Северная роза гарема

Он долго, не скрываясь, разглядывал ее, потом кивнул аукционисту. Торг был недолгим. Цена, которую он назвал, заставила замолчать других потенциальных покупателей.

Настю грубо столкнули с помоста и повели к нему. Эмир-ага подошел ближе, его внимательный, аналитический взгляд скользнул по ее лицу, фигуре.

Как звали? – спросил он на ломаном, но понятном наречии, которым пользовались славянские рабы.

Она молчала, глядя ему прямо в глаза. Впервые за долгие недели с ней заговорили не с криком или приказом, а с вопросом.

Не важно, – сказал он, не дожидаясь ответа и отвечая сам себе.

Он что-то сказал своим слугам на своем языке, и те увели Настю – нет. Ее погрузили в повозку, а затем на корабль, увозящий ее еще дальше от дома, в самое сердце Османской империи. В Стамбул. В Топкапы.

Стоя на палубе и глядя на удаляющиеся берега Крыма, она не чувствовала ничего, кроме холодной, сконцентрированной воли. Она дала себе клятву. Клятву выжить. И она ее сдержит. Любой ценой.

Глава 1: Сердце империи

Корабль, увозящий Настю от дымящихся берегов Крыма, казался ей огромным деревянным гробом, медленно покачивающимся на неестественно синих, почти черных волнах. Эти воды не имели ничего общего с родным, мутноватым и широким Доном. Они были чужими, бездонными, безжалостными. Воздух был насыщен солью и какими-то незнакомыми пряными запахами, доносившимися с берега, смешанными с вонью смолы, пота и страха, исходившей от трюма, где томились другие пленники.

Настя стояла на палубе, куда ее изредка выпускали под присмотром сурового матроса, и цеплялась взглядом за удаляющийся берег. Там, за горизонтом, лежала ее прежняя жизнь. С каждым взмахом весел, с каждым новым витком волны она отдалялась от нее безвозвратно. Она не плакала. Слезы закончились где-то в степи, уступив место онемению, а затем – странному, ледяному спокойствию. Внутри нее росла неведомая прежде твердость, как будто ее сердце, истерзанное горем, начало медленно превращаться в кусок горного хрусталя – холодный, прозрачный и очень прочный.

«Настя умерла там, в огне, – сказала она себе однажды, глядя на безразличные звезды. – Теперь я – никто. И это моя сила. Мне нечего терять».

Через несколько дней плавания на горизонте выросли очертания, от которых у нее перехватило дыхание. Сначала это были лишь смутные тени, но по мере приближения они обретали форму и величие, подавляющие сознание. Десятки, сотни минаретов, тонких и острых, как иглы, вонзались в небо. Огромные купола мечетей сверкали на солнце ослепительным золотом. Бесчисленные дома из белого камня карабкались по холмам, образуя гигантский, непостижимый человеческий муравейник. А над всем этим витал густой, неумолчный гул – голос миллионов людей, сливавшийся в один мощный аккорд жизни, кипевшей в этом исполинском городе.

«Стамбул», – прошептал кто-то за ее спиной с благоговейным ужасом.

Сердце Насти сжалось. Это был не город, а целый мир, враждебный и величественный. И сердцем этого мира был дворец Топкапы, чьи неприступные стены, выраставшие прямо из воды, казались краем света.

Их корабль причалил в оживленной бухте, названной ей кем-то «Золотой Рог». Перед ней открылась картина, затмившая все, что она видела раньше. Тысячи судов – от утлых лодок до огромных галер с рядами весел – сновали по воде. Крики торговцев, грузчиков, матросов на десятках языков, визг чаек, лязг якорей – все это обрушилось на нее, оглушительное и подавляющее. Воздух был густым и тяжелым, пахнущим морем, рыбой, специями, человеческими испражнениями и дорогими благовониями – странная, тошнотворная смесь роскоши и грязи.

Ее, вместе с несколькими другими девушками, чью внешность сочли достойной, пересадили в закрытую повозку с решетчатыми окошками. Они ехали по мощеным улицам, и Настя, прильнув к решетке, жадно впитывала впечатления. Она видела рынки, ломившиеся от диковинных фруктов, ковров, тканей и оружия; людей в белых чалмах и ярких одеждах; стройные ряды лавок, где ремесленники работали прямо на улице. Все было пестро, шумно, незнакомо. Люди смотрели на их повозку с равнодушным любопытством – они были всего лишь одним из многих обозов с живым товаром, ежедневно прибывавших в столицу.

Наконец, повозка остановилась у высоких, глухих стен, увенчанных остроконечными башнями. Эти ворота были не похожи на городские. Они казались входом в другое измерение – безмолвное и таинственное. Створы бесшумно распахнулись, поглотили повозку, и так же бесшумно захлопнулись за ней, отсекая звуки внешнего мира с той же окончательностью, с какой топор отсекает голову.

Наступила тишина. Глубокая, гнетущая, нарушаемая лишь шепотом воды в фонтанах и щебетом птиц в золоченых клетках. Они оказались в просторном дворе, окруженном зданиями с ажурными решетками и стрельчатыми окнами. Повсюду царила идеальная, отлаженная красота. Каждый куст был подстрижен, каждый камешек мостовой лежал на своем месте. И эту красоту охраняли люди с каменными, непроницаемыми лицами – евнухи в темных одеждах, с посохами в руках.

Одного из них, высокого и худого, с лицом, словно высеченным из старой слоновой кости, звали Джезаирли-ага, Главный черный евнух. Его власть в этом месте была почти абсолютной. Он медленно прошелся вдоль строя новоприбывших девушек, и его тяжелый, пронизывающий взгляд заставлял их опускать глаза и трепетать. Настя заставила себя встретить его взгляд. Внутри все сжалось от страха, но она не отвела глаз.

– Смотрите и запоминайте, – его голос был тихим, шелестящим, как сухие листья, но он резал слух острее крика. – Вы вошли в Дар-ус-сааде, Обитель Блаженства. Отныне ваши прежние имена, ваши прошлые жизни – прах. Здесь вы родились заново. Здесь вы будете жить, служить и, если на то будет воля Аллаха и милость Повелителя, умирать. Ваша единственная задача – послушание. Абсолютное. Малейшее неповиновение, малейший проступок… – Он не договорил, но его взгляд, холодный и безжалостный, довершил мысль красноречивее любых слов.

Настю охватил леденящий ужас, совершенно иной, чем тот, что она испытывала во время набега. Тот был горячим, яростным. Этот был холодным, безликим, системным. Здесь не было места открытому бунту. Здесь можно было только раствориться, исчезнуть, и никто даже не заметил бы твоего отсутствия.

Их повели через лабиринт коридоров. Ковры под ногами были столь густыми, что поглощали любой звук шагов. Со стен смотрели тончайшие изразцы с замысловатыми узорами, с потолков свисали серебряные лампады. Они проходили мимо запертых дверей, из-за которых доносился сдержанный смех или тихий плач, мимо роскошных залов с низкими диванами, заставленными шелковыми подушками. Воздух был густым и душным, пропахшим розовой водой, кипарисом, кожей и чем-то старым, каменным, властным.

Наконец, их привели в баню – хаммам. Это было просторное помещение с мраморным полом и куполом, из которого струился мягкий свет. Пар, густой и ароматный, заполнял пространство. С них сняли грязные дорожные одежды, и Настя впервые за долгие недели увидела свое тело – исхудавшее, бледное, покрытое синяками и ссадинами. Ее, как и других, подвергли тщательному, почти хирургическому омовению. Грубые руки служанок натирали ее кожу ароматическими маслами, выщипывали брови до тонких дуг, удаляли малейшие волоски на теле. Ей вымыли и умастили благовониями волосы. Все это проделывалось с молчаливой, отлаженной эффективностью, без капли сочувствия или неприязни. Они были просто предметами, которые приводили в порядок.

Когда процедура окончилась, ей подали новую одежду – простые шаровары из тонкого полотна и длинную рубаху. Ткань была мягкой и чужой. В этом простом одеянии она ощутила свою окончательную потерю. Настя, дочь боярина, умерла. Осталось лишь безымянное тело, готовое для новой жизни.

Ее отвели в маленькую, почти кельиобразную комнату с одним узким окном, забранным ажурной решеткой и выходящим в крошечный внутренний дворик. На деревянной тахте лежал тонкий матрас и грубая шерстяная накидка. Дверь закрылась, и щелчок замка прозвучал как приговор.

Она осталась одна. Тишина давила на уши, становясь почти физически ощутимой. Она подошла к окну, вцепилась пальцами в холодный камень подоконника и смотрела на маленький, идеально ухоженный садик, где цвели незнакомые ей цветы. Где-то там, за многими стенами, была ее Московия, пылающие руины ее дома, могила отца и неизвестная судьба матери. Здесь же, в этих стенах, была ее тюрьма. Но тюрьма столь прекрасная и изощренная, что сама ее красота была орудием пытки.

«Выжить, – прошептала она губами, в которых не было ни капли влаги. – Я должна выжить. Для отца. Для матери. Для себя».

Но как выжить в этом лабиринте, где даже стены, казалось, имели уши? Она не знала. Но она поклялась научиться.

Наступило утро, ознаменованное не колокольным звоном, а приглушенными голосами и звуками шагов за дверью. Дверь открылась, и в комнату вошла женщина, которую она видела вчера – старшая наложница, что вела их из бани. Женщине было лет сорок, у нее были умные, внимательные глаза и строгое, но не жестокое выражение лица. Ее звали Лейла-ханым, и, как Настя узнала позже, она была одной из «калф» – учительниц и надзирательниц за новичками.

– Вставай,– сказала она на ломаном, но понятном славянском языке. Видимо, происхождение Насти уже было известно. – Начинается твое обучение.

С этого дня для Насти началась новая жизнь, состоящая из бесконечных уроков. Ее дни были расписаны по часам с утра до вечера.

Язык стал ее первым и самым важным рубежом. Сидя на низких диванчиках в просторной комнате с другими новичками – черкешенками, грузинками, гречанками – она слышала странные, гортанные звуки османского языка. Учитель, пожилой, неторопливый мужчина-евнух, был терпелив, но настойчив. «Салем» – здравствуй. «Тешеккюр эдерим» – благодарю. «Эвет» – да. «Хайыр» – нет. Слова путались в голове, но страх оказаться непонятой в критической ситуации заставлял ее мозг работать с невероятной силой. По ночам она шептала заученные фразы, вглядываясь в лунный свет, льющийся в ее окошко.

Религия и обычаи стали для нее откровением. Им растолковывали основы ислама, правила поведения, сложную иерархию гарема. Настя узнала, что над всеми стоит Валиде-султан – мать правящего султана, Мурада IV. Ее имя, Кёсем, произносилось с подобострастием и страхом. Потом шли хасеки – жены султана, родившие ему детей, затем икбал – фаворитки, затем гёзде – «удостоенные взгляда», и лишь потом – рядовые наложницы (одалик) и служанки (джарийе). Настя поняла, что она находится на самом дне этой пирамиды, и один неверный шаг, один не так истолкованный взгляд может привести ее в подвалы, о которых шептались по ночам, или на дно Босфора.

Но самыми унизительными были уроки танцев и музыки. Ее, девушку из добродетельной боярской семьи, учили двигать бедрами, изгибать стан, играть на уде – инструменте, чьи томные звуки казались ей греховными. Ее тело, привыкшее к прямой осанке и скромным движениям, отказывалось повиноваться. Учитель-евнух бил ее по ногам тонким прутиком.

– Ты не на русской пляске! Ты должна соблазнять, волновать кровь! Твои глаза должны говорить то, что не говорят уста!

Настя молча сносила удары, сжимая зубы. Внутри нее все кричало от протеста. Она училась, но не для того, чтобы соблазнять, а для того, чтобы понять правила игры.

Среди других новеньких была девушка по имени Фирузе, черкешенка с глазами цвета лесной вишни и кротким нравом. Она так же, как и Настя, тосковала по дому. Именно Фирузе, владевшая тюркским с детства, стала тайно помогать Насте с языком.

– Не бойся, – шептала она им в редкие минуты уединения в саду. – Говорят, султан молод и красив. Может, нам повезет.

– Мне не нужно его внимание, – отрезала Настя. – Мне нужно остаться собой.

Фирузе смотрела на нее с недоумением.

Другой, более грозной фигурой была Айше, грузинка ослепительной, почти холодной красоты. Она с первого дня возненавидела Настю за ее светлые волосы и голубые глаза, делающие ее экзотичной в глазах евнухов. Айше была здесь дольше и уже усвоила главный закон гарема: либо ты пьешь, либо тебя выпивают.

Однажды, когда Настя неуклюже пыталась повторить сложное па на уроке танцев, Айше громко рассмеялась:

– Смотрите! Северный медведь пытается изобразить газель! Может, тебе лучше вернуться в свои снега и выть на луну?

Смех других девушек обжег Настю сильнее прутика. Она выпрямилась и, глядя прямо в насмешливые глаза грузинки, на чистейшем, только что выученном османском, медленно и четко произнесла:

– Даже медведь может быть опасен, если его спровоцировать. А газель… газель часто становится добычей.

В наступившей тишине было слышно, как падает иголка. Айше побледнела, ее глаза сузились. Она не ожидала ответа. В тот день Настя поняла, что пассивность здесь приравнивается к слабости. Нужно было показывать клыки, даже если их нет.

Помимо официальных уроков, были и другие, негласные. Ее главным неофициальным наставником стала пожилая женщина, которую все звали Эмине-хала («тетушка Эмине»). Она когда-то была одной из одалиск султана Ахмеда I, отца Мурада, а теперь, в почтенном возрасте, выполняла легкие обязанности по надзору за бельевыми кладовыми. Эмине-хала обладала бездной знаний о гареме и любила рассказывать истории, сидя у камина в общей комнате для служанок.

Именно от нее Настя узнала о настоящем положении дел.

– Не думай, дитя мое, что Валиде – единственная сила, – шептала старуха, поправляя прялку. – Джезаирли-ага, Главный евнух, его власть почти равна ее власти. Он контролирует все финансы гарема, всю связь с внешним миром. Он может сделать тебя невидимой или, наоборот, выставить на первый план. Пересекать его – все равно что плевать против ветра.

– А султан? – осмелилась спросить Настя. – Он не хозяин здесь?

Эмине-хала многозначительно хмыкнула.

– Повелитель Мира? Он хозяин империи. А гарем… гарем – это государство в государстве. Он приходит сюда за отдыхом, за утешением. А мы, обитатели этого государства, должны обеспечить ему этот отдых. Но правим здесь мы. Женщины и… – она кивнула в сторону, где прошел один из евнухов, – …те, кто не принадлежит ни к тому, ни к другому миру.

От Эмине Настя узнала и о «великом заговоре» нескольких лет назад, когда группа наложниц и янычар попыталась свергнуть юного Мурада и посадить на трон его брата. Заговор был раскрыт, а заговорщики казнены с невероятной жестокостью. С тех пор атмосфера в гареме стала еще более подозрительной.

– Здесь стены имеют уши, а фонтаны – глаза, – предупредила ее Эмине. – Доверяй только тому, что можно проверить, и никому не открывай свое сердце полностью. Даже мне.

Этот совет Настя приняла близко к сердцу. Она училась быть тенью, внимательной и неслышной. Она запоминала имена, должности, связи. Она заметила, какая из служанок вхожа в покои Кёсем, а какому из младших евнухов доверяет Джезаирли-ага. Она видела, как меняется поведение обитательниц гарема, когда доходили слухи о том, что султан планирует вернуться из короткого военного похода – появлялось нервное оживление, женщины начинали тщательнее ухаживать за собой, в их глазах загорался огонек надежды и страха.

Она сама ловила себя на этом чувстве. Любопытстве. Каков он, этот грозный повелитель, ее хозяин? Юноша, всего на год ее старше, но уже утопивший в крови восстания и заговоры. Ей представлялся жестокий великан с безумными глазами. Мысль о встрече с ним пугала ее до дрожи.

Однажды днем, во время прогулки по зимнему саду – крытой галерее, где даже в холода цвели цветы в кадках, – она стала свидетельницей сцены, которая врезалась ей в память. Одна из фавориток покойного султана, немолодая уже женщина, в чем-то провинилась перед Кёсем. Настя не знала, в чем была ее вина. Она увидела, как Валиде, проходя мимо нее, не сказала ни слова. Она лишь бросила на нее короткий, ледяной взгляд. И этого было достаточно. Лицо провинившейся стало пепельно-серым, а спустя два дня Настя узнала, что женщину отправили в старый дворец в изгнание, что было равносильно пожизненному заточению.

Власть здесь не нуждалась в криках. Она была тихой, безжалостной и абсолютной.

В тот вечер, вернувшись в свою комнату, Настя смотрела на луну за решетчатым окном. Она была уже не той наивной девочкой, что плакала в трюме корабля. Она была студенткой, изучающей самый сложный предмет в своей жизни – науку выживания. Она выучила язык, обычаи, иерархию. Она поняла, что ее русское происхождение – это и клеймо, и ее единственная особенность. Она научилась скрывать свои мысли за маской покорности.

Она еще не встретила султана, но она уже жила в его мире. И этот мир закалял ее, как сталь, готовя к той встрече, которая должна была рано или поздно произойти. И когда это случится, она будет готова. Не как испуганная рабыня, а как достойный противник, или, кто знает… нечто большее.

Прошло почти четыре месяца. Осень в Стамбуле сменилась прохладной, дождливой зимой. Серое небо над внутренними двориками Топкапы как нельзя лучше соответствовало настроению Насти. Острый шок от плена сменился глухой, привычной тоской, а первоначальная решимость – вынужденным терпением и точечной, ежедневной осторожностью.

Ее жизнь обрела своеобразный ритм, похожий на сложный, медленный танец, где каждый шаг был регламентирован. Утро начиналось с молитвы, на которую она ходила, склонив голову, но не произнося чуждых ей слов, мысленно обращаясь к своему Богу. Потом – завтрак: легкий, состоящий из йогурта, фруктов и лепешек. Затем – уроки.

Язык давался ей все лучше. Она уже могла понимать быструю речь и поддерживать простые диалоги. Ее османский был еще неуклюж, с акцентом, но он перестал быть просто набором звуков. Теперь это был ключ, которым она понемногу начинала открывать двери в окружающий ее мир. Она узнала, что Валиде Кёсем – не просто мать султана, а могущественная правительница, державшая в своих руках нити интриг всей империи. Узнала, что султан Мурад почти не появляется в гареме, проводя все время в государственных делах или в военных походах. Узнала, что главная борьба здесь шла не за его внимание (пока), а за расположение Кёсем и Главного евнуха.

Ее отношения с Фирузе окрепли. Черкешенка стала для нее не только учителем языка, но и единственным другом в этом золоченом зверинце. Они делились скудными воспоминаниями о доме, шептались по ночам в комнате Фирузе, которая была чуть больше Настиной, и вместе изобретали способы скрасить свое однообразное существование.

– Смотри, – как-то раз Фирузе протянула Насте маленький шарик из ароматического воска. – Это иланг-иланг. Спрячешь его в платье, и весь день будешь пахнуть цветами.

Настя приняла подарок с благодарностью. Такие мелочи становились сокровищами.

Но были и другие «мелочи». Однажды утром она обнаружила, что ее единственная пара тонких шелковых туфель, выданных для уроков танцев, была испорчена – кто-то надрезал подошвы так, что они должны были порваться при первом же надевании. Она ничего не сказала, но с тех пор проверяла каждую вещь с тщательностью параноика. Она знала, что это дело рук Айше. Грузинка не оставляла своих попыток унизить ее. Насмешки стали более изощренными, взгляды – более ядовитыми.

Однажды после урока музыки, когда учитель похвалил Настин слух, Айше «случайно» задела ее, проходя мимо, и прошептала на ухо:

– Не обольщайся, русская. Твоя экзотичная бледность скоро надоест. Тебя ждет участь прачки или, в лучшем случае, служанки при одной из нас. Настоящей женщины.

Настя не ответила. Она просто посмотрела на Айше тем прямым, бездонным взглядом, который так раздражал грузинку. Молчание было ее оружием. Она училась сдерживать свой гордый нрав, понимая, что открытая конфронтация смертельно опасна. Ее борьба была похожа на подводное течение – невидимая, но мощная.

Однажды утром Лейла-ханым пришла к Насте с необычным выражением лица – строгим, но с легкой искоркой одобрения.

– Ты сделала большие успехи, гулям. Валиде-султан обратила на тебя внимание. Ты удостоена чести получить новое имя. Отныне тебя будут звать Гюль. Роза.

Настя – теперь Гюль – молча кивнула. Внутри нее все сжалось. Это был еще один шаг к окончательному стиранию ее прошлого. Но в то же время она понимала, что это признание. Ее заметили. В этом мире быть незаметным означало быть в безопасности, но и быть ничем. Быть замеченным было опасно, но это давало шанс.

– Благодарю, – тихо сказала она на османском.

С этого дня ее жизнь изменилась снова. К ней стали относиться с большим уважением, но и с большей завистью. Айше теперь смотрела на нее с нескрываемой ненавистью. Но Гюль научилась не обращать внимания. Она продолжала учиться, продолжала наблюдать.

И вот однажды вечером, когда она возвращалась с уроков по коридорам гарема, она услышала странный звук. Это была музыка, но не та, которую играли на уроках. Она была грустной, мелодичной, и она доносилась из-за одной из дверей. Гюль остановилась, прислушиваясь. Мелодия была похожа на русскую, но в то же время иной. Сердце ее сжалось от тоски.

Она не знала, что эта музыка изменит ее жизнь навсегда. Что за дверью сидел сам султан Мурад, и что их встреча была уже близка

Глава 2: Взгляд сокола

Воздух в гареме изменился. Он, всегда напоенный ароматами розовой воды, восточных сладостей и легкой грусти, внезапно стал густым, плотным, электризующимся от напряжения. Шепот, тихий и непрерывный, как журчание подземного ручья, протекал по коридорам, комнатам и будуарам, просачивался сквозь резные решетки и шелковые портьеры. Всего одно слово, переданное из внешнего мира главным евнухом Джезаирли-агой, вызвало эту бурю: «Возвращается».

Султан Мурад IV, Повелитель Мира, Тень Аллаха на земле, возвращался в столицу после короткого, но победоносного похода против взбунтовавшихся провинций. И его возвращение означало, что он посетит гарем.

Для обитательниц Дар-ус-сааде это было всем. Единственным смыслом их существования, высшей наградой и самой страшной опасностью одновременно. В течение нескольких часов уклад жизни, отточенный до автоматизма, превратился в хаотичную, тщательно замаскированную под порядок, суету. Калфы и евнухи сновали по коридорам с озабоченными лицами, отдавая тихие, отрывистые распоряжения. В банях не было отбоя от желающих привести себя в совершенство. Воздух в мастерских, где шили одежды и украшения, стал густым от запаха шелка, парчи и пота.

Гюль, сидя в своей маленькой комнате, пыталась читать стихи на османском, но буквы расплывались перед глазами. Сердце билось где-то в горле, учащенно и гулко. Она слышала этот всеобщий нервный гул, чувствовала его каждой клеточкой своего тела. Страх, который она испытывала, был особенным. Это был не животный ужас перед неведомым чудовищем, а холодный, трезвый страх перед неизбежностью. Она знала, что встреча с султаном – это не вопрос «если», а вопрос «когда». И она подозревала, что это «когда» наступит очень скоро.

Ее новые статус «гёзде» и расположение, которое ей негласно оказывала Валиде Кёсем, делали ее одной из первых претенденток на внимание Повелителя. И это внимание было подобно взгляду солнца – оно могло согреть, но могло и испепелить.

Дверь открылась без стука. На пороге стояла Айше. Грузинка была ослепительна. Ее темные волосы, умащенные дорогими маслами, были уложены в сложную прическу, украшенную нитями жемчуга. Платье из парчи цвета спелой сливы подчеркивало ее безупречную фигуру. Но ее красивое лицо искажала маска холодной, злобной насмешки.

– Ну что, северный цветочек? – ее голос был сладким, как патока, и ядовитым, как цикута. – Готовишься к встрече с нашим Повелителем? Дрожишь от страха в своих жалких лохмотьях? Не обольщайся. Он бросит на тебя один взгляд, увидит в твоих глазах дикость необъезженной кобылицы, и велит отправить тебя на кухню чистить котлы. Ему нужны женщины, а не дикарки с замерзших равнин.

Гюль медленно подняла голову от книги. Она не встала, что было нарушением этикета, но в данной ситуации стало актом тихого неповиновения.

– Благодарю за заботу, Айше, – сказала она на безупречном османском, ее голос был ровным и спокойным. – Но, похоже, ты потратила столько сил на свой наряд, что у тебя не осталось времени на изучение правил. Входишь в комнату без разрешения – признак дурного воспитания. Или ты уже считаешь себя хозяйкой этих покоев?

Айше побледнела, ее ноздри вздрогнули. Она не ожидала такой прямой атаки.

– Я… я просто пришла посмотреть на ту, кто так возомнила о себе после мимолетной улыбки Валиде. Не забывай, кто ты. Рабыня. Пленница. И твое место – у моих ног.

– Мое место определит Повелитель, – парировала Гюль, возвращаясь к книге. – А не ты. Теперь, если тебе нечего сказать, кроме оскорблений, я прошу меня извинить. Я готовлюсь.

Айше простояла еще мгновение, дрожа от ярости, затем развернулась и вышла, хлопнув дверью. Гюль выдохнула. Руки ее слегка тряслись. Эта стычка была лишь прелюдией к той битве, что ей предстояло вести каждый день. Но она была довольна собой. Она показала клыки.