Шёпот в лесу

Софи Ефимова

Шёпот в лесу

Сначала он говорит с тобой. Потом – тобою. А после – вместо тебя

Название: Шёпот в лесу

Автор(-ы): Софи Ефимова

Ссылка: https://author.today/work/501970

Пролог: Падение

Десять лет назад. Химкинский лес.

Лес дышал. Это не было метафорой, не было поэтическим преувеличением, которое Андрей так ненавидел в учебнике литературы. Это был факт, осязаемый и плотный, как влажная шершавость сосновой коры под ладонью. Воздух был не просто воздухом – он был густой суспензией из испарений болотной тины, хвойной смолы, сладковатой гнили прошлогодней листвы и чего-то ещё, тёплого и живого, что вдыхали лёгкие и выдыхала бархатная тьма между стволами. Лес дышал, и они, пятеро подростков, затерянных в его безразмерных, как им казалось, лёгких, были лишь случайными бактериями в этом цикле.

Андрей был их негласным ядром. Не лидером – лидерство предполагало ответственность, а он её презирал. Он был точкой отсчёта. Его молчаливая, чуть насмешливая уверенность была компасом, по которому сверяли свои внутренние стрелки остальные. Сейчас он лежал на спине на остывающем, отдающем ночной сыростью склоне оврага, руки закинуты за голову, и смотрел в узкую прорезь между чёрными силуэтами пихт, где теснились, холодные и безразличные, мириады звёзд.

– Бред сивой кобылы, – произнёс он беззлобно, его голос был низким и немного хриплым, будто поросшим мхом изнутри. – Никакого метеоритного потока тут нет и быть не может. Персеиды. Смешно. Это пыль с хвоста кометы Свифта-Туттля. Мельчайшая пыль. Она сгорает за сто километров над землёй. А вы тут расселись, как зрители в планетарии.

Лена сидела рядом, прижавшись коленом к его бедру. Её колено было точкой контакта, крошечным островком тепла в огромном, прохладном мире. Она не смотрела на звёзды, она смотрела на его профиль, вырезанный сумраком. Для неё этот компас был не просто инструментом ориентации; он был магнитом, притягивающим все частицы её тревожного, рвущегося на части мира. Его скепсис был формой силы, и она впитывала её, как иссохшая почва впитывает первую каплю дождя. Её любовь к нему была не чувством – она была одержимостью, тихой, тотальной, парализующей волю. Он был её личной религией, а его прикосновения – единственными реальными таинствами.

– Ну и что? – отозвался Серёга, вечный оппонент, чей разум работал как шахматная доска, где каждому явлению находилось логическое объяснение. Он щёлкал зажигалкой, и на миг его острое, умное лицо освещалось резким оранжевым светом. – Пыль или не пыль, а зрелище всё равно красивое. Эстетический восторг, Андрюха. Ты его в своих учебниках по астрофизике не найдёшь.

– Эстетический восторг, – передразнил его бородатый, похожий на молодого медвежонка Женька. Он сидел поодаль, обхватив колени, и его спина, широкая и сгорбленная, была обращена к ним, будто он прислушивался не к их голосам, а к чему-то другому, к самому лесу. – У меня от этой эстетики пузо бурлит. Слышите?

Тишину действительно разрывало негромкое, настойчивое урчание. Но исходило оно не от Женькиного живота, а из сумки, где лежали припасённые им бутылки с дешёвым портвейном. Пятый, Витёк, младший и самый нервный, уже потягивал из своей, и сладковатый запах алкоголя смешивался с лесными ароматами, создавая новую, тревожную химическую формулу.

– Перестань, – тихо сказала Лена, но не Женьке, а Андрею. Её пальцы, тонкие и холодные, нашли его руку и сомкнулись на запястье. Он не ответил, но и не отстранился. Её прикосновение было данностью, как шум листвы или тяжесть воздуха.

И вот, в тот момент, когда их маленький мирок из пяти тел, пяти сознаний и пяти разновидностей тоски достиг хрупкого равновесия, небо изменилось.

Это не было похоже на падающую звезду. Те были быстрыми, яростными, самоубийственными вспышками белого огня, пронзающими ткань небосвода. Это было нечто иное.

Мерцание на севере, над самой линией леса, сначала приняли за далёкий прожектор или огонь самолёта. Но оно росло, не смещаясь, не двигаясь по предсказуемой траектории. Оно было тёмным. Тёмно-багровым, как запёкшаяся кровь, или глубоким, как воронёная сталь, поглощающая последние лучи света. Оно не горело – оно тлело. И было абсолютно бесшумным.

Тишина стала вдруг иной. Исчезло стрекотание ночных насекомых. Замер шелест листьев. Даже их собственное дыхание застряло в горле, став густым и вязким. Воздух сгустился, приобрёл плотность, давил на барабанные перепонки, словно перед грозой, которую не чувствовали кожей, но ощущали где-то в глубине костей.

– Что это? – выдохнул Витёк, и его голос сорвался на фальцет.

Андрей медленно поднялся на локти. Его насмешливая маска сползла, обнажив голое любопытство, первобытное и жуткое.

– Не знаю, – сказал он, и в этих двух словах был крах всей его рациональной вселенной.

Тёмный шар плыл. Нет, не плыл – он тонул. Тонул в воздушном океане, тяжелый, неотвратимый, как капля дёгтя в стакане молока. Он не оставлял за собой светящегося хвоста, лишь шлейф. Шлейф не цвета, не света, а запаха. Смрада. Он накатывал волнами – сначала едва уловимый, как дуновение из открытой могилы, потом густой, удушливый, сладковато-гнилостный, пахнущий разложением, которого не могло быть в живом лесу, пахнущий чужим, неземным тлением.

Лена вжалась в Андрея, её пальцы впились в его кожу так, что под ногтями выступила кровь. Она не чувствовала боли. Её страх был физиологичен; он поднимался по позвоночнику холодными мурашками, сжимал желудок в тугой комок, сушил язык. Механизм страха, такой простой и понятный – адреналин, учащённый пульс, – вышел из-под контроля. Тревога, ещё минуту назад бывшая фоном к её любовной одержимости, мгновенно переросла в паранойю. Этот тёмный, беззвучный объект был не просто угрозой. Он был злом. Абсолютным, безличным, как радиация.

– Оно же на нас летит! – закричал Витёк и отполз назад, к стволу сосны, обхватив её руками, как дитя обнимает мать.

Серёга стоял, вытянувшись в струнку, его лицо было бледным полотном, на котором глаза казались двумя чёрными дырами. Его рациональность, его шахматная доска, треснула и рассыпалась. Невозможный объект нарушал все законы физики, которые он знал. Бесшумное падение? Тёмное свечение? Запах? Его разум, лишённый категорий для обработки этих данных, завис в порочном кругу отрицания.

А объект падал. Он пронзил небо по диагонали, миновав их, и где-то в глубине леса, в паре километров, а может быть, ближе, раздался звук. Не взрыв. Не удар. Это был глухой, мягкий, влажный шлепок. Звук тяжёлого куска мяса, упавшего на сырую землю. Звук, от которого содрогнулась сама почва.

И снова тишина. Давящая, полная. Лес замер, притаился, затаил дыхание. Давление в ушах спало, но смрад оставался, висел в воздухе невидимым, липким покрывалом.

Первым пришёл в себя Андрей. В его глазах горел уже не страх, а азарт первооткрывателя, опасный, почти безумный.

– Пошли, – сказал он коротко, отрывисто. Его рука высвободилась из мёртвой хватки Лены.

– Куда? – прошептала она, её голос был хриплым от невысказанного крика.

– Туда. Смотреть.

– Ты спятил! – выкрикнул Серёга, находя наконец слова. – Это же… это же неизвестно что!

– Именно поэтому и нужно посмотреть, – Андрей уже поднимался на ноги, отряхивая с джинсов прилипшие хвоинки. Его движения были резкими, рублеными. Вся его медлительная уверенность сменилась нервной, сбивчивой энергией. – Ты что, не понимаешь? Это же… историческое событие.

Женька молча встал. Он не смотрел на них, его взгляд был устремлён в ту сторону, куда упал объект. На его лице не было ни страха, ни любопытства. Было странное, отрешённое понимание, будто он ждал этого всю свою недолгую жизнь.

Их было пятеро, но в тот момент, подчиняясь незримому полю, порождённому шоком и харизмой Андрея, они пошли. Двигались молча, цепочкой, как каторжники. Андрей впереди, за ним, цепляясь за его куртку, Лена, потом Серёга, бормочущий что-то себе под нос о радиации и газовых отравлениях, потом Витёк, который не выпускал из рук свою бутылку, и замыкал шествие Женька, его тяжёлая поступь была похожа на шаги часового.

Лес вокруг них изменился. Он больше не дышал – он затаился. И наблюдал. Ветви, ещё недавно безразличные, теперь тянулись к ним, цеплялись за одежду, царапали кожу, словно пытаясь остановить. Воздух становился гуще, запах тления усиливался, пропитывая одежду, волосы, лёгкие. Каждый вдох был маленьким самоотравлением. Это был экологический хоррор в его зародышевой стадии: природа, заражённая неведомой инфекцией, уже начинала мутировать, превращаться во враждебный, чужой ландшафт.

Они шли, может быть, двадцать минут, может быть, час. Время потеряло свою линейность, растеклось, как та тёмная субстанция в небе. Наконец Андрей остановился, поднял руку.

– Слышите?

Никто ничего не слышал. Но все почувствовали. Под ногами земля была теплее. Влажная теплота, как от плохо остывшего двигателя, просачивалась через подошвы ботинок.

И вот они увидели.

Сначала это была просто просека в сосняке, утыканная обломками деревьев. Стволы были не сломаны, а будто разорваны изнутри, их края выглядели неестественно-волокнистыми, почерневшими. И тогда они разглядели воронку.

Она была неглубокой, метра три в диаметре, и больше походила на язву, на гноящуюся рану на теле леса. Земля вокруг была покрыта чёрным, маслянистым налётом, который пузырился, словно кипящая смола. В центре, наполовину уйдя в грунт, лежало Оно.

Это не был метеорит в привычном понимании. Никакого камня, никакого металла. Это была бесформенная глыба чего-то тёмного, почти чёрного, но с отливом, напоминающим гниющее мясо или спекшуюся кровь. Поверхность её была неровной, пористой, усеянной странными, извилистыми ходами, будто её изъели гигантские черви. От неё исходил тот самый смрад, теперь невыносимо концентрированный, и тепло, от которого воздух над воронкой дрожал, как марево в зной.

Никто не мог пошевелиться. Они стояли на краю, пятеро маленьких фигурок, загипнотизированные видом первозданного зла. Их мозг отказывался обрабатывать информацию. Это была не просто угроза. Это была аномалия. Нарушение всех законов мироздания, физического и биологического.

Андрей сделал шаг вперёд.

– Стой! – закричал Серёга, но его крик был слабым, потерянным в гуле пульса в их собственных висках.

Андрей не слушал. Его одержимость познанием, его жажда прикоснуться к тайне, оказались сильнее инстинкта самосохранения. Он подошёл к самому краю воронки. Чёрная, маслянистая почва прилипала к его кроссовкам, тянулась за ними чёрными нитями. Он наклонился, всматриваясь в тёмную массу.

Лена смотрела на него, и её одержимость любовью в этот момент достигла апогея, превратилась в нечто болезненное, почти религиозное. Он был жрецом, заглядывающим в запретное святилище. Она видела, как его спина напряглась. Видела, как пальцы его рук, сжатые в кулаки, разжались.

И тогда это случилось.

Тёмная, казалось бы, неодушевлённая порода в центре воронки – пульсировала.

Это было едва заметное движение, волна, пробежавшая по её поверхности. Не механическое сокращение, а живое, биологическое. Словно под этой чёрной, спекшейся коркой билось огромное, чужое сердце. Пульсация была медленной, тяжёлой, и на миг показалось, что извилистые поры на её поверхности расширились, вобрав в себя ночной воздух, а потом сузились, выдохнув порцию того самого смрада.

Андрей отпрянул. Он не закричал. Он просто отшатнулся, и его лицо, освещённое теперь не звёздами, а каким-то собственным, внутренним ужасом, исказилось гримасой, которую Лена никогда не видела и никогда не забудет. Это было лицо человека, который только что заглянул в бездну и увидел, что бездна не просто смотрит в ответ, а дышит ему в лицо.

Он повернулся к ним. Его глаза были огромными, полными немого ужаса.

– Оно… живое, – прохрипел он. И это были не слова, а звук, рождённый в самом нутре, в том месте, где разлагается рациональность под давлением необъяснимого.

Витёк, не выдержав, рванул с места. Он бежал, не разбирая дороги, сбиваясь, падая, поднимаясь и снова бежал, его задыхающиеся всхлипы разрывали тишину.

Серёга стоял, как вкопанный, его рациональный мир был не просто разрушен – он был осквернён. Женька смотрел на пульсирующую массу с тем же странным, почти благоговейным отрешением.

А Лена смотрела на Андрея. И в её сознании, заражённом страхом и этой вирусной, медленно проникающей угрозой, родилась новая, ужасная мысль. Она не думала об инопланетной жизни, об угрозе человечеству. Она думала о том, что тот, кто заглянул в бездну, уже никогда не будет прежним. Что он принёс с собой часть этой тьмы. И её любовь, её болезненная, всепоглощающая одержимость, с этого момента будет иметь новый объект. Не просто Андрея. А то, что теперь жило внутри него.

Он подошёл к ней, его шаги были неуверенными, будто он заново учился ходить. Он взял её за руку. Его ладонь была холодной и липкой. От него пахло смрадом из воронки.

– Пошли, – сказал он снова, но теперь его голос был пустым, выжженным.

Они пошли обратно, оставив за собой пульсирующую язву в теле леса. Но они уносили её с собой. Не в виде спор или вирусов – они уносили её как знание. Как трещину в реальности. Как тихий, настойчивый шёпот, который отныне будет звучать в их снах, в их мыслях, в самом воздухе, которым они дышат.

Химкинский синдром начался не с диагноза. Он начался вот так: с тёмного падения, со смрада, с пульсации во тьме. И с пяти душ, которые в эту ночь стали первыми носителями заразы под названием «необъяснимое».

Глава 1. Свой угол

Коробка №47, помеченная кривым детским почерком «АЛИСИНЫ КНИЖКИ», оказалась самой тяжёлой – и не только физически. Для Матвея она была гирей, привязанной к его лодыжкам, которая тянула на дно чувства вины. Этот почерк, эти книжки – всё это было частью мира, который он, как добытчик и защитник, должен был обеспечить. Мира, который теперь казался хлипкой бумажной крепостью против того, что ждало их за окном. Он поставил её на пол с глухим стуком, и звук этот отозвался в нём эхом собственной пустоты. Его спина горела не просто от физического напряжения; она горела от тяжести принятого решения. Переезд. Свой угол. Светлая комната для Алисы. Логичные, правильные аргументы, которые он, как инженер, выстроил в безупречную схему. Но схема треснула по швам с первой же минуты.

Он выпрямился, и хруст позвонков прозвучал как приговор его прежней, упорядоченной жизни. Он был человеком систем и расчётов. Его мир состоял из чертежей, где каждая линия имела значение, каждый угол был выверен. Этот дом, эта комната, этот вид – всё это было частью нового «проекта». Но в этот проект закрался чужеродный, непросчитанный элемент. Тишина. Не та, что является отсутствием шума, а тишина-сущность, тишина-поглотитель. Она не поддавалась никаким формулам.

Он провёл пальцем по крышке коробки, по жирному, зернистому следу. Его инженерный ум автоматически начал анализ: состав, происхождение, химическая формула. Но другой, более глубокий и древний участок мозга шептал: Это не просто пыль. Это споры. Это инфекция. Он потёр пальцы друг о друга, и ощущение микроскопических частиц, впивающихся в поры, вызвало у него первобытный импульс – отшвырнуть коробку, выбежать из дома, увести их отсюда. Но он подавил его. Бегство – это иррационально. Это паника. А он – Матвей Сахаров, и его щит – рациональность.

– Ну, вот и всё, – произнёс он, и его голос, обычно уверенный и чёткий, прозвучал чужим и робким, будто он извинялся перед кем-то невидимым за своё вторжение. – Последняя.

Его взгляд упал на мёртвого шмеля в углу. Биологический мусор. Естественный отбор. Но внутренний голос настаивал: Знак. Первая ласточка. Он был отцом. Его главная инстинктивная программа – защита потомства. А этот шмель, эта тишина, этот странный запах – всё это кричало об опасности. Возник внутренний конфликт, мучительный разрыв: инженер, отрицающий необъяснимое, и отец, чувствующий угрозу на клеточном уровне.

Виктория вошла с чаем. Её улыбка была подвигом, актом огромной воли. Он видел, как она заставляет мышцы лица работать, как выдавливает из себя нормальность. Их пальцы соприкоснулись. Её холодные кончики были криком о помощи, который он не мог, не смел услышать. Если он признает её страх, его собственный рассыплется в прах.

– Держи, герой. Представляешь? Всё. Наше.

– Наше, – повторил он, и слово это было пустой скорлупой.

Глоток обжёг язык, но не смог растопить лёд в груди. Он чувствовал себя не героем, а подопытным кроликом, помещённым в лабиринт с невидимыми стенами. Его инструменты – логика, анализ – были бесполезны. Оставалось только примитивное, животное чутьё, которое кричало: Беги!

Алиса стояла у окна, и её пристальный взгляд был для Матвея загадкой большей, чем любой инженерный расчёт. Детское восприятие было для него неизвестностью. Он понимал её через призму своих знаний: когнитивное развитие, потребности, безопасность. Но то, как она смотрела на лес, не было простым детским любопытством. Это было… узнаванием. Как будто она видела не просто деревья, а некий паттерн, скрытый от взрослых глаз, зашоренных логикой. Он ловил себя на мысли: Она слушает. Но что?

Когда она рассказала про «лесного человека», его первой реакцией было отмахнуться. Фантазия. Стресс переезда. Но в её глазах не было игры. Была спокойная, почти отстранённая констатация факта. И этот факт вступал в непримиримое противоречие со всей его картиной мира. Его дочь, его плоть и кровь, становилась проводником в мир, которого не должно было существовать. Это была не угроза извне. Это была угроза изнутри его собственной семьи. Его крепости.

Вечером, осматривая периметр, он направил фонарь на лес. Луч был жалок. Он не освещал, а лишь царапал поверхность тьмы, и эта тьма, казалось, отвечала ему молчаливым презрением. Находка мёртвого дрозда со спекшимися перьями стала для него не просто неприятным зрелищем. Это был физический артефакт аномалии. Доказательство. Его рациональность, его последний бастион, затрещала, дала глубокую трещину. Он отступил, как солдат, столкнувшийся с оружием, против которого у него нет защиты.

Ночью, ворочаясь на матрасе, он слушал тишину. И эта тишина была активным оружием. Она атаковала его рассудок, рождая фантомные звуки. Его мозг, лишённый внешних стимулов, начинал генерировать собственных демонов. Это был кошмар инженера – система, работающая по неизвестным, искажённым законам. Он проверял замки не потому, что боялся грабителей, а потому, что боялся, что эта тишина, это Нечто, просочится внутрь. Или уже просочилось?

Запах сладковатой гнили, который он уловил у окна, стал последним гвоздем в крышку его рационального гроба. Это был не просто запах. Это был запах разложения самой реальности. Его рука, потрёпанная годами работы с чертежами и инструментами, дрожала, когда он вытирал липкую влагу с подоконника. Он стоял у окна, видя в своём отражении не уверенного в себе мужчину, а загнанного, напуганного зверя. И где-то в глубине, под слоями логики и ответственности, прорезался дикий, панический вопль: Спасай своих! Но как спасать от того, чего нет? Или от того, что уже стало частью твоего ребёнка?

Утром, когда Виктория пересказала ему слова Алисы про «след на стекле», его первой реакцией был гнев. Не на дочь, а на ситуацию, на этот дом, на лес, на собственную беспомощность. Он хотел крикнуть: «Прекрати! Это всего лишь сон!» – чтобы заглушить внутренний голос, который уже знал правду.

Но когда она сама, уже после отъезда Матвея на работу, нашла у плинтуса тот комочек чёрной, маслянистой земли, его гнев сменился леденящим ужасом. Это было неоспоримо. Это было материально. Угроза была не психологической. Она была физической, осязаемой, и она уже была внутри их дома. Она смотрела на лес, на синеватый отлив хвои, на шевелящиеся наросты на коре, и её материнское сердце, этот древнейший детектор угрозы, разрывалось на части. Инстинкт кричал ей: Увози ребёнка! Немедленно! Но её разум, её любовь к мужу, их общие планы и надежды вцепились в эту иллюзию мёртвой хваткой. Сделать шаг назад означало признать катастрофу. Признать, что их мечта, их «свой угол», оказалась ловушкой. А признать это она была не готова. И в этой неготовности таилась самая страшная, самая неизбежная опасность.

Алиса же существовала в иной парадигме. Её мир ещё не был закован в броню причинно-следственных связей. Для неё «лесной человек» был такой же данностью, как дождь или солнце. Её сон с мамами-куклами не был кошмаром в полном смысле. Это было странное, тревожное, но реальное событие её внутренней вселенной. Проснувшись, она не испытала дикого ужаса, потому что грань между сном и явью для неё была тоньше. Отпечаток на стекле был для неё не доказательством сверхъестественного, а просто новым фактом окружающего мира, который нужно исследовать.

Её любопытство было абсолютным и лишённым предрассудков. Она лизнула чёрную пыль не из бравады, а чтобы понять её вкус, её свойства. Покалывание от стекла, запах гнили и металла – это были просто сигналы, входящие данные. Её мозг, пластичный и открытый, не оценивал их как «хорошие» или «плохие», а просто впитывал, как губка. И в этом была её главная уязвимость и её страшная сила. Лес не должен был ломать её защиту, как у родителей. Он мог просто… вписаться в её картину мира, стать её частью. Она не боролась с ним. Она принимала его. И в этом принятии таилась угроза, которую её родители, со своим взрослым, разделяющим умом, не могли даже полностью осознать. Она становилась мостом. И мосты, как известно, существуют для того, чтобы по ним переходили.

Глава 2. Первый шёпот

Сон, когда он наконец пришёл, был не убежищем, а продолжением бодрствования – его вывернутой наизнанку, утопической версией. Матвей не плавал в безмятежности; он выполнял работу. Его мозг, лишённый внешних врагов, сконструировал идеальный чертёж: дом был прочным, углы – выверенными до миллиметра. Алиса смеялась на лужайке, но её смех был беззвучным, как в немом кино. Он стоял у окна и проверял расчёты. Все сходилось. Все было идеально. И от этой идеальности его тошнило.

Его вырвало из этого кошмара в стерильной упаковке не звук, а тишина. Точнее, её вскрытие.

Тонкий, как лезвие, детский плач прорезал плотную, ватную темноту спальни. Он был негромким, но отчаянным – не крик испуга, а звук полной беспомощности.

Матвей вздрогнул, и его сердце, уже отравленное тревогой, отозвалось частой, болезненной дробью. Рядом Виктория зашевелилась раньше него, её материнский инстинкт был быстрее любого сознательного мыслительного процесса.

– Алиса, – её голос был сиплым от сна и натянутых нервов.

Они сорвались с постели почти одновременно. Матвей, всё ещё во власти инерции своего инженерного сна, нащупал выключатель. Резкий свет залил комнату, ослепив их и превратив ночной кошмар в банальную реальность: разбросанные коробки, бледные лица, его собственная тень, уродливо распластанная на стене.

Алиса стояла в дверях их спальни, прижимая к груди истрепанного плюшевого зайца. По её щекам текли слёзы, а всё маленькое тело сотрясали беззвучные рыдания. Она была воплощением того самого хрупкого мира, который Матвей поклялся защитить и который теперь трещал по швам.

– Рыбка, что случилось? – Виктория опустилась перед ней на колени, обняла её. Её пальцы впились в хлопок детской пижамки. – Плохой сон приснился?

Алиса мотала головой, пытаясь поймать воздух.

– Не… не сон… – выдохнула она. – Ко мне… приходил.

Матвей почувствовал, как по его спине пробежал холодный муравейник. Он сделал шаг вперёд, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и уверенно.

– Кто приходил, солнышко? Никто не приходил. Мы же слышали.

– Он не… не ногами, – объяснила Алиса, поднимая на отца огромные, полные слёз глаза. – Он… из шкафа вылез. Из тени. Лесной человек.

Слова повисли в воздухе. Те самые слова, которые днём можно было отмести как фантазию, ночью, в давящей тишине чужого дома, обретали зловещую плотность. Матвей встретился взглядом с Викторией. В её глазах он прочёл тот же немой вопрос: «Стресс? Акклиматизация?»

– Какой лесной человек? – мягко спросила Виктория, вытирая дочери щёки большим пальцем. – Ты его выдумала?

– Нет! Он настоящий! – Алиса надулась, её горе сменилось детской обидой на недоверие. – Он добрый. Он сказал, что он добрый. У него глаза, как фонарики, зелёные. И он… звал меня поиграть.

– Играть? Во что? – Матвей присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. Его инженерный ум, уже прошитый паранойей, автоматически искал логические нестыковки, признаки бреда.