Нота вписанная в тишину

Глава 2. Смех сквозь пыль

Я искал. Рылся в завалах памяти, как старьевщик на свалке, в надежде отыскать алмаз. Не аплодисменты – их было много, они были громкими и пустыми, как грохот грома в безводной пустыне. Мне был нужен смех. Настоящий.И я нашел. Не сразу. Сначала всплывали улыбки-маски, вежливые хихиканья, сдержанный смешок в кулак. Но потом, сквозь эту накипь приличий, прорвалось нечто иное....Вечер. Кухня, заваленная коробками. Мы с Мариной переезжали. У нас не было денег на нормальных грузчиков, и мы, два офисных планктона, пытались впихнуть невпихуемый диван в дверной проем. Пот лился ручьями, воздух синел от крепких слов, спина отзывалась немой мольбой о пощаде. И в самый апофеоз этого безумия, когда диван намертво застрял, зажав нас с двух сторон, наши взгляды встретились.Не взгляды уставших людей. Взгляды двух клоунов, которые только что устроили самое нелепое представление в истории для аудитории из мух на потолке.И мы захохотали. Это не был смех. Это был взрыв. Мы смеялись до слез, до боли в животе, до того, что не могли дышать. Мы смеялись над своим бессилием, над абсурдом ситуации, над тем, как серьезно мы пытались быть всего пять минут назад. В том смехе не было ни карьеры, ни ипотеки, ни будущего. Были только мы, запертые диваном, и этот очищающий, дикий, всеразрушающий хохот.Клоун в моей голове пошевелился. Он прислушался к эху того смеха, и тень чего-то, похожего на улыбку, дрогнула в уголках его рта.Были и другие моменты. Мелкие, никчемные для постороннего взгляда. Дурацкая пляска с сыном, тогда еще трехлетним, под идиотскую песенку из мультика. Когда мы оба, красные и счастливые, плюхнулись на ковер и он, задыхаясь от смеха, прошептал: «Папа, ты смешной!» Не «умный», не «сильный». Смешной.Или тот раз, когда я с лучшим другом, задолжавшим денег сомнительным личностям, сидел в его раздолбанной машине и мы, два перепуганных до смерти сорокалетних ребенка, сочиняли абсурднейший план побега в Мексику, обрастая все более нелепыми деталями, пока страх не растворился в истерическом смехе.Эти моменты не были спасением. Они не искупали лет моих падений и притворств. Но они были чем-то иным. Не бутафорскими шарами, которые я так старательно подбрасывал. Они были… настоящими падениями. Теми, после которых не нужно вставать и раскланиваться. Теми, в которых можно просто лежать и хохотать, глядя в небо, осознавая всю ничтожность и великолепие своего клоунского бытия.Я открыл глаза и посмотрел на своего двойника. Он уже не смотрел на меня с вопросом. Он смотрел с… пониманием?«Их было мало», – проговорил он, и в его голосе не было упрека. Была простая констатация, как у врача, объявляющего диагноз. «Этих моментов. Когда ты забывал, что ты – это ты. Когда ты был просто… звуком. Смехом».Я мысленно кивнул. Да. Их было мало. Они тонули в море серьезности, амбиций, страхов и попыток соответствовать. Я берег их не как сокровища, а как что-то стыдное, частное, не стоящее выносить на свет. Смех ведь – это несолидно. Это не делает тебя значительным в глазах мира.А что делает? Карьера? Я вспомнил свои взлеты по карьерной лестнице. Вспомнил лицо начальника, вручающего мне почетную грамоту. Я улыбался, пожимал руки, а внутри чувствовал лишь пустоту. Это был не мой успех. Это был успех того, кого из меня слепили – исполнительного, амбициозного, удобного. Это был успех грима.Семья? Я вспомнил, как играл роль «главы семьи» на семейных ужинах, произносил правильные тосты, давал мудрые советы, которые сам же никогда бы не послушал. Я строил из себя скалу, а внутри был трясиной.Дружба? Я был «душой компании», генератором шуток и анекдотов. Но стоило наступить тишине, как я впадал в панику и начинал шутить снова, лишь бы заполнить пустоту. Я не был другом. Я был клоуном, которого приглашают на праздник, чтобы скрасить вечер.Клоун напротив меня вздохнул. Он поднял с пола один из бутафорских шаров – тот, что с надписью «Карьера». Он был легким, пустотелым. Он сжал его в руке, и шар с тихим шелестом смялся, превратившись в комок крашеной бумаги.«Они все такие, – сказал он, глядя на смятый шар. – Надувные. А мы дули в них до головокружения, думая, что это и есть жизнь».Он отшвырнул комок прочь.Тишина снова сгустилась, но теперь она была иной. Она не была пустой. Она была наполнена эхом того давнего, дикого смеха на кухне. Эхом, которое я так долго игнорировал.Я посмотрел на клоуна, на этого жалкого, уставшего дурака, который был мной. И впервые не захотел, чтобы он исчез. Потому что в его усталости была правда. В его жалкости – отсутствие притворства. А в тех редких, искренних вспышках смеха, которые мы пережили вместе, было нечто, что не поддавалось распаду. Что-то, что не смогла отнять даже эта комната, даже это умирание.Он поймал мой взгляд и медленно, почти неуловимо, кивнул.Мы поняли друг друга. Не как герой и его демон. А как два старых, измотанных клоуна, которые наконец-то дождались антракта. И в этом антракте не нужно было никого смешить. Можно было просто молчать. И помнить.

Глава 3. Грим, который въелся в кожу

Антракт затянулся. Время в палате текло иначе, не линейно, а клубками – то сжимаясь в тугой узел одного писка аппарата, то расползаясь в бесформенную паутину часов между уколами. Клоун сидел, поджав ноги, и смотрел в туманное окно, за которым медленно гасли краски угасающего дня. Мы больше не искали смех. Мы отдыхали от поисков.Но покой – роскошь для умирающих. Вскоре я ощутил новое присутствие. Не зрительное, а тактильное. Ощущение липкой, застывшей пленки на лице. Того самого грима. Я думал, я его слой. Оказалось, я лишь стер самый верхний, самый свежий слой. Под ним открылся другой. Старый, въевшийся, сросшийся с кожей.Это был не грим самоуверенности или веселья. Это был грим Роли.Отца. Мужа. Друга. Сотрудника. Сына.Каждая роль – отдельный пласт. Грубый, как штукатурка. Я носил их так долго, что забыл, где заканчивается грим и начинаюсь я. А может, я и вовсе никогда не начинался. Может, я с самого начала был лишь коллекцией этих ролей, надетых на бесформенный каркас страха.Клоун обернулся. Его взгляд скользнул по моему лицу, и он понял всё без слов. Он подполз ближе, его пальцы, невесомые и призрачные, коснулись моей щеки. И в этот раз я не просто вспомнил. Я почувствовал.Первый слой. «Послушный сын».Мне двенадцать. Отец объясняет мне, как надо забивать гвоздь. У него ловко, звонко, с двух ударов. У меня – криво, и молоток соскальзывает, оставляя вмятины на древесине. «Думай головой!» – рычит он. Я не думаю. Я стараюсь. Я стараюсь так сильно, что у меня дрожат руки. Внутри – комок горячего стыда. Снаружи – каменное лицо, маска сосредоточенности, которую я надеваю, чтобы скрыть паническое желание расплакаться. Этот слой лег первым. Грим послушания, скрывающий ужас перед неудачей.Второй слой. «Влюбленный романтик».Мне двадцать два. Я стою на колене перед Мариной, протягивая кольцо. Сердце колотится где-то в горле. Я заученно произношу красивую речь, которую репетировал перед зеркалом. Я играю роль влюбленного героя из фильма. Где-то глубоко прячется настоящий я – испуганный, неуверенный, не знающий, что такое любовь на самом деле. Но этот парень в костюме, с идеальной улыбкой и дрожащими от волнения руками – он выглядит так правдоподобно. Даже я себе поверил. На мгновение.Третий слой. «Отец-скала».Ночь. Дочка плачет от страшного сна. Я вхожу в ее комнату, сажусь на кровать, глажу по голове. Говорю низким, спокойным голосом: «Все хорошо, папа с тобой. Это всего лишь сон». Внутри меня самого бушует та же паника. Я не знаю, как защитить ее от всех ужасов этого мира. Я сам их боюсь. Но снаружи – я скала. Непоколебимая утешительная крепость. Грим ответственности, скрывающий собственную беззащитность.Слой за слоем. «Надежный друг», всегда готовый помочь, но никогда – признаться в своей слабости. «Ценный сотрудник», кивающий на совещаниях, глотая собственные идеи. «Мудрый наставник», раздающий советы, в которые сам не верит.Каждая роль была клеткой. Каждый слой грима – цементом, скрепляющим ее прутья. Я строил из себя монумент, а оказался мавзолеем, где был и архитектором, и строителем, и почетным покойником.Клоун смотрел на меня, и в его глазах не было ни осуждения, ни насмешки. Была странная, почти профессиональная оценка. Он видел перед собой не лицо, а многослойный папирус, исписанный чужими почерками. Он видел работу. Тяжелую, кропотливую, длиною в жизнь.«Ты хороший актер, – прошептал он. – Просто пьеса была дерьмовая».Ирония была горькой, как желчь. Я потратил жизнь, чтобы идеально сыграть роли, написанные не мной. Обществом, семьей, страхами. Я так боялся, что меня раскритикуют за плохую игру, что забыл спросить: а хочу ли я вообще быть на этой сцене?Я попытался представить, что было бы, если бы я сбросил этот грим раньше. Если бы сказал отцу: «Мне страшно, и я ненавижу молотки». Если бы признался Марине в день предложения: «Я не знаю, что делаю, но я хочу идти с тобой наугад». Если бы разрешил себе плакать от собственных страхов, а не только утешать других.Картинка не складывалась. Эти альтернативные версии себя были призраками, не имеющими плоти. Я слишком долго был своими масками. Под ними не оказалось ничего, кроме страха обнажиться.Клоун, казалось, читал мои мысли. Он медленно провел рукой по своему собственному лицу. По тому месту, где когда-то был его бутафорский нос. Там все так же зияла пустота.«Не в этом дело, – сказал он тихо. – Не в том, чтобы найти под гримом другого, «настоящего» себя. Его нет. Его никто не растил. Его засыпали этими слоями, как лавой».Он помолчал, глядя на свои грубые, перепачканные краской ладони.«Дело в том, чтобы признать. Что ты – это застывший вулкан. Со всей его пылью и шлаком. Не герой. Не злодей. Не мудрец. Просто… структура. Геологическое образование по имени Жизнь».И в этом странном, отстраненном признании была капля облегчения. Я перестал искать подлинность. Ее не существовало. Была только эта наслоившаяся, неудобная, чужая правда моих выборов.Я был послушным сыном. Я был романтичным женихом. Я был отцом-скалой. Я был всем этим. И все это было настоящим. Настоящим гримом, вросшим в кожу.Клоун снова отвернулся к окну. Сумерки сгустились окончательно. В палате стало почти темно. Теперь мы сидели в темноте вдвоем – я и мое застывшее, многослойное отражение. И этот союз был куда честнее любого придуманного «я».Больше не нужно было ничего искать. Оставалось только доживать. Осознавая, что ты – не душа, запертая в теле. А тело, навсегда заточенное в панцирь из собственных поступков. И этот панцирь и есть твое единственное лицо. Перепачканное, усталое, но – твое.

Глава 4. Последний цирк

Тьма за окном стала абсолютной. Она была густой, как смола, и такой же безмолвной. Писк аппарата, шуршание капельницы – все это отступило, растворилось в этой первозданной тишине небытия. Я больше не чувствовал тела. Не чувствовал кровати. Я был просто точкой сознания, парящей в вакууме. И рядом парил он. Мой клоун. Его уродливые ботинки, его потухшие глаза были теперь единственными ориентирами в этой тьме.Мы ждали. Конца? Начала? Не знаю. Просто ждали.И тогда в темноте что-то вспыхнуло.Не яркий свет, а тусклое, мерцающее пятно, как старый кинопроектор, запущенный в пустом зале. И в этом пятне поплыли образы. Не воспоминания. Не монтированный фильм жизни. Это был цирк. Мой цирк.Я видел его целиком. Вся моя жизнь развернулась передо мной не как история, а как единое, одновременное представление. Вот я, семилетний, в костюме клоуна на утреннике, и я уже старательно кривляюсь, ловя одобрительные взгляхи родителей. А вот я, сорокалетний, в дорогом костюме на совещании, и та же самая гримаса заискивания застыла на моем лице. Два клоуна на разных манежах, но суть одна – поймите меня, примите меня, полюбите меня.Я видел, как ронял бутафорские шары. Как проливал на себя стакан с водой, пытаясь пошутить. Как падал, спотыкаясь о собственные амбиции. Я видел лица зрителей – жены, детей, друзей, коллег. Они смеялись. Они хмурились. Они зевали. Они аплодировали. Но я видел теперь не их реакцию, а свое отражение в их глазах. И в каждом из этих отражений я был разным. Для жены – неуверенным мальчиком, притворяющимся мужчиной. Для дочери – великаном, который однажды оказался карликом. Для начальника – удобным винтиком. Для друга – весельчаком, за чьей улыбкой ничего нет.Я был всем этим. И ничем из этого.Клоун рядом со мной наблюдал за этим представлением без эмоций. Он видел это уже тысячи раз. Он был куратором этого бесконечного музея моих провалов.И тогда я понял. Понял то, что не мог понять, пока был в гуще действия. Пока старался не уронить шар.Абсурдность была не в том, что я был клоуном. Абсурдность была в том, что я думал, будто могу быть кем-то другим. Вся человеческая комедия – это один большой цирк. Мы все – клоуны, жонглирующие кто деньгами, кто властью, кто любовью, кто верой. Мы надеваем костюмы, красим лица и выходим на манеж, чтобы хоть на минуту забыть о том, что за кулисами нас ждет только пустота и тишина.И самое главное открытие пришло не как озарение, а как тихое, окончательное принятие.Неважно, какие шары ты жонглировал. Неважно, как часто ты падал. Неважно, смеялись над тобой или аплодировали. Важно было лишь одно – осознать игру. Принять свое место в этом абсурдном карнавале. Перестать пытаться сорвать аплодисменты и начать получать странное, горькое удовольствие от самого процесса падения.Я посмотрел на своего клоуна. И впервые за всю эту долгую агонию я не видел в нем жалкое подобие себя. Я видел единственную правду, которую мне удалось породить. Уродливую, нелепую, но – настоящую. Он был квинтэссенцией моего «я». Не того, каким я хотел быть, а того, каким я был.Он обернулся и посмотрел на меня. И в его потухших глазах вдруг вспыхнула искра. Не радости. Не печали. Не прощения. Искра узнавания.Он медленно поднял свою грубую, перепачканную краской руку и дотронулся до моей щеки. Там, где должна быть щека. И я почувствовал не прикосновение, а исчезновение границы. Мы таяли. Он и я. Грим и тот, кто под ним. Актер и роль. Все это сливалось в одно целое, в последний, совершенный образ. Образ клоуна, который наконец-то перестал выступать.Тьма вокруг начала медленно светлеть. Но это был не тот свет, о котором пишут в книгах. Это был не ослепительный луч, не тоннель, ведущий куда-то. Это был просто рассеянный, безразличный свет утра, вливающийся в палату. Свет, в котором нет ни смысла, ни обещаний. Только констатация.Я сделал последний вздох. Он не был ни облегченным, ни мучительным. Он был просто последним. Физиологическим фактом.И в тот момент, когда граница между «я» и «не-я» окончательно стерлась, я услышал его голос. Тихий, лишенный всякой театральности, абсолютно мой собственный.«Смех закончился, – прошептал он. – Представление окончено».И это было не страшно. Это было… правильно.Последнее, что я увидел, – это его улыбка. Беззубая, некрасивая, лишенная всякого намека на веселье. Но впервые за всю его и мою жизнь – настоящая.Потом свет погас. Окончательно. Цирк опустел.

Эпилог. Пустой манеж

Рассвет размыл окно до состояния акварели – бледные полосы серого и розового. Медсестра, вошедшая с тихим стуком, чтобы провести утренние процедуры, на мгновение застыла на пороге. Ее взгляд, привыкший к боли и угасанию, скользнул по неподвижной фигуре на койке, по ровной линии на мониторе. Она тихо вздохнула, не из грусти, а из профессиональной констатации, и пошла отключать аппараты.В ее движении не было трагедии. Только ритуал. Очередной лист, оборвавшийся с календаря в палате номер семь.Она поправила простыню, ее пальцы на миг коснулись холодной руки. И тогда она заметила. На тумбочке, рядом с пустым стаканом для воды, лежал он. Маленький, мятый, из поролона. Красный клоунский нос.Она нахмурилась. Откуда? У старика не было вещей, только больничная одежда. Может, принесли родственники? Но они не приходили давно. Она взяла нос, повертела в пальцах. Грубая, дешевая игрушка, выцветшая от времени. Пахла пылью и чем-то чужим.Пожимая плечами, она отнесла его к мусорному ведру. Рука на мгновение задержалась. Что-то в этой нелепой вещице вызывало странное чувство – не жалость, а скорее недоумение. Легкую неловкость, будто она стала невольным свидетелем чужой, давно забытой шутки, смысла которой уже никто не помнит.Она разжала пальцы. Нос бесшумно упал в пластиковый мешок, на использованные салфетки и пустые упаковки от лекарств.В палате было тихо. Тише, чем обычно. Аппараты молчали. Слышалось только ровное гудение холодильника с медикаментами из коридора и далекий голос из телевизора в ординаторской.Медсестра подошла к окну, распахнула штору. Бледный утренний свет хлынул внутрь, осветив пылинки, танцующие в воздухе. Они кружились в безмолвном, бесцельном вальсе, словно последние следы несостоявшегося представления.Она обернулась, окинула взглядом пустую койку, вымытый пол, стерильные поверхности. Все было чисто. Готово для следующего акта. Ничто не напоминало о том, кто был здесь час назад. Ни следа от монологов, ни эха от жонглирования бутафорскими шарами, ни боли от въевшегося грима.Только в мусорном ведре, среди медицинских отходов, лежал один-единственный, никому не нужный атрибут. Последний материальный след клоуна, который ушел, не дождавшись аплодисментов. И в этой тишине, в этой чистоте, в этой полной, абсолютной пустоте был странный, беззвучный аккорд. Не печали и не радости. А простой, неопровержимой завершенности.Занавес упал. Манеж опустел. И в этом не было ни победы, ни поражения. Только конец представления.