Нота вписанная в тишину

Глава 16. Когда эхо обретает голос

Прошлой весной в наш дом постучалась Лиза. Хрупкая девушка с глазами цвета спелой черешни и тихим, мелодичным голосом. Она приехала в наш городок по распределению после педагогического института – преподавать литературу в местной школе.Мы познакомились в библиотеке, где я искал материалы для новой книги. Она стояла у стеллажа с классикой, перебирая корешки книг тем же жестом, каким Вера Степановна перебирала сухие травы в своей аптечке – бережно, почти благоговейно.Наша дружба зарождалась медленно, как росток сквозь асфальт. Прогулки по вечерам, когда мы читали друг другу любимые стихи. Долгие беседы на крыльце моего дома, за чаем из той самой, склеенной золотом кружки. Она не боялась моей тишины. Она понимала её.Однажды я показал Лизе ту самую конфетную коробку с реликвиями. Она часами рассматривала каждый листок, каждую фотографию, не задавая лишних вопросов. Когда она добралась до обрывка с надписью «Я не боюсь, все будет хорошо», её глаза наполнились слезами.Какая сильная женщина, – прошептала она.И в этот момент я понял, что хочу прожить с Лизой всю оставшуюся жизнь.Сегодня утром я повёл её на холм за деревней, откуда открывается вид на всю долину. Солнце только поднималось, разливая по миру золотой свет. Я достал из кармана старое, потрёпанное колечко – бабушкино, которое она когда-то завещала мне.Лиза, – сказал я, и голос мой дрожал, но не от страха, а от счастья. – Моя жизнь началась с тишины. Но с тобой я научился слышать в ней музыку. Стань моей вечной нотой в этой симфонии.Она смотрела на меня своими черешневыми глазами, и в них не было ни тени сомнения.Да, – прошептала она. И это простое слово прозвучало как самая прекрасная поэма.Когда мы спускались с холма, держась за руки, я чувствовал, как во мне что-то замыкается. Круг, начавшийся с последнего вздоха моей матери, завершался первым вздохом новой жизни. Моей жизни. Нашей жизни.Дом встретил нас тихим гулом – тем особенным звуком, который возникает, когда пустота наконец заполняется счастьем. Я знал, что Вера Степовна и Аня смотрят на нас с где-то там, с какого-то своего неба, и улыбаются. Ведь их жертва, их боль, их любовь – всё это не пропало даром. Оно привело меня к этому моменту. К этому счастью.Вечером, сидя с Лизой на том самом крыльце, где когда-то сидел с бабушкой, я понял главное. Жизнь действительно начинается не с первого вдоха. Она начинается тогда, когда твоё эхо находит другой отклик. Когда твоя тишина встречает понимание в глазах другого человека. Когда твоё прошлое, каким бы тяжёлым оно ни было, становится фундаментом для чьего-то будущего счастья.Я обнял Лизу за плечи и прижал к себе. И в тишине вечера, нарушаемой лишь стрекотом сверчков, я услышал музыку – ту самую, что когда-то начала звучать в моём сердце. И знал, что теперь она будет звучать вечно.

Глава 17. Партитура для двух голосов

Лиза переехала в наш дом в субботу. Не в воскресенье, как планировали, а на день раньше – потому что не могла больше ждать. Её чемодан, скрипучий и потёртый, стоял в прихожей рядом с дедовскими санями, и в этом соседстве старого и нового была странная, трогательная гармония.Дом оживал на глазах. На кухне появились пёстрые прихватки, которые Лиза связала сама. На полке – её книги, аккуратные стопки с закладками в виде засушенных цветов. А на стене в гостиной – тот самый мамин рисунок, который я когда-то нашёл на чердаке. Лиза обрамила его в простую деревянную раму.«Чтобы память дышала», – сказала она.Мы не пытались строить новую жизнь поверх старой. Мы вплетали наши нити в существующее полотно. Иногда Лиза находила на чердаке какую-нибудь безделушку – старую шкатулку, выцветшую ленту – и не спрашивала «что это?». Она просто брала её в руки, долго смотрела, а потом ставила на видное место, как бы давая ей вторую жизнь.Как-то вечером она обнаружила в шкафу бабушкины тетради с рецептами. Не просто списки ингредиентов, а целые истории: «Этот пирог Аня любила с вишней, а не с яблоками», «Эти блины пекли на Масленицу, когда ударял мороз». Лиза не стала переписывать их в свой красивый блокнот. Она стала готовить по ним, в точности повторяя каждый шаг, каждую пометку. И когда на кухне пахло бабушкиными пирожками, мне казалось, что вот-вот скрипнет дверь и войдёт Вера Степановна, чтобы проверить, достаточно ли подрумянилась корочка.Однажды я застал Лизу разговаривающей с маминой фотографией. Она стояла перед тем самым снимком на подоконнике и тихо говорила:«Не бойся, Аня. Я позабочусь о нём. И о твоей памяти тоже».Я вышел на цыпочках, оставив их наедине – две женщины, которые любили меня через время, через смерть, через жизнь.Наступила осень – наша первая общая осень. Мы с Лизой собрали яблоки в саду, том самом, где когда-то Аня бегала по лужам. Варили варенье по бабушкиному рецепту, и кухня наполнилась сладким, тёплым ароматом, который, казалось, впитал в себя всё счастье всех прошлых осеней.Вечером, когда варенье было разлито по банкам, мы сидели на крыльце и смотрели, как закат окрашивает небо в багряные тона. Лиза положила голову мне на плечо.Знаешь, – сказала она задумчиво, – иногда мне кажется, что они здесь. Не как призраки, а как… как музыка, которую мы не слышим, но которая направляет нас.Я обнял её крепче. Она была права. Дом больше не был наполнен эхом. Он был наполнен полифонией – сложным, прекрасным переплетением голосов, где боль и радость, прошлое и настоящее создавали уникальную, неповторимую гармонию.Я больше не был просто эхом чужого вздоха. Я был голосом в этом хоре. Таким же важным и нужным, как все остальные. И наша с Лизой любовь была не концом старой симфонии, а началом новой – где каждая нота рождалась не из тишины, а из полнозвучного, радостного аккорда жизни, которая продолжается.

Глава 18. Пауза между нотами

Сегодня утром я проснулся от непривычной тишины. Не той, благословенной тишины покоя, а тревожной, звенящей. В доме было пусто. На столе в кухне лежала записка от Лизы: «Уехала к маме, экстренно. Вернусь завтра вечером».Я провёл этот день в странном, подвешенном состоянии. Без Лизы дом снова стал просто домом – стены, потолок, мебель. Исчезла та невидимая энергия, которая превращала его в живой организм. Я пытался работать, но слова не шли. Пытался читать, но буквы расплывались перед глазами.К вечеру я не выдержал и поднялся на чердак. К тому самому месту, где когда-то начинались все мои поиски. С тех пор как Лиза вошла в мою жизнь, я почти не бывал здесь. Прошлое перестало быть навязчивой идеей, превратившись в фундамент.Я открыл конфетную коробку. Всё те же реликвии: фотографии, засушенный цветок, обрывок записки. Но сейчас, глядя на них, я не чувствовал ни боли, ни тоски. Только лёгкую, светлую грусть – как при взгляде на старую, пожелтевшую открытку.Я взял в руки тот самый обрывок: «Я не боюсь, всё будет хорошо». Все эти годы я воспринимал эти слова как завещание, как пароль, открывающий дверь в прошлое. Но сейчас я вдруг понял: это было не завещание. Это было обещание. Обещание, которое я наконец-то смог сдержать.Всё действительно стало хорошо.Я спустился вниз, в гостиную. На пианино лежали ноты – Лиза училась играть «Лунную сонату», ту самую, что когда-то неумело исполняла Аня. Я прикоснулся к клавишам. Звук заполнил тишину, чистый и ясный.И в этот момент я осознал. Тишина, с которой началась моя жизнь, никогда не была пустотой. Она была той самой паузой между нотами, что придаёт музыке смысл. Без той тишины не было бы и этой музыки. Без той боли не было бы этого счастья.Я подошёл к окну. Начинался снег – первый в этом году. Крупные, неторопливые хлопья кружились в свете фонаря, ложась на землю ровным, чистым покрывалом. Завтра Лиза вернётся, и дом снова наполнится жизнью. А может быть, когда-нибудь в этом доме зазвучит и детский смех.Но сейчас, в этой благословенной тишине, я впервые за всю свою жизнь чувствовал полный, абсолютный покой. Я больше не охотник за призраками прошлого. Не хранитель чужой памяти. Я просто человек, который нашёл своё место в этом мире. Который принял и боль, и радость как части единого целого.Я сделал глубокий вдох. И выдох. И улыбнулся. Потому что понял: моя история – это не история о том, как жизнь началась с последнего вздоха. Это история о том, как этот последний вздох стал началом новой, прекрасной жизни. И в этой жизни есть место всему – и тишине, и музыке, и прошлому, и будущему. Всё связано. Всё имеет смысл.

Глава 19. Нота, которая стала аккордом

Лиза вернулась на день раньше. Я услышал скрип калитки и, выглянув в окно, увидел её – усталую, закутанную в шаль, с небольшим свёртком в руках. Она шла по снегу медленно, оставляя за собой чёткий след, и в её походке была какая-то новая, незнакомая мне решимость.Я встретил её в дверях. Не спрашивая ни о чём, помог снять пальто, принёс чай. Мы сидели на кухне, и тишина между нами была не пустой, а насыщенной, словно перед грозой.Мама поправляется, – наконец сказала Лиза, глядя на пар, поднимающийся из кружки. «Но это не главное».Она развернула свёрток. Это была старая семейная Библия, толстая, в потрёпанном кожаном переплёте.«Мама отдала мне её. Говорит, пора». Лиза открыла книгу на странице, где велась родословная. Пожелтевшие листы, аккуратные записи чернилами, даты, имена. «Она сказала, что дерево должно расти».Я смотрел на эти имена, на эти даты, и что-то щёлкнуло внутри. Все эти годы я думал только о своей линии – мать, бабушка. Но ведь у Лизы тоже была своя история, свои корни, своя память. И теперь наши деревья должны были переплестись.Лев, – тихо сказала Лиза. – Я беременна.Мир замер. Не от шока, а от странного, щемящего чувства завершённости какого-то огромного, неведомого мне цикла. Я посмотрел на Лизу, на её сияющие глаза, на лёгкую, едва заметную улыбку, и вдруг с абсолютной ясностью осознал: вот он. Момент. Тот самый, ради которого всё это – и боль, и поиски, и тишина, и музыка.Я не плакал. Не кричал от счастья. Я просто взял её руки в свои и прижал к ним лоб. И в этом молчаливом жесте было больше, чем в любых словах.Вечером мы сидели в гостиной, и Лиза листала Библию, читая вслух имена своих предков. Земледельцы, учителя, священники. Целая вселенная, о которой я ничего не знал. А потом она открыла чистый лист в конце родословной.Здесь, – она провела рукой по пустой странице. – Здесь будет наша история. Наш ребёнок.Я подошёл к моей конфетной коробке, к этому ковчегу памяти, и достал оттуда два предмета: обрывок с маминым «Я не боюсь» и бабушкино обручальное кольцо. Я положил их на открытую страницу.Пусть начнётся с этого, – сказал я.На следующее утро я проснулся от того, что Лиза тихо напевает в кухне. Я лежал и слушал, и этот простой, бытовой звук был прекраснее любой симфонии. Потом я встал и подошёл к окну. Снег шёл снова, засыпая следы, оставленные вчера. Чистый лист. Новая страница.Я положил руку на живот Лизы, ещё плоский, ничем не выдающий тайну.Здравствуй, – прошептал я. – Всё будет хорошо.И впервые за всю жизнь эти слова звучали не как эхо из прошлого, не как надежда в будущее. Они звучали как простая, ясная правда настоящего. Потому что теперь я был не просто звеном в цепи. Я был тем, кто держит её концы – прошлое и будущее – и соединяет их в единое, нерушимое целое.Моя жизнь началась с последнего вздоха. Но жизнь нашего ребёнка начнётся с первого крика. И между этими двумя точками – целая вечность. Наша вечность.

Глава 20. Первый аккорд

Весна в тот год пришла стремительно, словно торопилась. Снег сошёл за неделю, обнажив черную, дымящуюся землю. На проталинах тут и там зазеленела первая трава, а почки на деревьях набухли, готовые вот-вот лопнуть.Жизнь в доме текла в новом, непривычном ритме, заданном тикающими часами и растущим животом Лизы. Мы с ней стали похожи на два дерева, сросшихся корнями – разные, но неразделимые. Её смех стал моим смехом, её тревоги – моими тревогами. А когда я впервые почувствовал толчок изнутри, ладонь на её животе, мир перевернулся. Это было не эхо. Это был голос. Настоящий, живой, ещё не рождённый, но уже заявляющий о себе.Мы не покупали ничего заранее. Не обустраивали комнату. Слишком свежа была память о том, как хрупка может быть жизнь. Но однажды Лиза принесла домой маленький, криво сшитый из лоскутков мячик.Чтобы ему было во что играть, – сказала она просто, и в её глазах не было страха, только спокойная уверенность.Я поставил мячик на каминную полку, рядом с маминой фотографией и склеенной кружкой. Ещё один артефакт. Ещё одна история, которая только начиналась.Ночь, когда у Лизы начались схватки, была тёплой и звёздной. Мы ехали в больницу по пустынным улицам, и я держал её за руку, чувствуя, как её пальцы сжимают мои в такт боли. В приёмном отделении пахло тем же антисептиком, что и в моём самом первом воспоминании. Тот же едкий холодный воздух. Тот же страх.Но на этот раз всё было иначе.Я стоял рядом, держал Лизу за руку, смотрел, как её лицо искажается от усилия, и чувствовал не ужас, а яростную, всепоглощающую любовь. Любовь, которая была сильнее страха, сильнее боли, сильнее смерти.И когда в комнате наконец раздался крик – не эхо, не вздох, а чистый, ясный, оглушительный звук новой жизни – что-то во мне замкнулось.Медсестра положила мне на руки маленький, тёплый, влажный свёрток. Он был багровым и сморщенным, и кричал так, что дрожали стены. Я смотрел на это крошечное лицо, на этот ротик, ловящий воздух, на эти сжатые кулачки, и не видел ни своего отражения, ни отражения Ани. Я видел нечто совершенно новое. Уникальное. Целое.Мальчик, – сказала Лиза устало и счастливо.Я прижал сына к груди. Его крик постепенно стих, сменившись тихим похныкиванием. Он открыл глаза – тёмные, бездонные, смотрящие в мир с первобытным любопытством.И в этот момент я наконец понял. Понял всё.Жизнь не начинается с первого вдоха. И не с последнего выдоха. Она не начинается вовсе. Она просто есть. Бесконечная, вечная симфония, в которой мы – лишь ноты. Одни затихают, другие звучат, но музыка не прерывается никогда.Моя нота, начавшаяся как эхо, как тихий вздох, теперь стала частью аккорда. Аккорда, в котором звучали Лизина любовь, бабушкина стойкость, мамина надежда. И теперь к нам присоединился новый, чистый звук.Я поднёс сына к окну. Начинался рассвет. Первые лучи солнца золотили крыши домов.Смотри, – прошептал я. – Это мир. Он прекрасен.Он смотрел на свет широко раскрытыми глазами, и мне показалось, что он улыбнулся.И я знал, что когда-нибудь, много лет спустя, я расскажу ему эту историю. Историю о тишине, о музыке, о любви, сильнее смерти. И о том, что жизнь – это не цепь потерь, а вечный круг возрождения. Где каждый последний выдох становится чьим-то первым вдохом. Где каждое эхо находит свой отклик.Где каждое «прощай» содержит в себе обещание нового «здравствуй».

Эпилог: Симфония, которая не умолкнет

Я пишу эти строки, сидя на старой скамье в нашем саду. Рядом Лиза качает люльку, где спит наш сын – Марк. Мы назвали его в честь того летчика, деда, чье имя должно было стать моим щитом. Теперь оно станет его крыльями.Сад, который когда-то хранил лишь тишину и тени прошлого, теперь наполнен жизнью. Здесь смеется Марк, здесь Лиза напевает колыбельные, здесь я читаю вслух рассказы, которые скоро лягут в новую книгу. Клен, посаженный мной у крыльца, раскинул густую крону – под ней так удобно прятаться от солнца в жаркий день.Иногда, в особенно тихие вечера, мне кажется, я слышу их. Не голоса, а скорее… присутствие. Легкий шелест страниц, когда Лиза перелистывает книгу. Тихое поскрипывание половиц, словно Вера Степановна проверяет, все ли в порядке. Счастливый смех Ани, растворенный в щебете птиц.Они не ушли. Они просто стали частью этой симфонии – тихими, но важными нотами в общей музыке нашего дома.Я закрываю блокнот и смотрю на сына. Он тянет ручки к солнечным зайчикам, и его пальчики ловят свет – тот самый свет, что когда-то резал мои глаза в родильном зале. Теперь он ласковый и теплый.Моя жизнь началась с тишины. Но она не закончится ею. Она продолжается в каждом вздохе моего сына, в каждой улыбке Лизы, в каждом новом листе на клене за окном.Я больше не задаюсь вопросом, с чего начинается жизнь. Я знаю ответ. Она начинается каждый раз, когда мы выбираем любовь вопреки страху, надежду – вопреки отчаянию, жизнь – вопреки смерти.И когда однажды, через много лет, мое дыхание прервется, оно не станет концом. Оно станет паузой. Паузой, после которой зазвучит новая нота в вечной симфонии жизни.Но это будет потом. А сейчас… Сейчас я делаю глубокий вдох. И выдох. И благодарю судьбу за каждый миг этой сложной, прекрасной, бесконечной музыки.

Реквием по себе

Пролог. Пыль на гриме

Что остаётся у человека, когда умирание растягивается на долгие, монотонные дни? Когда тело стало ветхим домиком, а из разума ушли все жильцы – силы, чувства, желания? Остаётся только сознание. Навязчивое, бесполезное и бесконечно уставшее.Оно не плывёт, нет. Оно вморожено в неподвижную плоть, в неподвижную комнату, в неподвижную точку времени. Я существую в пространстве между вдохом и выдохом, и это пространство кажется вечностью. Занавес не падает. Он застыл в сантиметре от сцены, и я, забытый актёр, обязан оставаться в образе. Но какого образа? Кого я играю сейчас, в этот последний миг, для которого нет зрителей?Я не вижу света. Не слышу ангельских хоров. Видения – удел тех, кто верил в сценарий. Мой сценарий кончился на самой банальной реплике: «Доктор, мне больно». И даже боль теперь ушла, оставив после себя лишь эхо, память о памяти.Поэтому я отправляюсь в путешествие. Не вперёд, к небытию, а назад – в себя. Это не красивая метафора духовных исканий. Это акт отчаяния, последнее пристанище того, кому некуда больше деться. Палата – это лифт, а я еду вниз, в самый тёмный подвал собственной души. И знаю, кого я там встречу.Я встречаю его. Не умудрённого сединой старца, не светящийся образ лучшего «я». Я вижу клоуна. Жалкого, перепачканного, с потухшими глазами и огромными, не по размеру, ботинками. Его парик съехал набок, а на носу до сих пор красуется мятый красный шарик, жалкая пародия на клоунский нос.Это я.Он сидит на корточках посреди пыльной, пустой сцены, которая когда-то называлась «моя жизнь». Вокруг него валяются его реквизиты – бутафорские шары. Один, облезлый, с надписью «Карьера». Другой, потрескавшийся, – «Семья». Третий, когда-то яркий, а теперь бесцветный, – «Дружба». Он жонглировал ими. О, как он жонглировал! Подбрасывал высоко-высоко, делал вид, что роняет, хватал на лету, закатывал глаза от наигранного ужаса, а потом раскланивался перед несуществующими аплодисментами.Он падал. Спотыкался о собственные ноги. Штаны его рвались в самых неудобных местах, и публика – реальная или воображаемая – смеялась. Но это был не тот смех, который рождается из радости. Это был смех превосходства. «Смотрите, какой неудачник! А мы-то молодцы». И он, чтобы выжить, научился подыгрывать. Делал вид, что ему смешно. Что он и задумывал такое падение. Что он – часть этого большого, абсурдного цирка.Он притворялся. Умнее, чем был. Добрее, чем чувствовал. Сильнее, чем мог себе позволить. Он носил грим самоуверенности, когда внутри скреблись мыши страха. Он рисовал себе улыбку до ушей, когда хотелось плакать. Он раздавал воздушные шарики пустых обещаний и жонглировал чужими ожиданиями, лишь бы его не выгнали с арены.А теперь шоу окончено. Публика разошлась. Фонари погасли. Он остался один в тишине, слышится только мерный писк какого-то аппарата за стеной. И он смотрит на меня – на то, что от меня осталось. И я смотрю на него. В этом взгляде – вся наша жизнь. Не возвышенная драма борьбы и преодоления, не поэма со смыслом и моралью.Абсурдный, а порой и пошлый фарс.И начинается самая трудная работа. Работа умирающего клоуна. Я поднимаю руку – та, что соединена с телом проводами, дрожит, но повинуется. Я не могу пошевелиться, но могу сделать это. Я снимаю грим.Не с лица. С души.Слой за слоем. Самооправдания, которые прилипли, как жирный крем. Притворства, засохшие коркой. Язвительные шутки, которыми я прикрывал свою ранимость. Напыщенные речи о важном, которые скрывали пустоту.Под этим гримом нет прекрасного, истинного лица. Там – бледная, усталая кожа того самого клоуна. Но теперь он настоящий. Без прикрас. Без масок.И в этой оголённой, неприглядной правде, в этом молчаливом признании всего фарса, рождается тихий, единственно важный вопрос. Не «в чём был смысл?». А…Что, если в этом бессмысленном падении, в этом смехе сквозь слёзы, в этой жалкой и нелепой попытке жонглировать, когда все шары – бутафория, и заключалось единственное, что имело значение?Я смотрю в глаза клоуна. И впервые за долгие, монотонные дни умирания, мне кажется, я начинаю понимать.

Глава 1. Бумажный нос

Он не исчез. Когда пыль саморазоблачения осела, он все так же сидел напротив, уставившись на меня своим немым вопросом. Но теперь в его взгляде не было прежней жалкой паники. Была усталая ясность. Та самая, что приходит после долгой истерики, когда слезы высохли, а голова раскалывается, но мир наконец обрел четкие, пусть и безрадостные, контуры.Мы смотрели друг на друга. Два призрака в ветхом домике тела. Я – бесплотное сознание, пригвожденное к больничной койке. Он – сгусток всех моих неудавшихся жестов, несмеянных шуток, невыплаканных слез.Он пошевелился. Медленно, словно костьми скрипя, поднял руку и тронул свой красный клоунский нос. Тот самый, мятый, из поролона. И вдруг я почувствовал его. Не память о нем, а его текстуру. Шершавую, впитывающую пот и стыд.Это был мой первый обман.Помню, отцу не понравилась моя первая зарплата. Не сумма. Нет. Ему не понравилось, как я ее получил. «Настоящие мужчины не сидят в душных офисах, перекладывая бумажки», – сказал он, отхлебывая пиво. И я, вместо того чтобы огрызнуться или согласиться, пошутил. Спустил все в шутку. Сделал клоунское сальто, представил свою работу как цирковой номер с бумажными кольцами. Он хмыкнул. Мать улыбнулась с облегчением. Напряжение спало.В тот вечер я впервые ощутил вкус поролона на губах. Вкус унизительного, но эффективного компромисса.Клоун напротив меня снял нос. Не с лица, а с того места, где у души должна быть переносица. И под ним не оказалось кожи. Там зияла дыра. Не кровоточащая рана, а просто… пустота. Черный ход, ведущий в никуда.Он протянул мне этот нос. Безмолвное предложение. Примерить снова?Я покачал головой. Мысленно. Тело не двинулось, но он понял.Он вздохнул – не грудью, а всей своей жалкой клоунской сущностью – и отшвырнул нос в темноту. Тот пропал в тенях, не издав звука.Наступила тишина. Та самая, что громче любого грома. Тишина, в которой слышен скрежет шестеренок Вселенной, бессмысленно перемалывающей звезды и судьбы. Тишина, в которой нет места самообману.И тогда он заговорил. Его голос был не таким, каким я его помнил – не писклявым для смеха, не натужно-басовитым для важности. Это был просто голос. Мой собственный, каким он звучал бы у меня в голове, если бы я когда-либо решался думать вслух.«Они любили не меня, – произнес он. – Они любили шары, которые я подбрасывал. Жена любила «перспективного мужа». Дети – «щедрого папу». Друзья – «душу компании». А когда я ронял шар… когда «перспективный муж» терял работу, когда «щедрый папа» не мог купить новую игрушку, когда «душа компании» хотел помолчать… в их глазах читалось одно: «Клоун, ты не справляешься». Ты портишь номер».Он посмотрел на свои пустые ладони.«Я так боялся, что они уйдут, если номер закончится. А в итоге они ушли, когда у меня кончились силы его играть».Это был не упрек. Констатация. Отчет бухгалтера, подводящего итоги банкротства.Я смотрел на него и видел все свои «почему». Почему я молчал, когда нужно было кричать? Почему соглашался, когда нужно было спорить? Почему смеялся, когда нужно было плакать? Потому что крик, спор и слезы – это не по сценарию. Это – испорченный номер. А клоун, который портит номер, не получает аплодисментов. Его просто вышвыривают за кулисы.И вот я здесь. За кулисами. В полной темноте. Без зрителей, без реквизита, без грима.Он поднял голову, и в его глазах что-то мелькнуло. Не озарение. Не прощение. Нечто более простое и куда более страшное.Признание.Признание в том, что вся эта клоунада была не просто ошибкой. Она была выбором. Ежесекундным, ежедневным, ежегодным выбором в пользу удобной лжи вместо неудобной правды. Я выбрал быть жалким, но принятым, вместо того чтобы быть собой, но одиноким.И теперь, когда финальный занавес вот-вот рухнет, я остаюсь наедине с этим выбором. И с этим уставшим клоуном, который является единственным правдивым итогом моей жизни.Он снова посмотрел на меня. И в этот раз его взгляд был вопросом, на который мне предстоит ответить, пока еще есть чем дышать.«И что? – словно говорили его глаза. – Мы хоть кого-то рассмешили? По-настоящему?»Я закрыл глаза. Не для того чтобы уснуть. А для того чтобы попытаться вспомнить. Не аплодисменты. А смех. Не тот, что звучал из вежливости или снисхождения. А тот, что рвался из живота, тот, что стирал границы, тот, от которого щипало в глазах.Я искал его в архивах своей памяти, перебирая пыльные катушки с пленкой прожитых лет. И пока я искал, клоун сидел и ждал. Как он ждал всю мою жизнь. Когда же, наконец, начнется настоящее представление.