбись! Иди ровно!

Улыбка на лице Лёвы погасла, как лампочка. Он кивнул, сглотнул и, повернувшись, побрел по коридору к лифту, стараясь держать спину неестественно прямо.

Андрей захлопнул дверь и прислонился к косяку. В ушах звенела тишина. Гнев ушел, оставив после себя горький, едкий осадок. Стыд. Он чувствовал себя последним подлецом. За что? За сгорбленные плечи? Он видел, как дрогнули ресницы сына, видел, как погас свет в его глазах. И все равно не смог сдержаться. Словно какая-то порочная сила, сильнее его воли, вырывалась наружу в виде едких замечаний и упреков.

«Он же ребенок, – слабо попытался он оправдаться перед самим собой. – Нельзя же так. Надо быть помягче».

Но тут же, как щит, поднялось другое, привычное оправдание: «Жизнь – не сахар. Ему же хуже будет, если я его не буду воспитывать. Вырастет размазней».

Он посмотрел на часы. Поезд его ждать не будет. Так же, как и клиенты. Так же, как и жизнь, неумолимо мчащаяся вперед.

Андрей глубоко вздохнул, снова надевая на себя доспехи собранности и суровости. Он вышел из квартиры, щелкнул замком и быстрыми, решительными шагами направился к лифту. Он был архитектором. Он проектировал здания, которые должны были стоять веками. Но он не мог выстроить простой, человеческий мост к собственному сыну. Утро только началось, а он уже был бесконечно уставшим и бесконечно одиноким за этой глухой стеной, которую возводил вокруг себя сам, кирпичик за кирпичиком, каждым своим окриком, каждым взглядом, полным разочарования.

Глава 2: Тень отца

День, начавшийся с раздражения, таким и продолжился. Совещание затянулось, заказчик, вечно недовольный господин Петров, разносил проект нового бизнес-центра, требуя «больше воздуха и света», но при этом настаивая на максимальной этажности. Андрей сидел, кивая, и чувствовал, как его собственный внутренний свет медленно гаснет под давлением этих противоречивых требований. Он делал пометки в блокноте, но рука выводила не эскизы фасадов, а одни и те же бессмысленные загогулины. В глазах стоял образ – погасшая улыбка Лёвы и его неестественно прямая спина.

Он пытался звонить домой днем, между встречами, но трубку взяла Ольга, их домработница, и сообщила, что Лёва тихо делает уроки в своей комнате. «Тихо» – это слово резануло его. Раньше, придя из школы, сын обычно что-то напевал, возился с конструктором, громко спорил с героями мультфильмов по телевизору. Теперь – тихо.

Андрей вернулся домой затемно. Город за окном автомобиля вспыхивал неоновыми рекламами, безразличный и холодный. Он заехал в гараж, несколько минут просидел в полной темноте, откладывая момент, когда нужно будет подняться в квартиру, где его ждало… что? Молчаливый упрек? Напряженная тишина? Ему, человеку, который ежедневно принимал десятки решений, было страшно переступить порог собственного дома.

В прихожей горел свет. На вешалке висел маленький рюкзак Лёвы, аккуратно, не как обычно. Из гостиной доносились звуки телевизора – какой-то детский сериал. Андрей снял пальто и ботинки, постаравшись сделать это как можно тише, и заглянул в гостиную. Лёва сидел на диване, поджав под себя ноги, и смотрел в экран. Он не обернулся на скрип двери.

– Привет, – сказал Андрей, и его голос прозвучал хрипло и неестественно громко.

Лёва медленно повернул голову.

– Привет, папа.

– Как дела? В школе что-нибудь интересного?

– Ничего. Нормально.

Разговор не клеился. Андрей почувствовал себя идиотом, стоящим посреди комнаты в дорогих носках и пытающимся наладить контакт с собственным сыном с помощью казенных фраз. Он кивнул и направился на кухню, чтобы налить себе воды. В голове стучало: «Надо извиниться. Надо просто подойти и сказать: "Прости меня за утро"». Но слова застревали комом в горле, тяжелые и невыносимые.

Именно в этот момент зазвонил его телефон. Он вздрогнул, чуть не уронив стакан. На экране светилось: «Мама».

Облегчение, смешанное с новой дозой раздражения. Звонки матери всегда были для него испытанием. Они неизменно выдергивали его из настоящего и швыряли в прошлое, в тот самый дом, из которого он когда-то сбежал, став архитектором.

– Алло, мам, – сказал он, прижимая трубку к уху.

– Андрюша, ты дома? – голос матери, всегда немного уставший, немного жалующийся. – Я не вовремя?

– Нет, что ты. Все в порядке?

– Да вот, ковырялась сегодня на чердаке. Хотела старые вещи перебрать, лето же на носу, вдруг что-то выбросить. И нашла коробку с твоими книгами. Школьные учебники какие-то, классику… И еще папины книги. Дейла Карнеги, кажется. Ты же это любишь, про успех всякий.

Андрей поморщился. Он ненавидел эту фразу – «про успех всякий». Для матери вся его работа, его степень, его премии сводились к чему-то простому и приземленному – «устроился».

– Мам, мне это не нужно, – сказал он, стараясь, чтобы голос не дрогнул при упоминании отцовских книг. – Выбрось.

– Как это – выбрось? – в голосе матери послышалась знакомая обида. – Это же память. И потом, Лёве, может, пригодится. Учится ведь. Ты вон в его годы уже зачитывался.

«В его годы, – с горечью подумал Андрей. – В его годы я боялся лишний раз рот открыть, чтобы не получить подзатыльник».

– Ладно, не выбрасывай, – устало сказал он. – Я как-нибудь заеду, заберу.

– Когда? – тут же настойчиво спросила мать. – В воскресенье приезжай, борща сварю. Ты давно не был. Лёву привози. Он у меня совсем забыл, как бабушка выглядит.

В ее голосе сквозил тот самый холодок, который Андрей слышал с детства. Легкий упрек, замаскированный под заботу. «Ты давно не был». Это значило: «Ты не уделяешь мне внимания». «Лёву привози» – «Ты плохой отец, раз сын не видится с бабушкой». Он сжал трубку так, что костяшки пальцев побелели.

– Мам, у меня проект горит. В воскресенье, скорее всего, буду на работе.

– Как твой отец, – вздохнула она. – Вечно на работе. Вечно ему было некогда. Помнишь, как он…

– Мама! – резко перебил он ее. – Не надо. Не надо про отца.

В трубке повисло тяжелое молчание. Он представил ее лицо – осунувшееся, с плотно сжатыми губами. Она всегда замыкалась в себе, когда он пытался остановить ее воспоминания. Воспоминания, которые для Андрея были не теплым ностальгическим светом, а скупым освещением больничной палаты.

– Ладно, – сказала она, и голос ее снова стал отстраненным и холодным. – Коробку я тебе оставлю в прихожей. Захочешь – заберешь. Передавай привет… своей семье.

Она положила трубку, не дождавшись его ответа. Андрей медленно опустил телефон на стол. Рука дрожала. Он подошел к окну и уперся лбом в холодное стекло. За окном плыл город, его город, который он помогал строить. Но сейчас он чувствовал себя не архитектором, а тем самым маленьким мальчиком, который стоит в дверях кабинета отца и боится пошевелиться.

«Как твой отец».

Эти слова прозвучали как приговор. И самый ужас был в том, что он знал – это правда.

Воспоминание. Ему лет десять, как Лёве сейчас.

Он стоит в дверях отцовского кабинета. Сквозь щель видно массивный дубовый стол, заваленный чертежами. Отец сидит, ссутулившись, в свете настольной лампы. Лицо его осунувшееся, серьезное. От него пахнет табаком и старой бумагой.

– Пап, – шепчет Андрей, – можно, я телевизор посмотрю?

Отец не поворачивается. Он медленно, не отрываясь от чертежа, поднимает руку и показывает пальцем на дверь.

– Не мешай. Иди уроки учи. Без двоек.

Андрей замирает, боясь дышать. Он видит, как напрягается отцовская спина.

– Ты что, по-русски не понимаешь? – голос отца, тихий, но такой твердый, что по спине у мальчика бегут мурашки. – Закрой дверь и не мешай. Ты должен думать о будущем, а не у телевизора торчать. Будешь как все – дворником станешь.

Андрей пятится, на цыпочках, замирая на каждом скрипе половиц. Он закрывает дверь, негромко щелкнув замком, и прислоняется к ней спиной. Сердце колотится где-то в горле. Он стоит так несколько минут, пока ноги не начинают неметь. Потом так же тихо, на цыпочках, пробирается в свою комнату, садится за уроки. Но в голове не цифры и не правила, а один только вопрос: «А что я такого сделал? Почему он всегда так?»

Он не помнил, чтобы отец когда-нибудь его обнял. Не помнил, чтобы они вместе смеялись или просто разговаривали не о школе и не о поведении. Его отец был как одно из тех зданий, что он проектировал – монументальное, незыблемое, красивое издалека, но холодное и неприступное вблизи. Его любовь, если она вообще существовала, выражалась в отсутствии двоек, в чистой одежде и в строгом распорядке дня. «Я для тебя стараюсь, – говорил он иногда. – Чтобы у тебя все было. Чтобы ты человеком вырос».

Андрей вырос. У него было все. И он, сам того не замечая, стал строить такие же холодные стены вокруг своего сына.

Он отодвинулся от окна. В отражении он видел свое лицо – усталое, осунувшееся, с резкими складками у рта. И в этом лице с каждым годом все проступали черты его отца. Та же суровость в глазах, та же твердая линия губ, не знающая улыбки.

Он прошел в гостиную. Телевизор был уже выключен. Лёва, свернувшись калачиком, спал на диване, подложив руку под щеку. Его дыхание было ровным и безмятежным. На полу рядом лежал раскрытый учебник по природоведению.

Андрей подошел и несколько секунд просто смотрел на него. Он видел не проблему, а ребенка. Уставшего, одинокого, засыпающего под телевизор в ожидании отца, который так и не пришел поговорить.

Он наклонился, чтобы поднять учебник, и его взгляд упал на листок, выпавший из книги. Это был рисунок. Фломастерами, яркими, кричащими. Нарисован их дом. Он, Андрей, стоит огромный, почти во весь лист, с черными квадратными бровями. Рот – прямая палочка. Рядом – маленький, совсем крошечный человечек с желтой копной волос. Это Лёва. А между ними – высокая серая стена. И больше ничего.

Андрей поднял рисунок. Руки его задрожали. Он смотрел на эту стену, на свое собственное хмурое изображение, на маленькую фигурку сына по ту сторону баррикады. И вдруг, с ужасающей ясностью, он понял. Он не просто копировал отца. Он стал им. Он превратился в того самого холодного, недоступного гиганта, который стоит на пути у собственного ребенка, отгораживаясь от него стеной упреков, раздражения и вечной занятости.

«Вечно на работе. Как твой отец».

Он аккуратно положил рисунок на учебник, накрыл сына пледом, который валялся на кресле, и выключил свет в гостиной. В полумраке он стоял и смотрел на спящего Лёву. Стыд, который он чувствовал утром, был лишь легкой рябью по сравнению с той цунами самоотвращения, что накатила на него сейчас.

Он был архитектором. Он проектировал будущее. А его собственное будущее, его сын, видел в нем только серую, непробиваемую стену. И самое страшное было то, что эту стену он возводил своими собственными руками. Кирпичик за кирпичиком. Каждым своим «быстрее», каждым «не мешай», каждым леденящим взглядом.

Тень отца легла на него не как наследственная черта, а как сознательный выбор. И этот выбор, как он теперь понимал, вел в никуда. В тишину. В одиночество. В бесконечное, холодное эхо собственного детства, которое он, вместо того чтобы прервать, усугублял, передавая его, как эстафету, своему сыну.

Глава 3: Разбитая ваза

Прошло несколько дней после того вечера, когда Андрей нашел рисунок. Осознание своей схожести с отцом висело на нем тяжелым, влажным плащом. Он пытался его сбросить. Делал робкие, неловкие попытки. Купил Лёве новый набор маркеров – «чтоб рисовать было удобнее». Пытался за ужином спросить про школу, но разговор не клеился, утыкаясь в односложные «нормально» и «ничего». Он чувствовал стену, ту самую, что был нарисована, и не знал, как ее разрушить. Слова застревали в горле комьями, а привычная маска строгости сама наползала на лицо, как только он уставал или погружался в мысли о работе.

В субботу утром Андрей решил заняться тем, что он умел делать лучше всего – навести порядок. Беспорядок в доме всегда раздражал его, а сейчас, когда внутренний хаос достиг пика, внешний казался последним рубежом, который можно было контролировать. Он вытирал пыль в гостиной, двигаясь резко, почти яростно. Каждое движение было отточенным и четким. Он выстроил книги на полке в идеальную линию, подобрал с пола забытые карандаши, поправил шторы.

Лёва, наблюдавший за ним с дивана с учебником в руках, казалось, чувствовал это напряжение. Он сидел тихо, стараясь не привлекать к себе внимания, как маленький зверек, заслышавший шаги хищника.

– Пап, – тихо сказал он, – можно я тебе помогу?

Андрей обернулся. Мальчик смотрел на него с робкой надеждой. В его глазах читалось искреннее желание сделать что-то хорошее, быть полезным, возможно, наконец, заслужить одобрение.

Раздражение, вечный спутник Андрея, шевельнулось где-то глубоко. Помощь Лёвы обычно означала еще больший беспорядок. Но в этот раз он сдержался. Сказал себе: «Дай ему шанс. Он же хочет как лучше».

– Хорошо, – ответил Андрей, и его голос прозвучал суше, чем он хотел. – Протри пыль на нижних полках стеллажа. Только аккуратно. Там сувениры.

Стеллаж был тем самым местом, где хранилась история семьи, которую Андрей не любил, но не мог выбросить. Старые фотографии в рамках, несколько медалей отца, добытых на каких-то партийных субботниках, и… ваза.

Высокая, стройная, из тончайшего голубого стекла с причудливым серебряным узором. Ее подарил отцу какой-то важный чехословацкий партнер за успешно выполненный проект. Андрей помнил, как отец принес ее домой, неся с необычной для него торжественностью. Он поставил вазу на самое видное место в серванте и строго-настрого запретил всем к ней прикасаться. Она была для него не просто вещью. Она была символом. Символом его профессионального признания, его значимости, того уважения, которое он заслужил в мире. Для маленького Андрея эта ваза была воплощением самого отца – красивой, холодной, неприкосновенной и очень, очень хрупкой.

После смерти отца мать отдала вазу Андрею. «На память, – сказала она. – Он ею так дорожил». Андрей поставил ее на стеллаж, и она стояла там все эти годы, немой укор, напоминание о том, каким нужно быть мужчиной – безупречным, достигшим высот, и потому недосягаемым в своей холодной красоте.

Лёва радостно спрыгнул с дивана, схватил тряпку для пыли и с важным видом приблизился к стеллажу. Андрей, продолжая вытирать полки выше, краем глаза следил за ним. Он видел, как сын старательно, с серьезным выражением лица, водит тряпкой по дереву, аккуратно обходя стоящие на полке безделушки.

«Молодец, – мелькнуло у Андрея. – Старается».

Именно в этот момент его телефон, лежавший на журнальном столике, оглушительно зазвонил. Это был заказчик, Петров. Андрей вздохнул. Еще одна порция проблем. Он отвлекся, потянулся за телефоном, успев бросить последний взгляд на Лёву. Мальчик, дотягиваясь до дальнего угла полки, неуклюже развернулся.

Все произошло в одно мгновение. Рука с тряпкой задела край вазы. Казалось, время замедлилось. Изящный голубой сосуд качнулся, замер в нерешительности на краю полки и, описав в воздухе зловещую, почти грациозную дугу, рухнул вниз.

Звук был негромким, но для Андрея он прозвучал громче любого взрыва. Нежный, хрустальный, безвозвратный звон. Ваза разбилась. Не на несколько крупных кусков, а на сотни, на тысячи острых, сверкающих осколков, рассыпавшихся по темному паркету, словно слезы.

Андрей застыл с телефоном в руке. Трубка жалобно пищала: «Алло? Андрей Викторович? Вы меня слышите?» Но он не слышал ничего, кроме звона в собственных ушах. Он смотрел на осколки, и в них, как в кривом зеркале, дробилось его собственное лицо – бледное, искаженное невероятной гримасой ярости.

Лёва стоял, окаменев. Его рука с тряпкой все еще была вытянута вперед. Он смотрел на осколки, потом на отца, и его глаза стали огромными от ужаса и понимания содеянного.

– Па… папа… – прошептал он, и голос его сорвался на шепот. – Я не… я нечаянно…

Этот шепот словно спустил курок.

Тишина в комнате взорвалась.

– ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛ?! – рев Андрея был диким, нечеловеческим. Он швырнул телефон на диван и в два шага оказался перед сыном, заслонив собой всю комнату. Его тень накрыла Лёву целиком.

Мальчик отшатнулся, споткнулся о край ковра и упал на пол, прямо у края осколочной россыпи.

– Ты… ты бестолковый, неуклюжий болван! – слова вылетали из Андрея, как пули, горячие и отравленные. Он не видел испуганного ребенка. Он видел осколки. Осколки памяти отца. Осколки своего прошлого. Осколки того самого, хрупкого идеала, которому он так и не смог соответствовать. – Я тебе сказал – АККУРАТНО! Одну-единственную вещь нельзя было доверить!

– Папа, прости! – Лёва залился слезами, сидя на полу и отползая от отца, от этих страшных осколков. – Я не хотел!

– НЕ ХОТЕЛ?! – Андрей наклонился над ним, его лицо было так близко, что Лёва видел каждую напряженную жилу на его шее. – Ты никогда не хочешь! Ты всегда нечаянно! Ты живешь в каком-то своем мире, где можно все ломать, ронять, не думать! Это была память! Единственная вещь, которая осталась от моего отца! А тебе на все наплевать!

Он кричал, и в его крике был не только гнев. В нем была давно копившаяся боль. Боль от холодности отца, которую он теперь нес в себе. Боль от осознания, что он ведет себя точно так же. Боль от собственного бессилия что-либо изменить. И вся эта боль обрушилась на самого беззащитного человека в его жизни.

– Ты неблагодарный! – продолжал он, уже не думая, что говорит. Слова текли сами, подогретые адреналином и годами подавленных эмоций. – Я на тебя жизнь положил! Работаю, как вол, чтобы у тебя все было! А ты… ты даже вазу нормально протереть не можешь! Из тебя ничего путного не вырастет! Ничего!