Тишина между нами

Лера невольно сжала браслет на запястье – металл, обычно холодный, сейчас оказался теплым, будто только что снятым с чьей-то руки. Она почувствовала, как по спине пробежали мурашки.

– Почему… – голос Леры звучал хрипло и прерывисто, она едва сдерживала дрожь. – Почему я ничего об этом не знала? Почему она скрывала это… от меня?

– Гордость! – почти крикнул он, и тут же, смягчившись, добавил тише: – И… боялась сделать тебя заложницей этого дара. – Он отвернулся, поправляя галстук, давая себе время успокоиться. – Она хотела, чтобы у тебя был выбор.

Внезапно директор откашлялся, и его голос снова стал официальным, деловым:

– Рояль я сохранил. В старом классе. Тот самый, с фотографии.

Лера вздрогнула – эти слова прозвучали как пароль, открывающий дверь в какой-то тайный мир. Она почувствовала, как что-то сжимается у нее внутри, будто старая рана, о которой она забыла.

– Почему? – прошептала она, с трудом выдавливая из себя этот вопрос. – Почему вы его сохранили?

Директор устало улыбнулся, и в этот момент он выглядел не начальником школы, а просто пожилым человеком с грузом воспоминаний.

– Видишь ли, – начал он, потирая ладонью свою трость с серебряным набалдашником, – инструменты… они как люди. Старые рояли особенно. Они помнят каждую руку, которая к ним прикасалась. Каждую мелодию, которую на них играли. – Он замолчал, глядя в окно, где виднелось старое крыло школы. – Я просто не смог… не смог позволить, чтобы этот рояль исчез. Не тогда, когда знал, что однажды он может понадобиться.

Лера кивнула, не в силах произнести ни слова. В ушах у нее вдруг зазвучала незнакомая мелодия – или это просто кровь стучала в висках? Она не знала. Знало только тихо скрипевшее под ногами старое дерево пола и пыльные страницы альбома, хранившего столько секретов.

Когда она выходила из кабинета, ее пальцы сами собой потянулись к стене, где висели те самые старинные часы – она коснулась их, будто прикасаясь к эху бабушкиного прошлого. В этот момент ей показалось, что браслет на запястье слегка дрогнул, отозвавшись на что-то, что могла слышать только она. Теперь тишина внутри не пугала, а звала, как забытая, но узнаваемая нота.

Лера прислонилась к прохладной стене коридора, закрыв глаза. Десять алых двоек, насмешки Кати, испуганные глаза Насти – всё это отступило на второй план, стало мелким и незначительным. Теперь её мир перевернулся не из-за школьного скандала, а из-за старого альбома и взгляда пожилого человека, в котором вдруг ожила давняя боль.

«Лидина внучка».

Она повторяла эту фразу про себя, и странное чувство – не то гордость, не то тяжесть огромной ответственности – сдавило грудь. Бабушка, которую она знала как тихую, уставшую женщину, вдруг оказалась могущественной незнакомкой, хозяйкой тайн и музыки, что ощущается кожей и проникает в самые кости. И эта музыка, этот дар, эта тайна – теперь были обращены к ней. Тишина внутри больше не была пустотой.

Глава 2. Глухая стена

Саша прижалась спиной к холодной кафельной стене в школьном туалете, словно пыталась вжаться в её шероховатую, прохладную поверхность, раствориться в ней, стать очередной трещинкой в плитке. Она заперлась в последней, самой дальней и всегда слегка влажной от конденсата, кабинке. Саша дотронулась до тонкого пластикового корпуса, заушника, отполированного до матовости её кожей. Привычный, почти магический жест, ритуал мгновенного побега.

За стеной, в общем пространстве туалета, раздались приглушённые, но ощутимые вибрацией в плитке удары – кто-то колотил кулаком или книгой по металлической раковине, кричал что-то, смеялся, может быть. Звуки доносились словно из-под толщи воды, сквозь слой ваты и свинца: искажённые, расплывчатые, бессмысленные. Саша не знала, что именно там происходит. И не хотела знать. Её мир был здесь, в этой кабинке, ограниченный размером в полтора квадратных метра.

Она зажмурилась, и веки дрогнули, будто захлопнулась тяжёлая, звуконепроницаемая дверь в шумный, агрессивный мир.

Клик.

Тишина.

Не та призрачная, обманчивая, когда звуки лишь приглушены и шепчутся где-то на периферии сознания, а плотная, густая, как космический вакуум – высасывающая даже память о шуме, саму его возможность. Иногда она казалась Саше похожей на бескрайнюю снежную равнину: белая, чистая, безграничная, где каждый вдох и каждый стук собственного сердца отдаётся глухим эхом в собственных костях. А сегодня тишина была иной – тёплой и мягкой, уютной, как старый потертый свитер, в который можно завернуться с головой, спрятавшись от всего.

Саша задержала воздух в лёгких, слушая – нет, чувствуя – как бьётся её сердце. Гулко, глухо, ритмично, будто кто-то настойчиво стучит кулаком по бронированной двери изнутри. Это был её единственный и главный диалог с миром.

Она достала телефон, включила музыку – какой-то агрессивный рэп, который обычно оглушал всё вокруг, – и выкрутила громкость на максимум. Ничего. Только лёгкая, едва заметная вибрация в костяшках пальцев, когда она прижала динамик к ладони. Глухие, тяжёлые басы проходили сквозь кожу, как слабый электрический разряд, заставляя мурашки бежать по запястью. Звук был тактильным ощущением, не более.

– Сашка-глушка! – дверь кабинки дёрнули снаружи, и металлическая ручка звякнула, дергаясь на защелке.

Она приоткрыла глаза и увидела тень под дверью – чьи-то громадные, грязные кеды с намалёванными вручную черепами, подошвы, стоптанные и изношенные на один бок. Кирилл. Опять он.

Саша мысленно вздохнула. С ним всегда так – он врывался в её тишину, как ураган, со своим вызывающим видом. Долговязый, угловатый, будто собранный из граней и протестов. Его неизменный чёрный балахон был на два размера больше и скрывал то ли худобу, то ли желание спрятаться. Но при всей его показной колючести, в нём не было злобы. Была какая-то иная, странная энергия. Лицо его не было откровенно красивым – слишком острые скулы, упрямый подбородок, густые брови, сведённые в вечной задумчивой гримасе. Но глаза… Глаза выбивались из всего образа. Не тёмные и злые, как можно было ожидать, а светлые, пронзительно-карие, с золотистыми искорками. В них читался не тупой задор, а живой, острый, дотошный ум и какая-то старая, детская обида, которую он тщательно маскировал под маской цинизма.

Его руки были таким же противоречивым посланием миру: длинные пальцы гитариста, с жёсткими, желтоватыми мозолями на подушечках – неизменными спутниками тех, кто часами зажимает струны, пытаясь извлечь из них не только звук, но и правду. Но на смуглой коже левого запястья зиял грубый, белесый шрам, похожий на окаменевшего многоножка – молчаливый свидетель какого-то старого, нерассказанного сражения, которое, казалось, противоречило самой сути этих творческих рук.

Тень Кирилла загородила свет из-под щели. Саша закатила глаза, достала из кармана потрёпанный, в мягкой обложке блокнот с изображением космоса и вывела размашистым, угловатым почерком, с сильным нажимом, почти рвущим бумагу:

«Отстань. Я тебя не слышу».

Она аккуратно протолкнула листок под дверь. Бумага должна была шуршать по плитке, как сухой осенний лист, но она этого не слышала, лишь видела, как белый уголок исчезает под серой дверью.

Через секунду в ответ прилетела смятая в тугой комок бумажка прямо в колено. Саша медленно развернула её – на листке было выведено угловатыми, колючими буквами, похожими на следы когтей:

«Притворщица».

Уголок её рта дёрнулся. Неуловимо. Почти незаметно.

Флэшбек: пять лет назад

Первый раз она выключила аппарат, когда отец, не сдержавшись, со всей силы швырнул и разбил тарелку об пол. Она запомнила это в мельчайших деталях, как замедленную съемку. Тарелка зависла в воздухе на мгновение – белый фарфор с тонкой синей каемкой, та самая, из маминого любимого сервиза «Хрустальная роза», который достался ей от бабушки. Саша успела заметить, как в ее гладкой, блестящей поверхности искажается и дробится отражение люстры – свет распался на сотни мелких, ядовитых искр. Потом – глухой, но яростный удар. Осколки разлетелись по линолеуму злой, колючей звездой, один, самый острый, с хрустом вонзился в дверцу кухонного шкафа – до сих пор там торчит, бледнея на солнце, как немое напоминание о том вечере. Отец стоял, тяжело и хрипло дыша, его широкие пальцы непроизвольно сжимались и разжимались, будто продолжая сокрушать что-то невидимое, саму атмосферу в доме.

За окном, в синих сумерках, мелькнула тень – кто-то стоял во дворе. Какой-то мальчик из соседнего подъезда тогда принёс ей упавший с их балкона мяч, но застыл на пороге, услышав дикий крик и звон. Она так и не вспомнила его лица, только испуганные глаза и отступающую спину. Стыд сдавил горло…

Три года назад

В кабинете сурдолога пахло стерильностью и озоном.

– Слух в норме, – врач щёлкнул автоматической ручкой, и этот звук – тонкий, металлический «клик-клик» – отозвался в её ушах, заставив вздрогнуть. – Органических поражений нет. Проблема, скорее, психологического характера.

Врач, усталый мужчина с добрыми глазами навыкате, снял отоскоп, и его очки в толстой роговой оправе немедленно сползли на кончик носа. Он поправил их характерным, отработанным жестом – средний палец толкнул оправу вверх, оставив жирный отпечаток на стекле. Его руки, большие и уверенные, пахли медицинским спиртом и чем-то холодным, металлическим, когда он перебирал стерильные инструменты на хромированном столике.

– Слух в норме, – повторил он, и голос его внезапно стал мягче, глубже, когда он обратился к матери, сидевшей на стуле у стены и сжимавшей в руках потрёпанную кожаную сумочку: – Вы должны понимать, это защитный механизм. Мозг ребёнка пытается оградиться от травмирующих переживаний.

В уголке кабинета, у книжного шкафа, стоял учебный скелет в полный рост, поблёскивая желтоватой пластмассой. Саша почему-то сосредоточилась на его ушных косточках – молоточке, наковальне, стремечке. Таких хрупких, совершенных и бесполезных в её ситуации.

– Но она не реагирует! Совсем! – мама сжала сумочку так, что костяшки пальцев побелели. Её голос дрожал. – Я зову, кричу иногда… она смотрит сквозь меня!

– Реагирует, – врач мягко, но настойчиво перебил её, глядя прямо на Сашу. – Мозг получает звуковые сигналы, но… добровольно блокирует их на уровне восприятия. Как если бы вы закрыли глаза и решили, что света нет. Это не обман. Это выживание.

Саша потрогала аппарат в кармане куртки. Она знала: стоит его надеть, повернуть регулятор – и мир взорвётся оглушительной какофонией криков, звоном бьющейся посуды, низким, пьяным голосом отца, всхлипываниями матери. Но если сделать вид, что не слышишь, отключиться… может, они все оставят её в покое?

Школьный двор. Большая перемена

Саша шла вдоль ржавого забора, отделявшего школу от гаражного кооператива, намеренно замедляя шаг, растягивая эти минуты относительного спокойствия. В луже у её ног, оставшейся после ночного дождя, вдруг с глухим «плюхом» расплылись круги от первого упавшего камешка.

Брызги от камня оставили тёмные, грязные точки на белых, почти новых кроссовках. Второй камень просвистел мимо уха, задев воздух. Третий, крупнее, с силой ударил в рюкзак, заставив её качнуться вперед. Она не оборачивалась. Не ускоряла шаг. Демонстрировала полное, абсолютное безразличие.

Из окна учительской на втором этаже мелькнуло бледное, округлое лицо Марьи Александровны, учительницы математики. Оно напоминало Саше полную, безэмоциональную луну – такое же отстранённое, холодное и всегда наблюдающее сверху, с высоты своего авторитета. Учительница увидела Сашу, остановила на ней свой взгляд на секунду – в нём читалась не тревога, а скорее усталое раздражение, – и тут же отвела его, уткнувшись в классный журнал, будто Саша была не ученицей, а неудобной помаркой на полях, досадной ошибкой, которую проще не замечать, чтобы не портить общую картину.

«Ну конечно, – мысленно фыркнула Саша, сжимая руки в карманах. – Главное, чтобы все бумажки были в порядке».

– Эй, мышка! – Кирилл подбежал так близко, что его дыхание, пахнущее мятной жвачкой горячей волной коснулось её шеи.

Его голос пробился сквозь привычную, выстроенную с таким трудом глухую стену – она услышала его, чётко и ясно, но тут же мысленно, с усилием оттолкнула этот звук, захлопнула воображаемую дверь. «Не надо. Не сейчас. Не он».

Саша повернула голову, медленно, будто через силу, с огромным усилием воли, и большим пальцем нащупала на корпусе аппарата крошечный регулятор. Она включила его ровно на секунду – ровно настолько, чтобы её собственный голос прозвучал чётко и ясно, без фальши:

– Отвали.

И тут же, не дожидаясь ответа, выключила его с тихим кликом, прежде чем его слова или смех смогли добраться до неё, проникнуть внутрь.

Кирилл замер. Его карие, всегда насмешливые глаза расширились, будто он увидел что-то по-настоящему интересное, неожиданное. В них мелькнул не злой, а скорее исследовательский, хищный интерес.

– Ага, – он медленно ухмыльнулся, и в уголке его рта задержалась тень усмешки, кривой и понимающей. – Так ты меня слышишь.

Саша почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она поняла, что совершила ошибку. Стратегическую. Она вышла из своей крепости и показала врагу, что за стенами есть жизнь.

После уроков. Пустой класс

Саша одна копалась в рюкзаке, выуживая скомканные листы конспектов и пытаясь найти задачник по геометрии, когда на парту перед ней упала длинная, худая тень.

– Зачем ты это делаешь? – раздался голос.

Кирилл сидел за учительским столом в начале класса, качаясь на задних ножках стула, рискуя перевернуться. Дерево скрипело под его весом, издавая жалобные, протестующие звуки. Его голос, обычно насмешливый и развязный, сейчас звучал почти серьёзно, даже устало.

– Я знаю, как это – делать вид, что тебя нет. Прятаться. Отворачиваться к стене. Но поверь, рано или поздно они всё равно достанут. Всегда достают.

Когда он произнес эти слова, его левая рука непроизвольно потянулась к шее, к воротнику застиранной футболки, где из-под ткани выглядывал бледный, старый шрам – тонкая, аккуратная белая нить на смуглой коже. Пальцы дрогнули в сантиметре от него, будто натыкаясь на невидимый барьер, и опустились. В этот момент он выглядел не как задира с намалеванными черепами на кедах, а как уставший, много повидавший взрослый, случайно застрявший в теле долговязого, угловатого подростка.

Саша нахмурилась, отложив учебник. Кто эти «они»? Отец? Учителя? Весь этот громкий, требовательный мир? Но Кирилл уже спрыгнул, и стул с грохотом упал на пол, оглушительно и резко оборвав намёк на неожиданное откровение.

Она достала свой спасительный блокнот, намеренно медленно, демонстративно, и вывела твёрдым почерком:

«Не твое дело. Отстань».

– А вот и моё, – он медленно, почти крадучись, подошел к её парте. Его кеды не издавали ни звука на линолеуме. – Потому что ты тут единственная, кто не врёт. Кто не притворяется, что всё о’кей. Ты просто уходишь. И я вижу это.

Его пальцы, длинные и узловатые, впились в край парты, когда он наклонился так близко, что Саша увидела золотые искорки в его радужках – крошечные солнечные зайчики, пойманные в ловушку карих глаз.

– Я знаю, что ты всё слышишь. Просто не хочешь слушать.

Саша замедлила дыхание, чувствуя, как учащенно забилось сердце. Почему он? Почему он так упорно лезет в её тишину, в её единственное убежище? Что ему от неё нужно?

На следующий день. Снова класс

Кирилл без лишних слов швырнул на её парту её же собственный, разобранный на части слуховой аппарат. Пластиковый корпус стукнул о дерево, и мелкие винтики, платы, микроскопический микрофон рассыпались по поверхности, как блёстки, как внутренности какого-то маленького электронного жука.

Саша замерла – это выглядело так интимно, так жестоко, будто кто-то вскрыл её череп и вытряхнул содержимое её собственной защиты прямо на школьную парту, на всеобщее обозрение. Все эти шестерёнки, провода, чипы – её щит, её способ убегать, разобранный на части, обезвреженный.

Она медленно, почти с благоговением, подняла легкий пластиковый корпус, и луч осеннего солнца из окна выхватил его внутреннюю поверхность – там была целая сеть тонких, почти невидимых царапин, оставленных её ногтями за месяцы и годы бессознательного нервного обращения. Они расходились лучами от центра, как трещины на стекле, по которому долго и методично стучали изнутри, пытаясь выбиться. Пластик в этих местах потемнел, стал матовым от постоянного контакта с пальцами, впитал в себя пот, жир и страх. Она вдруг с болезненной ясностью осознала, что это не просто медицинское устройство. Это был слепок её собственной души, такой же израненный, исцарапанный и изношенный.

– Почини, – прозвучал его голос. – Собери обратно.

Саша подняла глаза. Он стоял напротив, скрестив руки на груди, и в его голосе, помимо привычного вызова, звучала какая-то странная, почти научная заинтересованность:

– Если не притворяешься – докажи. Докажи, что он тебе не нужен. Или докажи, что нужен. Собери его.

Саша медленно, будто в трансе, перебирала разобранные части на парте. Её пальцы дрогнули, случайно задев в кармане холодный корпус телефона. «Записать его? – мелькнула быстрая, спасительная мысль. – Записать его угрозы, его издевательства, отдать запись завучу?» Но нет. Она не хотела слышать его голос даже на плёнке, даже как доказательство. Она не хотела впускать его в свой мир в таком качестве.

Она бросила взгляд на детали, разложенные перед ней. Собрать это обратно сейчас было немыслимо. Вместо этого её палец нащупал на своём собственном, втором, запасном аппарате (она всегда носила его с собой на такие случаи) крошечную кнопку включения.

Клик.

И мир обрушился на неё. Гул голосов из коридора, скрип двери, собственное предательски громкое дыхание. И сквозь этот шум – она услышала его сердцебиение. Частое, нервное, прерывистое, как барабанная дробь или как частый дождь по подоконнику. Оно стучало громче, чем всё остальное.

«Почему оно такое громкое? – пронеслось в голове у Саши, и эта мысль заставила её на мгновение отвлечься от собственного страха. – Он что… боится? Или злится до дрожи?» Она вдруг осознала, что никогда по-настоящему не задумывалась, что чувствуют другие люди за пределами её семьи. Её тишина была удобным, эгоцентричным коконом – она стирала всех, делая их немыми и безопасными актёрами в её собственном спектакле. Но этот настойчивый, живой стук чужого сердца… он пробивался сквозь стену, как первый луч света сквозь щель в ставне.

И впервые за долгие месяцы Саша не захотела немедленно выключать звук. Она слушала.

Глава 3. Пыльные струны

Дверь в кабинет музыки в старом крыле школы не открывалась, а сдавалась – с боем. Лера толкнула её плечом, и старый, покосившийся замок с пронзительным скрипом зацепился за ржавую ответную часть. С третьего толчка что-то щёлкнуло внутри, и створка с тяжёлым вздохом поползла внутрь, пропуская её в царство забытого времени.

В ноздри ударил сложный, многослойный запах: сладковатая пыль древесной гнили, запах застоявшегося, неподвижного воздуха и чего-то ещё – едва уловимый, горьковато-сладкий аромат засохшего столярного клея и старых партитур. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь узкую щель в бархатных шторах цвета выцветшей баклажановой кожуры, высвечивал в полумраке миллионы золотых пылинок, кружащихся в воздухе в медленном, величественном танце, словно застывшие ноты давно забытой мелодии. Пыль на подоконнике лежала ровным слоем, будто здесь не открывали окна со времён её бабушки, а может, и дольше. Кабинет был не просто заброшенным. Он был законсервированным, как улика в прошлое.

– Ты как танк, – раздался за спиной голос, ленивый, чуть хрипловатый, но без насмешки. Скорее, с одобрением.

Лера обернулась. Марк стоял в дверном проёме, залитый светом из коридора, который делал его силуэт почти невесомым. Под мышкой он держал потрёпанную картонную папку-скоросшиватель с отклеившимся уголком и надписью «Архив» на боку, сделанной фиолетовыми чернилами. Его тёмные, непослушные волосы были всклокочены, будто он только что проснулся или всю дорогу ехал с открытым окном, а на коленях поношенных джинсов красовались непонятные пятна.

– Что это? – Лера ткнула пальцем в папку, стараясь не задерживать взгляд на его руках. Его длинные пальцы были испачканы в синей типографской краске – яркой, ядовито-синей, как цвет школьной формы девяностых, которую она видела на старых фото.

– Материалы для школьной газеты. Верстка нового номера. И кое-что ещё… личное, – он сделал паузу, и в его глазах мелькнула тень чего-то серьёзного. Он переступил порог, и его грязные кроссовки оставили на сером, потёртом до дыр линолеуме чёткие следы.

Марк небрежно швырнул папку на крышку рояля – старого, полированного, покрытого толстым слоем пыли, но всё ещё величественного инструмента. Из-под завязок папки выскользнула и упала пожелтевшая фотография, скользнув по лаковой поверхности, как конькобежец по льду. Лера, движимая каким-то рефлексом, подхватила её на лету.

На снимке, сделанном в том самом винтажном сепийном тоне, запечатлены две молодые женщины. Одна – с тёмными, гладко зачёсанными волосами, собранными в строгий, но элегантный пучок, с умными, спокойными глазами и лёгкой улыбкой. Рядом с ней – высокая, худая девушка в больших, круглых очках в роговой оправе, которые делали её похожей на учёную сову из старых добрых мультфильмов. Они обе держались за один и тот же предмет – громоздкий, по современным меркам, ящик с множеством регуляторов и проводов, больше напоминавший ламповый радиоприёмник или аппарат для опытов, чем слуховой аппарат.

– Моя тётя, Анна Михайловна, – Марк ткнул пальцем, оставляя на краю фото крошечный отпечаток синей краски, указывая на девушку в очках. – И твоя бабушка, Лидия Павловна.

– Откуда ты… – Лера замерла с фото в руках, чувствуя, как что-то сжимается у неё внутри. Она узнала бабушкины глаза – те самые, добрые и мудрые, что смотрели на неё с семейных альбомов.

– Иван Сергеевич, наш директор, показал мне старый альбом, – Марк провёл пальцем по воображаемому альбому. – Я тоже был у него в кабинете по делам газеты. Тогда он мне и сказал, глядя на это фото: «Покажи это Лере Морозовой. Все Морозовы, так уж вышло, возвращаются к этому роялю». Еще в тот раз, как мы натолкнулись друг на друга в коридоре, я понял, что он говорил о тебе. – Марк усмехнулся, но в усмешке была грусть. – Я думал, это такая поэтичная метафора старого человека. А ты… ты действительно пришла.

Лера ощутила, как холодный металл браслета на её запястье слегка, едва уловимо завибрировал – будто отозвался на слова «все Морозовы», на бабушкино имя.

– Они вместе учились в консерватории. Пока твоя бабушка изучала гармонию и полифонию, моя увлеклась физикой звука, акустикой, – Марк перевернул фото. На обороте, выцветшими чернилами, был выведен детский, но старательный почерк: «Л. и А. Лаборатория „Тихих слушателей“. Сентябрь 1978 года».

Лера осторожно, почти благоговейно, провела подушечкой пальца по шершавому краю фотографии. Бумага была надорвана с одного уголка, будто её много раз вырывали у кого-то из рук в споре или, наоборот, старательно прятали.

– А потом бабушка… потеряла слух, да? – тихо спросила Лера.

– Да. После болезни. Но тётя не бросила её. Они не разошлись. Они придумали это вместе, – голос Марка стал глубже, в нём зазвучала гордость. Он достал из папки потрёпанную, но прочную тетрадь в коленкоровом переплёте тёмно-синего цвета. – Вот их дневник. Первая запись после того, как Лидия Павловна начала плохо слышать: «Сегодня Лида впервые „услышала“ вальс Шопена через вибрации пола. Сидели три часа. Она плакала. Я тоже».

Лера закрыла глаза на мгновение, представив их – двух молодых, полных надежд женщин, сидящих на полу пустого класса в лучах заходящего солнца, прижавших ладони к холодному, гладкому деревянному полу, по которому бежали, дрожали волны звука от старого патефона.

Ее взгляд упал на резкую, размашистую пометку на полях, сделанную уже другими, красными чернилами: «Г. П. несогласна. Метод антинаучен!»

– Подожди… – Лера перевернула хрустящую страницу, где увидела еще несколько таких же яростных пометок: «Не допускать!», «Прекратить!». – Это что… Галина Петровна? Та самая, что… наша?

Марк мрачно кивнул, с силой пнув ногой ближайший пюпитр. В воздух взметнулось облако пыли и несколько пожелтевших нотных листов, записанных от руки. Лера машинально поймала один из них – «Романс» Глинки, исправленный и подчёркнутый той же самой агрессивной красной ручкой.

– Тогда она была молодой практиканткой, – сказал Марк, с силой закрывая тетрадь, будто хотел навсегда захлопнуть ту дверь в прошлое. – Ревность, донос в РОНО, разбирательство, закрытие программы. – Он перечислил на пальцах, сжимая их в кулак, пока Лера с ужасом разглядывала зловещую резолюцию на полях: «Не педагогично! Развращает учеников!»