Шёпот в лесу

Никакого прохождения сквозь стену на записи не было. Только уход за дверь.

Но следы в коридоре вели к стене.

Матвей закрыл ноутбук. Его лицо было маской из усталости, ужаса и странного, холодного ожесточения.

– Оно не ушло через дверь, – сказал он, и его голос прозвучал непривычно ровно. – Следы ведут к стене. Оно ушло в стену.

Они посмотрели друг на друга. И впервые за все эти дни в их глазах не было ни вопроса, ни отрицания, ни даже паники. Было только знание. Холодное, безжалостное, окончательное знание.

Угроза была не снаружи. Она была внутри дома. Она была в самых стенах. Она могла материализоваться и дематериализоваться, проходить сквозь материю. Они были не жильцами. Они были питательной средой в гигантском, больном, дышащем организме.

Матвей посмотрел на следы на полу. На эту грязь, это физическое доказательство их ничтожности.

– Убрать, – сказал он глухо. – Надо всё это убрать.

Он пошёл на кухню за ведром, тряпками, едкой химией. Когда он вернулся, Виктория всё ещё стояла в коридоре.

– А что мы будем убирать, Матвей? – спросила она, и её голос был пустым. – Грязь? Или доказательства? Может, нам просто сделать вид, что ничего не было? Замыть пол, как замывают кровь после несчастного случая?

Он не ответил. Он опустился на колени и начал тереть пол. Тряпка быстро почернела, издавая тот же чавкающий, сосущий звук. Грязь была невероятно липкой, въедливой, она не хотела оттираться, а будто врастала в поры ламината. Запах при контакте с водой и химией стал ещё острее.

Он тер и тер, с ожесточением, с отчаянием, вкладывая в это движение всю свою ярость, весь свой страх. Он пытался стереть не просто грязь. Он пытался стереть знание.

Но он знал, что это бесполезно. Можно было вымыть пол до скрипа. Но нельзя было вымыть из памяти образ этого тёмного, пульсирующего пятна, выползающего из-под кровати его дочери. Нельзя было стереть ощущение той тёплой, дышащей стены.

Он сидел на корточках среди разводов грязи и химии, его плечи были ссутулены, и он понимал, что они проиграли. Война даже не начиналась. Они уже давно жили на оккупированной территории, и оккупант был не снаружи. Он был в стенах. В полу. В земле под домом. В сознании их дочери.

И он смотрел на них. Всегда. Не из леса. Из самого воздуха. Из тишины. Из их собственных теней.

Глава 6. Ночной разговор

Тишина, наступившая после уборки, была не очищением, а химическим выжиганием. Едкий, искусственный аромат лимона и хлора висел в воздухе боевым отравляющим газом, которым они сами отравили своё убежище. Он не побеждал болотную вонь; он вступал с ней в чудовищный симбиоз, создавая новый, гибридный смрад – запах цитрусовой гнили. Матвей вымыл пол до стерильного блеска, но каждый квадратный сантиметр ламината теперь был для него памятником собственному бессилию. Он не удалил грязь; он втёр её в поры материала. Теперь они жили в организме, который безуспешно пытались продезинфицировать, и от этого он стал ещё более чудовищным.

Они не говорили. Слова исчерпали себя. Их молчание было новым языком, на котором говорило лишь отчаяние.

Виктория лежала с открытыми глазами, впиваясь взглядом в потолок, который в полной темноте превратился в бесконечную, давящую плиту. Её слух, заострённый до мучительной остроты, улавливал не звуки, а их призраки. Она слушала не просто дыхание Алисы – она слушала его чистоту, выискивая в ритме посторонние хрипы. Любовь к ребёнку искривлялась под давлением ужаса, превращаясь в параноидальный контроль.

Матвей лежал неподвижно, притворяясь спящим, и его инженерный ум строил теперь модели апокалипсиса. Он представлял структуру Спорального Разума: не централизованную, как человеческое сознание, а распределённую, как мицелий гриба. Лес – тело. Дом – заражённый орган. Они – питательная среда. Алиса – точка входа. Его мысль, холодная и методичная, вскрывала ужас, но не находила лекарства.

Время стало густым и тягучим. Часы пробили два. Потом три. Виктория, измождённая до состояния полусна, начала проваливаться в дрему, где сон и явь смешивались. И сквозь этот сон, как раскалённая игла через ткань, прошел звук.

Он начался не снаружи. Он родился в самой середине её сознания. Сначала это была лишь вибрация, низкочастотный гул, исходящий из костей. Потом гул обрёл форму.

Шёпот.

Он лился из комнаты Алисы, но не как звук, проходящий через преграду, а как влага, просачивающаяся сквозь промокшую насквозь глину. Это не был голос. Это была пародия на голос, грубая, примитивная подделка. Он был глубоким, гортанным, исходящим не из гортани, а из какой-то глубокой, заполненной илом полости. В нём не было слов, но был чудовищный, нечитаемый синтаксис, своя собственная грамматика, построенная на диссонансе и щелевых согласных.

Виктория застыла, превратившись в один большой, оголённый слуховой нерв. Звук был физическим. Он был липким. Он налипал на барабанные перепонки, как тёплая смола, затекал в слуховые проходы. Он булькал, словно говорящий постоянно захлёбывался собственной слюной, густой и тягучей, как болотная жижа. Сквозь этот булькающий, шипящий поток прорывались щелчки – короткие, сухие, резкие, как ломающиеся хитиновые панцири. Иногда раздавался влажный, свистящий выдох, и тогда в спёртом воздухе комнаты повисал тот самый сладковато-гнилостный шлейф, концентрированный и ядовитый.

Ужас Виктории был настолько полным, что перешёл в иную, почти метафизическую категорию. Это был страх за самою суть бытия, за целостность реальности. Это нечто не просто находилось в комнате её дочери. Оно общалось с ней. На своём языке. И этот процесс был осязаемо мерзким.

– Матвей.

Её собственный голос был жалким, ничтожным писком, затерявшимся в этом гортанном хоре. Она толкнула его в плечо. Тело его было напряжено, как камень.

– Матвей! – уже с мольбой, с отчаянием.

Он перевернулся. Его глаза в полумраке были двумя узкими щелями. В них не было страха. В них было то, что страшнее страха – безжалостное, лишённое всякой эмпатии понимание. – Слышу, – его голос был хриплым шелестом.

Он сбросил одеяло. Движения его были резкими, механическими. Виктория последовала за ним, её тело не слушалось. Они вышли в коридор.

Здесь шепот был осязаем, почти видим. Он висел в воздухе тяжёлой, влажной, дрожащей пеленой. Он исходил из щели под дверью комнаты Алисы, струился из замочной скважины. Он был везде. Он был самим воздухом, которым они теперь дышали.

Матвей шагнул к двери. Его рука, протянутая к ручке, дрожала мелкой, прерывистой дрожью. Он боялся, что не увидит ничего. Этот разрыв между неопровержимым свидетельством слуха и вероятным отрицанием зрения был самой изощрённой пыткой.

Он резко, почти яростно, распахнул дверь.

Тишина.

Она ударила их, как взрывная волна. Абсолютная, оглушающая. Шепот оборвался на полуслоге, будто его и не существовало никогда.

Комната была залита мягким, уютным светом ночника. Алиса спала на боку, зарывшись носом в подушку. Её лицо было безмятежным, губы приоткрыты в легкой, беззаботной, детской улыбке. Никаких следов на полу. Никакой грязи. Только плюшевые мишки на полке. Идиллия. Картинка из каталога счастливого детства.

Они застыли на пороге, два дурака, разбуженные собственным кошмаром. Разрыв между тем, что они слышали – этим булькающим адом – и тем, что видели – этой пасторальной сценой – был настолько чудовищным, что вызывал физическую тошноту. Их мозг, отказываясь принимать эту онтологическую нестыковку, начал лихорадочно подыскивать рациональное объяснение. Сон? Совместная галлюцинация? Помешательство?

Виктория, побеждённая, сделала шаг внутрь. Воздух в комнате был чистым, прохладным, пахло детским кремом и чистым бельём. Никакого болотного смрада. Она подошла к кровати, наклонилась над Алисой. Дыхание ровное, чистое. Щёки розовые, тёплые.

– Алиса? – прошептала она, и её голос прозвучал кощунственно громко в этой хрустальной тишине.

Девочка не шелохнулась. Матвей, преодолевая оцепенение, обошел комнату. Заглянул под кровать – пыльные клубки. Провел рукой по полу – сухо. Подошел к окну. Стекло было холодным, гладким. Никаких следов.

Он посмотрел на камеру. Чёрный, безжизненный глазок. Он знал, что проверять запись бесполезно. Если это нечто могло стирать физические следы и манипулировать их восприятием, что мешало ему вмешиваться в электронные сигналы? Оно играло с ними. Оно демонстрировало свою абсолютную власть.

Они вернулись в свою спальню, как приговоренные к смерти, получившие отсрочку. Они не ложились. Сидели на краю кровати, плечом к плечу, и слушали тишину, которая теперь была зловещей, налитой скрытым, насмешливым смыслом.

– Мы слышали, – сказала Виктория, и это было не вопросом, а клятвой, которую они давали друг другу в этом новом, безумном мире.

– Я знаю, – ответил Матвей.

Он смотрел в темноту, и его ум анализировал саму природу угрозы. Акустическое заражение. Прямое воздействие на слуховую кору? Этот шепот был не попыткой общения. Он был инструментом программирования.

– Оно не разговаривало с ней, Вика, – произнес он тихо, и его голос был страшен своим ледяным спокойствием. – Оно её… конфигурировало. Перезаписывало. Те сказки, что она слышит… это не истории. Это патч. Обновление.

Виктория смотрела на него, и её охватил леденящий ужас. Он был прав. Это была медленная, методичная, неотвратимая ассимиляция. Их дочь превращалась в файл, который перекачивали на другой сервер.

Они просидели так до самого рассвета. Они слышали, как скрипнула дверь, как по коридору застучали маленькие босые ноги. Алиса появилась на пороге их спальни. Она выглядела отдохнувшей, помолодевшей, её глаза горели каким-то неестественным, внутренним восторгом.

– Мама! Папа! – её голосок был колокольчиком, звенящим в тяжёлом, спёртом утре. – Вы не представляете, какой сегодня был сон!

Виктория сглотнула комок горькой слюны. – Расскажи, зайка, – выдавила она.

– Ко мне приходил Шёпот! – объявила девочка, и её лицо озарилось блаженной улыбкой. – Он рассказывал мне сказки. Настоящие. Про самые главные вещи. Про то, как всё устроено на самом деле.

Матвей медленно поднял на неё глаза. – На каком языке, Алиса? – спросил он мягко. – Ты поняла его? Были там слова?

Алиса на мгновение задумалась. – Он… не говорил, как мы. Словами. Он… вкладывал картинки. Прямо в голову. Я все видела. Чувствовала.

– Что ты видела? – не отступал Матвей.

– Я видела… Колыбель, – сказала Алиса, и её взгляд стал отрешенным. – Это такое место… тёплое, тёмное, влажное. Очень тихое. Там всё растёт и меняется, очень медленно. И там живёт Великий Мицелий. Это такая… сеть. Как паутина, только из живых, светящихся нитей. Она соединяет всё. Все деревья, все камни, всех жучков. И Шёпот – это один из его голосов.

Виктория почувствовала, как по её спине побежали ледяные мурашки. «Великий Мицелий». Сеть. Разум, существующий как грибница.

– А ещё он рассказывал про Пустых, – продолжила Алиса. – Это те, кто живёт наверху. Кто ходит по земле, но не слышит её голоса. Они… шумят. Они твёрдые и громкие. И холодные. И Мицелий не знает, что с ними делать. Он пытается их понять. Научить их. Сделать их тихими и мягкими. Как всё остальное.

– Тихими и мягкими… – мысленно повторила Виктория. Как гумус. Как перегной.

– Он сказал, что я… особенная, – голос Алисы стал таинственным, почти гордым. – Что я могу слышать. Что я не такая шумная и твёрдая. Что я могу стать Мостом. Помочь Великому Мицелию понять Пустых.

Она подбежала к Виктории и обняла её. Тело девочки было тёплым, живым, но это объятие показалось Виктории чужим, инсценированным. Она не могла ответить на объятие. Она сидела, окаменевшая.

Оно не просто входило в их дом. Оно вербовало их дочь. Оно предлагало ей роль посла, пророка. И самое ужасное было то, что ей это нравилось. Её не ломали. Её соблазняли.

Алиса отцепилась и побежала к двери. – Я хочу есть! После разговоров с Шёпотом всегда так хочется кушать!

Её звонкий, жизнерадостный смех был похоронным маршем по их прежней жизни.

Они остались вдвоем. Гулкая тишина поглотила эхо её шагов.

Матвей медленно подошел к окну. Лес за стеклом был неподвижным, но теперь он видел в нём щупальца, нервные ганглии гигантского, спящего под землёй мозга.

– Мост, – повторил он безжизненно. – Она не жертва. Она – проводник. Интерфейс. Она не та, кого нужно спасать от угрозы. Она – та, через кого угроза придет к нам. Конечный пункт – это мы. «Пустые».

Он повернулся к Виктории. Его лицо было маской из холодного, математического отчаяния.

– Мы пытались защитить её от Леса. А Лес уже был внутри неё. Возможно, с самого начала. Мы привезли его сюда в ней. Это не дом заражен. Это наша дочь. И она даже не знает об этом. Ей дарят откровения. А её просто используют.

Виктория смотрела на него, и последние остатки надежды угасли. Война была проиграна потому, что они даже не поняли, где проходит линия фронта. Враг был в самом святом, в самом неприкосновенном, что у них было. В их ребёнке.

Она медленно подняла руки и посмотрела на них. Эти руки, которые качали Алису, готовили ей еду. Теперь они были руками тюремщика, который должен был запереть собственную дочь, чтобы та не заразила их. Или руки жертвы.

Она не знала, что страшнее. И от этого безмолвного вопроса, висящего в спёртом воздухе комнаты, было невыносимо больно. Больнее, чем от любого звука, любого следа. Это была боль от крушения самой себя.

Глава 7. Исчезновение

Их жизнь свелась к ритуалу отслеживания и сдерживания, к бесконечному мониторингу утекающей сквозь пальцы реальности. Квартира более не была домом; она превратилась в лабораторию по изучению аномалии, которая носила лицо их дочери. Они не произносили этого вслух, но это витало в воздухе, гуще болотного смрада: их ребенок был сосудом, и содержимое этого сосуда – чуждое, споровое, мицелиальное – просачивалось наружу, меняя его форму изнутри.

После ночи шепота Матвей установил вторую камеру, направив её объектив прямо на кровать Алисы. Он проверил микрофоны, выставил максимальную чувствительность. Он делал это с лицом патологоанатома, готовящего инструменты для вскрытия еще живого тела. Виктория наблюдала за ним, и её материнская душа кричала в немом протесте, но разум, уже проросший ядовитыми гифами знания, молчал.

Алиса вела себя как обычно. Слишком обычно. Её утренняя живость, её аппетит, её интерес к мультфильмам – всё это казалось теперь тщательно срежиссированной пьесой. Она была идеальной, но неживой копией их дочери, копией, в которой сбилась калибровка. Её улыбка была на миллиметр шире, чем следовало, смех – на пол-тона выше, объятия – на секунду короче. Мимикрия. Она училась быть человеком, и её микроскопические ошибки были страшнее любой откровенно чудовищной внешности.

– Надо выйти, – на третий день сказала Виктория, глядя на Алису, которая сидела у окна и неподвижно, как рептилия, смотрела на лес. – На улицу. На солнце. Она не должна всё время сидеть в этой… клетке.

Матвей молча кивнул. Это был логичный, неизбежный шаг. Проверить реакцию аномалии за пределами контролируемой среды. Чистый, безжалостный эксперимент.

Они оделись молча, и процесс этот напоминал облачение в скафандры для выхода в открытый, враждебный космос. Они надевали на Алису ярко-рыжую куртку, и Виктория чувствовала, как её пальцы дрожат, касаясь детской шеи. Теперь эта пульсация казалась им чужим, враждебным ритмом.

Воздух на улице был холодным и острым, как лезвие. Солнце, бледное и безжизненное, висело в молочно-белом небе. Лес стоял чёрной, неровной стеной, молчаливой, подавляющей.

Алиса вела себя странно с самой первой минуты. Она не побежала вперёд, не стала шлёпать по лужам. Она шла медленно, почти не глядя по сторонам, её рука лежала в руке Виктории, но была расслабленной, инертной. Она не собирала листья, не обращала внимания на птиц. Она просто шла, как марионетка, которую ведут на невидимой, но неумолимой нити.

– Посмотри, зайка, белочка, – попыталась Виктория, её голос прозвучал неестественно бодро.

Алиса повернула голову с механической плавностью. Её глаза, пустые, как озёра в пасмурный день, скользнули по белке без единой искорки интереса.– Она шумит, – равнодушно произнесла девочка. – Пустая.

Виктория отпустила её руку, будто та была раскалённым железом. Матвей сжал кулаки в карманах. Эксперимент давал первые, чудовищные результаты. Угроза не просто обитала внутри. Она формировала свою систему ценностей. Всё, что не принадлежало Лесу, было «Пустым». Шумным. Чужим.

Они шли дальше, углубляясь в чащу. Воздух здесь был гуще, тяжелее. Пахло хвоей, влажной глиной и – неотступно – этим сладковатым запахом тлена.

Матвей шёл сзади, его взгляд, как припаянный, впился в спину дочери. Он анализировал её походку, наклон головы. Он искал сбои. Аномалии. Его инженерный ум, отчаянно цепляясь за хоть какую-то структуру, начал строить теорию, холодную и бесчеловечную.

Гипотеза: Алиса инфицирована споровой формой жизни, обладающей свойствами распределённого коллективного разума (условно «Мицелий»). Споры действуют как биологический нейроинтерфейс, позволяя Мицелию не только считывать, но и модифицировать нейронные связи носителя, осуществляя поэтапное замещение личности.Цель: Полная ассимиляция. Превращение носителя в «Мост» – ретранслятор для дальнейшего заражения.Метод: Поэтапное замещение через сны и прямое управление на физиологическом уровне.Угроза: Полная потеря идентичности носителя. Превращение его в биологический автомат.

Он смотрел на затылок дочери и представлял себе миллиарды микроскопических, светящихся нитей, опутывающих её мозг, как паутина, проникающих в синапсы, переписывающих воспоминания. Это была самая изощрённая диверсия – кража души, осуществляемая безличным, биологическим алгоритмом на клеточном уровне.

Виктория, шедшая впереди, обернулась, чтобы что-то сказать. Её взгляд скользнул за спину Матвея, вглубь тропинки, и её лицо исказилось мгновенной, животной паникой. Всего на долю секунды.

– Алиса? – её голос был тонким, надтреснутым лезвием.

Матвей обернулся.

Тропинка позади него была пуста.

Всего на секунду. Всего на одно, единственное, роковое мгновение он отвел взгляд, утонув в своих чудовищных вычислениях. И этого хватило.

– Алиса! – его собственный голос, грубый, сорванный, разорвал давящую лесную тишь. Ответом была лишь гулкая, насмешливая пустота.

Паника пришла не волной. Она пришла как мгновенный, всепоглощающий термоядерный взрыв. Холодный, острый ужас вошёл Матвею прямо в грудь и застыл там ледяным осколком.

– АЛИСА! – закричала Виктория, и её крик был полным, чистым, неконтролируемым воплем терзаемой матери. Она рванулась вперёд, сбиваясь с тропинки, расталкивая колючие ветки. – АЛИСА, ОТЗОВИСЬ!

Матвей стоял на месте, парализованный. Его разум завис в бесконечном, бессмысленном цикле ошибки. «НЕ-ТАК-НЕ-МОЖЕТ-БЫТЬ».

Потом инстинкт пересилил паралич. Он рванулся с места, не разбирая дороги. Его ноги вязли в хлюпающей подстилке. Ветки хлестали его по лицу, царапали кожу до крови. Он не чувствовал боли. Он чувствовал только всепоглощающий, слепой, белый ужас.

– Алиса! Дочка! Отзовись! – его крик был сиплым, безнадёжным.

Лес молчал. Он не просто молчал – он активно, осознанно поглощал звук. Их крики уходили в мох, в хвою, в сырую землю, не находя отклика. Это была тишина поглощения. Лес слушал. Впитывал. И ждал.

Виктория металась между деревьями, её движения стали хаотичными, некоординированными. Она падала, поднималась, снова кричала, и в её голосе уже слышались слёзы, истерика.

– Она не могла просто исчезнуть! Не могла! Матвей, НАЙДИ ЕЕ!

Матвей бежал, его сердце колотилось где-то в основании горла. Он сканировал местность бешеным, ничего не видящим взглядом. Каждый тёмный пень, каждое замшелое дерево казалось ему потенциальной ловушкой.

И тогда он её увидел.

Не в чаще. Не за деревом. Она стояла на небольшой, почти круглой поляне, всего в двадцати, максимум тридцати метрах от того места, где он остановился. Стояла спиной к нему, абсолютно неподвижно. Её рыжая куртка была ярким, кислотным, неестественным пятном на фоне серо-зелёного мха.

Облегчение, хлынувшее на него, было таким мощным, что он чуть не рухнул на колени. Оно было сладким, головокружительным. Он сделал шаг, чтобы крикнуть Виктории, чтобы бежать к ней, схватить её, вцепиться в неё.

И тут его мозг, на долю секунды опередивший слепой инстинкт, зафиксировал аномалию. Деталь. Несоответствие.

Она стояла слишком прямо. Спина была неестественно прямой, позвоночник – струной. Плечи не двигались в такт дыханию. И она стояла не лицом к лесу, а спиной. Чётко. Целенаправленно. Как будто ждала именно его.

– Алиса? – его голос сорвался на шепот, стал хриплым, чужим.

Она медленно, очень медленно, с почти ритуальной торжественностью, повернулась.

И он увидел её лицо.

Это было лицо его дочери. Те же веснушки. Тот же разрез карих глаз. Тот же маленький, детский рот. Но это была маска. Безупречно выполненная, но маска. На лице не было ни единой эмоции. Оно было гладким, пустым, как отполированный фарфор. Ни намёка на радость, на страх, на облегчение. А глаза… Они были стеклянными. Мутными. Лишёнными блеска, глубины, жизни. Они были как два запылённых, забрызганных грязью окошка в давно покинутом доме, из которых на него смотрела абсолютная, безразличная пустота.

Он замер, не в силах пошевелиться, не в силах издать звук. Его разум отказывался принимать то, что он видел. Это была не его дочь. Это было нечто, натянувшее на себя её кожу, её черты, но забывшее скопировать душу.

И тогда это нечто улыбнулось.

Улыбка была идеальной, механической копией улыбки Алисы. Та же ямочка на левой щеке. Тот же милый, неровный изгиб губ. Но она была мертвой. Искусственной. Она не согревала лицо, а, наоборот, проступала на нём как шрам, как гримаса, делая его ещё более чужим и отталкивающим. Это была улыбка на лице восковой куклы.

– Папа, – сказало оно.

Голос был голосом Алисы. Тот же тембр, та же высота. Безупречная фонетическая копия. Но в нём не было жизни. Не было интонации, не было задора. Это была запись, проигранная на испорченном, лишённым души устройстве. Звук, лишённый смысла.

– Я здесь, – продолжило оно. Губы двигались в превосходной, пугающей синхронизации со звуком, но глаза оставались мёртвыми, стеклянными, неподвижными. – Иди сюда.

Эти слова, такие простые, такие привычные, прозвучали в тишине леса как самая страшная, самая отвратительная угроза. «Иди сюда». Присоединяйся. Стань одним из нас. Стань тихим. Стань мягким. Перестань шуметь.

Матвей стоял, вкопанный в землю. Его ноги стали свинцовыми столбами. Всё его существо кричало одно-единственное слово: «НЕТ». Это была ловушка. Приманка. Хищник, приманивающий добычу голосом её детёныша. Он смотрел в эти стеклянные, пустые глаза и видел за ними не своего ребёнка, а бесконечную, холодную сеть Мицелия. Он видел самого Леса, который смотрел на него через глаза его дочери.

– Матвей! Нашел? – из-за деревьев выбежала Виктория, запыхавшаяся, с лицом, мокрым от слёз и пота. Она увидела Алису, и её лицо исказилось гримасой невыразимого облегчения. – Алиса! Дочка! – она сделала порывистый шаг к ней.

– Стой! – прохрипел Матвей, его рука, как стальная ловушка, впилась в её запястье.

– Что ты делаешь? Это же она! Она нашлась!

– Не трогай её, – его голос был низким, хриплым, полным такого первобытного ужаса, что Виктория замерла. – Посмотри на неё. Хорошо посмотри.

Виктория посмотрела. И наконец увидела. Увидела пустые, стеклянные глаза. Мёртвую, механическую улыбку. Неестественную позу. Её собственная рука медленно опустилась.

– Алиса? – тихо, с последней, отчаянной мольбой, позвала она. – Милая, это ты?

Существо в образе их дочери повернуло к ней голову. Та же мёртвая, неизменная улыбка растянула его губы.– Мама. Иди сюда. Здесь так хорошо. Тихо.

Виктория отшатнулась, прижав обе руки ко рту. Её глаза расширились от ужаса, в котором не было уже ни капли надежды – только чистое, окончательное знание. Знание того, что их дочь ушла. Исчезла. А это… это было что-то другое.

– Что с ней? – прошептала она, цепляясь за рукав Матвея. – Матвей, что с ней? Это не она…

– Это не она, – сквозь стиснутые зуба подтвердил он. – Это… оно. Оно научилось. Оно считало образ. И теперь демонстрирует результат.

Они стояли, не в силах пошевелиться, парализованные видом этой идеальной, но безжизненной копии. Лес вокруг них замер, прислушиваясь. Давление в воздухе нарастало. Казалось, сама атмосфера сгущалась, становилась тягучей. Пахло гниющими грибами, влажной землёй и запахом самой инаковости.

Существо-Алиса стояло и смотрело на них своими стеклянными глазами. Оно не двигалось. Оно просто ждало. Испытывало их.