Том 1 Грохот Разломной Бури

Mythic Coder

Том 1 Грохот Разломной Бури

Глава 1. Лейнхолд до трещины

Утро в Лейнхолде начиналось тяжёлым небом. Низкие облака висели над Сердечными Землями, как мокрые тряпки, которые никто не собирался выжимать, сырой ветер тянулся от реки, пробирая сквозь рубаху, но для Каэрона это было не больше, чем привычный фон. Такие утра он видел столько раз, что перестал замечать, как по краю крыш скользит тусклый свет, а грязь под ногами пытается сомкнуться с каждым шагом.

Отец ждал его у навеса, где лежал инструмент. Деревянные ручки молотов, зарубок, рычагов были отполированы руками до матового блеска, железо тускло поблёскивало в сером свете. Каэрон, всё ещё зевая, взял точильный камень и принялся гнать его по лезвию топора, слушая, как ровный скрежет смешивается с шорохом ветра. Спина отозвалась знакомым ноющим уколом – не болью, а напоминанием о вчерашних мешках и досках.

– Не засни там, – буркнул отец, не поднимая глаз от проверяемого инструмента.

– Не засну, – отозвался Каэрон, привычно.

Слова проскользнули между ними, как всегда: не спор, не разговор, а просто короткий звук, отмечающий, что оба живы и делают своё дело. Отец перешёл к следующему молоту, постучал по дереву, проверяя, не пошла ли трещина. Каэрон тем временем перетянул ремни на старой телеге, подёргал скобы, выслушивая их скрип. Всё было в норме, настолько, насколько в Лейнхолде вообще могло быть что-то в норме.

Соседский забор стоял, как и стоял последние годы, криво и упрямо. Нижние доски сгнили, верхние косились, будто пытались сбежать, но держались на ржавых гвоздях. Каэрон взял молот, прижал плечом свежее бревно к перекладине и начал загонять скобы. Доска дрожала под руками, тесно поддаваясь, и каждый удар отдавался в локоть тяжёлой вибрацией. Из-за забора недовольно фыркала коза, цепляясь рогами за верёвку.

– Ещё чуть-чуть, и твоя коза вообще на улицу выйдет, дядь Тарг, – бросил Каэрон через плечо.

– Если выйдет – пусть лучше в твоём дворе пасётся, там трава толще, – отозвался из дома хриплый голос соседа.

Каэрон усмехнулся краешком рта, не отвлекаясь. Гвоздь вошёл, доска встала ровнее – настолько, насколько это вообще было возможно для этого забора. Он отступил, прищурился, оценивая работу, и мысленно поставил себе отметку: через месяц всё равно придётся переделывать. Влажность здесь делала с деревом то же, что время – с людьми.

Деревня жила своим шумом. Где-то спорили о ценах в Дарренфорде – говорили, что зерно там подорожало, а железо, наоборот, сбросили до смешного. У колодца шептались о слухах из Асторна, рассказывая друг другу, что в столице опять что-то не поделили маги и знать. У лавки старая женщина уверенно утверждала, что осень в этом году придёт рано, потому что «клен у дороги развернулся не на ту сторону». Никто не говорил о войне. Войны существовали в рассказах, на далёких дорогах и в чужих песнях, а здесь был Лейнхолд – маленькое пятно на карте, которое редко вспоминали даже сборщики налогов.

К полудню работа у дома закончилась. Отец занялся мелкой починкой колёс, а Каэрон закинул на плечо верёвку, проверил, чтобы нож в ножнах не болтался, и направился к реке. Тропа была набита до каменной гладкости: каждый бугорок, каждая кочка знакомы с детства. Нога сама находила дорогу даже без взгляда, тело двигалось по привычке, а мысли уходили вперёд, к тому, что ещё надо успеть до вечера.

Надо было забрать доски у Бреннаров, помочь отцу довезти груз до дальнего двора, зайти к кузнецу насчёт обещанного гвоздя, который тот забывал ковать уже третью неделю. Ещё где-то на краю сознания висела мысль о крыше – та самая, что протекала над его кроватью при сильном дожде. Всё это складывалось в простую, тяжёлую линию дня: шаг, дело, ещё шаг, ещё дело.

Внутри, в глубине груди, скреблось лёгкое беспокойство. Не яркое, не режущее – скорее, как зуд под кожей. Каэрон пару раз поймал себя на том, что сжимает пальцы в кулак без причины, будто что-то ждёт удара. Он списал это на серое небо, на то, что ветер сегодня особенно сырой, и на дурной сон, который с утра никак не мог вспомнить. Помнил только ощущение: будто стоял где-то на голой земле, и под ней что-то дышало медленнее, чем надо.

Река встретила его привычным шумом. Вода шла высоко, но без злости, тихо толкаясь о берега. Берёзы на прибрежном склоне тянулись к свету, который так и не мог пробиться сквозь облака. Каэрон остановился на привычном месте, где корни дерева образовывали удобную ступень, и вдохнул сырой воздух. Здесь мир казался старым, но крепким: как старый дом, который давно пора подлатать, но он всё ещё держится.

Он присел на корень, глядя на мутное течение, и ещё раз перебрал в голове дела до вечера. Ничего особенного. Ничего, за что стоило бы цепляться памятью. Обычный день в Лейнхолде, таком же старом и упрямом, как его жители.

У него не было причин думать, что этот день хоть чем-то отличается от десятков предыдущих. Мир казался тяжёлым, но надёжным, словно его основы уже пережили всё, что могли, и теперь только медленно старели. Каэрон провёл ладонью по шершавой коре, не замечая, как в самом глубоком слое земли, далеко под его ногами, что-то уже слегка смещается, настраиваясь на другой ритм.

Ближе к полудню воздух в Лейнхолде стал странно густым, словно над деревней опустили невидимую крышку. Не туман, не дождь, а плотная, вязкая тяжесть, через которую приходилось как будто проталкивать каждое движение. Каэрон сначала заметил это не глазами, а плечами: ремень с мешком врезался в кожу глубже обычного, дыхание стало короче, хотя он не делал ничего сложнее, чем перетаскивал мешки с зерном от телеги к амбару.

У колодца уже собралась привычная кучка. Женщины с вёдрами спорили тише, чем обычно, время от времени прикладывая ладони к вискам. Старики, которые любили в такую пору сидеть на лавке и плевать в пыль, сегодня сплёвывали чаще, морщились, глядя на горизонт. Там линия земли дрожала, как в самый жаркий день, но от реки тянуло сыростью и холодом, и эта дрожь не имела права здесь быть.

– Давит, – проворчал один из стариков, проводя рукой по груди. – Воздух как камень.

– Погода дурная, вот и давит, – отмахнулась женщина с вёдрами, но сама тут же поморщилась, словно слова отозвались неприятной волной.

Каэрон, протискиваясь мимо, поднял взгляд на небо. Облака по-прежнему висели низко, но в них не было ни угрозы грозы, ни обещания дождя – просто одно сплошное тяжёлое серое пятно, под которым всё казалось ниже, чем должно. Он мотнул головой и пошёл дальше, чувствуя, как по затылку ползёт липкий холодок.

Птицы вели себя неправильно. Обычно в такое время суток стаи сидели в полях или в кронах деревьев, лениво перекликаются, но сегодня они поднимались слишком рано, большими чёрно-серыми комьями, и не расходились в стороны, а кружили над землями вокруг Лейнхолда плотными кругами. Крики казались приглушёнными, словно воздух глушил звук. В какой-то момент одна стая просто перестала кричать совсем, движущаяся беззвучная масса над полем выглядела так, будто кто-то вырезал кусок живого неба и повесил его обратно, забыв добавить голос.

На улице возле дома орийцев дети играли в свои магические забавы. Маленькие ладони ловили воздух, осваивая простые приёмы из Евхарии: подталкивали пыль, заставляли лёгкий сор подниматься вихрями, гоняли невидимые струйки тепла между собой. Каэрон задержался на секунду, привычно улыбнувшись краем рта – всегда было немного странно смотреть, как они делают то, что ему самому никогда не будет доступно.

Игра оборвалась так резко, будто кто-то перерезал нить. Вихрь пыли рассыпался, как груда мокрого песка, один мальчишка, вытянувший руку, замер, ошарашенно глядя на свои пальцы. Девочка рядом всхлипнула, будто её толкнули, хотя к ней никто не прикасался.

– Мама… оно не идёт, – тихо сказала она.

Дверь распахнулась почти сразу. Мать, высокая орийка с тёмными волосами, выбежала на крыльцо, скосила взгляд к небу, затем к детям. В её глазах, на миг, мелькнуло что-то, очень похожее на страх, но она быстро спрятала его под привычной раздражённостью.

– Всё, домой, – резко сказала она. – Хватит на сегодня, воздух плохой. Быстро.

Дети не спорили, хотя обычно шумели и тянули время. Они молча потянулись к двери, словно кто-то выключил в них ту самую внутреннюю игру со стихиями. Каэрон отвернулся, продолжая путь к складу, и поймал себя на том, что идёт быстрее, чем нужно, будто пытаясь уйти от чего-то, что ползёт следом.

Внутри зернового амбара было душно, как в чужом рту. Запах сухого зерна, старой мешковины и мышиной пыли обычно казался терпимым, но сейчас он лип к горлу, заставляя кашлять. Свет пробивался лишь узкими полосами через щели в досках, ложась на мешки тусклыми, почти мёртвыми лезвиями.

Каэрон поставил очередной мешок, распрямился и замер. Пол под ногами едва заметно вибрировал. Не трясся, не подскакивал – именно дрожал, как натянутая струна, по которой провели пальцем где-то глубоко внизу. Ведро у стены тихо звякнуло, отдавшись железным, пустым откликом.

Он переставил ногу, убедился, что доска не гнилая, потом присел и положил ладонь на пол. Дерево было тёплым, как всегда, но через него медленно проходили волны – не звуковые, не осязаемые до конца, а какие-то внутренние, от которых мышцы в пальцах невольно напряглись.

«Почва шевелится, – промелькнуло в голове. – Под деревней что-то…»

Он резко отдёрнул руку, будто обжёгся, и почти сразу же выругался на себя. Слишком много работы последние недели: таскать, грузить, чинить, опять таскать. Спина ноет, голова гудит, воздух тяжёлый – вот и кажется всякое. Он встал, с усилием выдохнул, заставляя сердце успокоиться, и принялся за следующий мешок.

– Просто усталость, – пробормотал он, даже не заметив, что сказал это вслух.

Снаружи кто-то снова ругался на «дурную погоду», старики продолжали сплёвывать в пыль, птицы кружили над полями неровными, молчаливыми кругами. Лейнхолд жил, как всегда, но воздух оставался тяжёлым, вязким, и в этой тяжести было что-то, что не объяснялось ни сыростью, ни усталостью. Каэрон оттолкнул это ощущение так же, как толкал мешки плечом: грубо, с усилием, лишь бы не смотреть ему прямо в лицо.

К вечеру Лейнхолд стягивался в трактир, как в единственную тёплую точку на всей округе. Низкий потолок с закопчёнными балками, тяжёлый запах тушёного мяса, кислого пива и дыма, который неохотно уходил в кривой дымоход, смешивались в плотный, знакомый каждому туман. Огонь в очаге горел устало, но упрямо, бросая рыжие отблески на стены, на которых плясали тени тех, кто давно уже не заходил в Лейнхолд, если вообще существовал.

Каэрон стоял у стены, не садясь, поправлял ремень на плече, который так и не снял после работы. Народу набилось много: фермеры, пара застрявших на дороге торговцев, орийцы, старый гном из Кладов. Голоса сливались в гулкое бормотание, но отдельные фразы всё равно выныривали, как камни из-под мутной воды.

– В колодце трещина пошла, – упрямо твердил один фермер, стукнув кружкой по столу так, что пена плеснула. – Вчера не было, сегодня есть. Камень сухой, как будто его изнутри поддели.

– Да это зима в прошлом году была тяжёлая, – отмахнулся другой. – Лёд давит, вот и треснуло. Камень тоже не вечный.

– Лёд? Сейчас? – не унимался первый. – Ты на небо смотрел? Там что угодно, только не зима.

Они спорили из привычки, но под словами чувствовалась та же вязкая тревога, что весь день зудела у Каэрона под рёбрами. Он делал вид, что не слушает, но ухо всё равно цеплялось за каждую деталь, связанную с землёй и трещинами.

От соседнего стола глухо донеслось:

– Скот бесится. Корова моя так рванула из загона, что столб выворотила. А к воде не идёт, рвётся в сторону, глаза белые.

– Трава ей не по нутру, вот и скачет, – буркнул кто-то.

– Трава как трава, – упрямо ответили ему. – Это она землю под копытами чует, вот и бьётся.

Слова про «землю под копытами» неприятно дернули Каэрона. Он сдвинулся ближе к стене, опираясь лопатками в шершавые доски, но от ощущения не отвык: будто кто-то невидимый проходит пальцами по самому основанию деревни.

У дальней стены поднялся один из орийцев – высокий, сухой, с обветренным лицом. Утром он вернулся из Дарренфорда, и теперь на него смотрели чаще, чем на огонь: такие, как он, были единственной живой ниткой, связывающей Лейнхолд с остальной Асторией.

– В Дарренфорде, – начал ориец, чуть повысив голос, – магов собирают. Из Астории, из Кладов, с юга… всех, у кого есть плечи и голова на плечах. Говорят: «на проверку нестабильностей».

– Чего? – переспросили ближе к стойке.

– Нестабильностей, – повторил он, будто сам пробуя слово. – В воздухе, в земле. Будто всё чуть-чуть не так пошло.

Гул в трактире сразу не стих, но стал глуше. Ложки скребли по мискам осторожнее, кто-то перестал смеяться на полуслове. Ни у кого не было ясного представления, что это значит, но одно было понятно всем: если маги бросают свои башни и едут куда-то, значит, ничего хорошего для простых людей не выйдет.

Каэрон слушал краем уха, глядя в огонь. Слово «маг» вытягивало перед ним чужие картинки: люди в тяжёлых плащах, огонь по их движению, стены, падающие от одного жеста. Боевые маги жили в сказках и далёких городах, а не здесь, над земляным полом и с кособокими лавками. Он попытался представить такого мага в этом трактире – и образ рассыпался, не находя себе места.

Старый гном из Кладов сидел ближе всех к очагу. Лицо у него было, как серая порода: трещины морщин, жёсткая борода, глаза, в которых отражался огонь. Он долго молчал, делая редкие глотки, а потом хрипло сказал, не поворачивая головы:

– Земля качнулась не так.

Несколько человек одновременно посмотрели на него. Кто-то ухмыльнулся, кто-то покатил глазами: гном ворчал про землю каждый сезон, особенно когда пил.

– Земля у тебя каждый год «не так», дед, – усмехнулся один фермер. – То промёрзла неправильно, то оттаяла не вовремя.

– Это другое, – гном поднял взгляд, и в его голосе не было ни хмеля, ни шутки, только тяжесть. – В этот раз она качнулась, будто под ней что-то повернулось. Не сверху давит, слышите? Не погода. Изнутри.

На миг трактир стих. Слышно было только, как трещат поленья и как кто-то неловко откашлялся. Потом кто-то громко фыркнул, другой выкрикнул шутку про «старые кости, которые всё время нуют», смех прокатился по залу, сбивая сказанное, как метла сбивает мусор с пола. Смеяться оказалось легче, чем признать, что в словах гнома есть что-то, для чего у них нет названия.

Каэрон тоже усмехнулся – так было проще не выделяться. Но смех вышел коротким и сухим. Слова про землю, которая «качнулась не так», легли прямо на ту самую точку внутри, где весь день тянулось беспричинное беспокойство. Он крепче упёрся плечом в стену, чувствуя, как шум голосов идёт через доски в спину. Воздух у огня был теплее, чем на улице, но тяжесть никуда не делась.

Люди возвращались к разговорам о ценах, о ранней осени, о капризном скоте, о магах, которые, конечно, разберутся, если вдруг что-то пойдёт не так. Шутки разгоняли тревогу, выбивали её из слов, но в каждом смехе оставалось что-то натянутое, как струна, которую боятся задеть ещё раз. И только старый гном продолжал смотреть в огонь, словно уже видел, как трещины, о которых все говорят вполголоса, однажды пойдут не по колодцам, а по самому миру.

Обратно Каэрон шёл всё той же тропой, по которой ходил столько раз, что мог бы пройти с закрытыми глазами. Но теперь каждый шаг будто попадал в новое место. Земля под сапогами стала суше, чем должна быть после вчерашнего дождя: вместо вязкой глины подошва скользила по плотной, чужой сухости. Он наклонился, зачерпнул пальцами пригоршню земли – влажность была, но странная, выхолощенная, будто из почвы выкачали не воду, а что-то ещё, оставив только тяжёлую оболочку.

Комья глины рассыпались в руках, и в каждом мелькали тонкие светлые ниточки, похожие на зарисовки трещин, которые ещё не решились стать настоящими. Каэрон сжал ладонь, растирая землю в пыль, но ниточки никуда не делись: их можно было увидеть краем глаза, если смотреть не прямо, а в сторону. Он вытер пальцы о штаны, чувствуя, как по спине пробегает короткий озноб, и ускорил шаг, будто деревня могла стать безопаснее, если добраться до дома быстрее.

Возле порога его встретил голос матери, резкий, как щелчок сухой ветки.

– Ты опять до темноты шляешься, – сказала она, выскочив на крыльцо. – Дрова кто таскать будет, я?

Тон был знакомый, слова – тоже, но под ними что-то дрогнуло. Напряжение в голосе не было обычным раздражением; оно звучало так, будто она весь день слушала тот же тяжёлый воздух, что и он, и теперь пыталась забить его привычной руганью. Каэрон хотел отмахнуться, но кивнул и пошёл к поленнице, не споря.

Дрова давались тяжелее обычного. Поленья казались плотнее, чем вчера, будто впитали в себя ту самую сушь, что вытянула соки из тропы. Каждое бревно отзывалось в руках тупым ударом, когда он бросал его к стене. Мать молча подбирала щепу, шуршала юбкой, и даже этот звук был резче, чем должен, как если бы стены дома стали ближе, чем обычно.

Отец вернулся позже, чем обычно, с лица не мог стереть мрачную складку.

– Завтра надо сходить в Дарренфорд, – сказал он, даже не сняв сапог. – Поспрошу у людей, что там слышно. В Астории, говорят, тоже неспокойно.

– Слухи, – отмахнулась мать, но взгляд её метнулся к окну, туда, где уже вязла в сумерках линия полей.

– Слухи так просто не рождаются, – упрямо ответил отец. – Если в Дарренфорде магов собирают, то до нас дойдёт всё равно. Лучше знать заранее, чем ждать, пока по головам стукнет.

Каэрон сидел за столом, ковырялся ложкой в похлёбке и ловил себя на том, что слушает не их слова, а то, как дом дышит вокруг. В стенах было глухое гудение, едва заметная дрожь, будто где-то глубоко в срубе кто-то положил тяжёлый камень и время от времени медленно поворачивал его. Шум разговора, лязг ложек, треск огня – всё это накладывалось поверх, но не заглушало того низкого, настойчивого фона.

– Ты слышишь? – чуть было не спросил он, но язык не повернулся. Как объяснить, что именно он пытается услышать? Доски были целы, крыша над головой держалась, ветер не выл сильнее обычного. Но дом казался натянутым, как тетива, которую кто-то вот-вот дёрнет.

После ужина мать долго возилась у печи, глядя на огонь, будто надеясь увидеть в нём ответ. Отец перебирал инструмент у стены, в третий раз за день проверяя рукояти и железо, хотя всё и так было в порядке. Каэрон сидел, делая вид, что чинит ремень, а сам прислушивался к тому, как с каждым ударом сердца стены будто бы чуть меняют свой собственный ритм.

Ночью сон не пришёл сразу. Он лежал на жёсткой постели, уставившись в тёмный потолок, где бледно светились щели между досками. Дом был тих, но тишина не была пустой: где-то в глубине, то ли под полом, то ли ещё ниже, раз за разом проходил звук, похожий на то, как ножом проводят по камню. Не громко, не резко – медленно, с нажимом, будто кто-то прикидывал, по какой линии удобнее всего пойдёт будущий раскол.

Он перевернулся на другой бок, накрылся с головой, пытаясь спрятаться от этого скрежета, но тот не исчез. Он был не в ушах – в груди, в костях, в том самом месте, где весь день сидело непонятное беспокойство. Каэрон сжал зубы, заставляя себя думать о завтрашних делах, о дороге в Дарренфорд, о ценах на зерно – обо всём, что могло казаться важным в мире, который ещё считал себя целым.

Где-то далеко, за пределами того, что он мог представить, уже выстраивались линии разломов. Но для него пока существовали только дом, родители и этот глухой звук, будто мир под ними точили, готовя к удару.

Рассвет в Лейнхолде всегда приходил шумно. Даже если небо было затянуто, где-то начинали орать петухи, в загоне поднимался крылатый вой кур, пастухи ругались на сонных коров, собаки отзывались лаем. В тот день тишина встретила деревню, как чужак, переступающий через порог. Не было ни щебета, ни крика, ни шороха – только серый свет, медленно протискивающийся между домами.

Каэрон проснулся раньше обычного, не от крика петуха, а от тяжести на груди, будто кто-то положил туда плоский камень. Сердце билось ровно, но каждый удар отдавался глухим толчком. Некоторое время он лежал, вслушиваясь, надеясь уловить привычные звуки улицы. В ответ дом молчал, а за стеной стояла такая густая тишина, что скрип собственного вдоха казался слишком громким.

Он поднялся, оделся почти на автомате, открыл дверь и вышел во двор. Холод ударил не силой – неожиданностью. Воздух обжигал так, что первый выдох вышел белым паром, словно стояла середина поздней осени, а не то время, когда холод только начинал напоминать о себе по ночам. Каэрон на миг задержал дыхание, а затем перевёл взгляд на руки: кожа покрылась мурашками, словно тело понимало больше, чем голова.

Он сделал несколько шагов к колодцу, нарочно громко стукнув дверью за спиной, но звук не подхватило ничего. Ни ответного лая, ни возмущённого крика соседа, который всегда ругался на шум по утрам. Деревня стояла, как вырезанная из тусклого дерева. И в этой неподвижности каждая мелочь бросалась в глаза.

Куры в загоне сбились плотным комком в дальнем углу. Обычно они с рассветом уже носились по двору, ссорились, лезли под ноги, но сейчас просто стояли, прижавшись друг к другу, вытянув шеи в одну сторону. Их головы были повернуты туда, где за полями скрывался дальний край Лейнхолда – крохотная линия домиков у границы Сердечных Земель. Гребни у нескольких птиц легли, как тряпки, глаза были широко раскрыты и почти не моргали.

– Эй, – пробормотал Каэрон, подходя к загону.

Куры дёрнулись, но не разбежались, только теснее прижались друг к другу, не отводя взгляд от горизонта. В их поведении не было обычной глупой птицыной суеты – только натянутое, до боли ощутимое ожидание. Каэрон сжал пальцы на перекладине, чувствуя под ладонью шероховатость дерева, и поднял глаза туда, куда смотрели они.

Небо над полями оставалось таким же серым, как и накануне, но далеко, у самой линии земли, проходила полоса, чуть темнее основного цвета. Не облако, не тень от холмов – ровная, тонкая, будто кто-то провёл по горизонту линию сажи. Она не двигалась, не расползалась, не растворялась в свете. Просто была, разделяя мир на «до» и «после», хотя никто ещё не назвал это вслух.

Каэрон всмотрелся, щурясь, надеясь разглядеть в этой полосе хоть что-то понятное: дым от дальних костров, приближающуюся грозу, шевеление облаков. Но линия оставалась неподвижной, как шрам. Грудь сжало сильнее, камень под сердцем будто стал тяжелее. Несколько секунд он стоял, не двигаясь, а потом заставил себя отвести взгляд.

«Игра света, – упрямо сказал он себе. – Солнце ещё не поднялось толком, вот и кажется».

Он повернулся к дому, намеренно не оглядываясь. Если смотреть долго, можно увидеть всё что угодно – так говорил отец, когда рассказывал истории о путниках, сходящих с ума в степях. Каэрон ухватился за эту мысль, как за тонкую ветку над ямой, и потащил её за собой, к привычным делам.

Отец уже был на ногах, сидел у стола и затягивал ремни на сапогах. Лицо у него было хмурым, тени под глазами легли глубже, чем обычно.

– Рано поднялся, – бросил он, не поднимая головы.

– Не спится, – ответил Каэрон, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

– И правильно. Дел много. Поможешь с телегой, потом за дровами, – отец встал, провёл ладонью по щеке, будто пытаясь стереть усталость. – Если всё успеем, к полудню двинем в Дарренфорд. Надо новости услышать, пока они сами к нам не пришли.

Каэрон кивнул. Фраза про «пока не пришли» неприятно кольнула, но он не стал спрашивать, что отец имеет в виду. Слова застряли в горле, наткнувшись на тот же внутренний камень, что не давал дышать свободно. Он ещё раз подумал рассказать про тишину, про кур, про полоску на небе, но поймал себя на том, что не может подобрать хоть одно разумное объяснение, а без него это всё звучало бы как детская страшилка.

Он сделал вдох, наблюдая, как белый пар снова вырывается изо рта, и сжал зубы.

– Успеем, – только и сказал Каэрон.

Он выбрал помогать, а не говорить. Легче было таскать поленья, подтягивать ремни, проверять колёса телеги, чем смотреть на отца и пытаться объяснить, что небо над полями вдруг стало похоже на рану. Легче было молчать, делая вид, что утренний холод – просто ранний удар осени, а не дыхание чего-то, что уже тянется к Лейнхолду издалека.