И река ее уносит

Поначалу она ощутила слабое электрическое покалывание в кончиках пальцев. Оно быстро поднялось по рукам, словно течение. Воздух вокруг показался густым, будто сотня невидимых глаз обратилась на нее из темноты. Волосы на затылке встали дыбом. По краям поля зрения пробежали золотые искры, окрашивая мир неровной сепией. А затем все началось.

До нее донеслись шепотки. Так Мираэ всегда называла их. Приглушенные голоса, которые она не узнавала, но не сомневалась – подобно мушке, которая интуитивно осознает свою ужасно короткую жизнь, – это были ее предки. Суджин слышала их: женщин, которые жили раньше нее, которые участвовали в том же ритуале костей, почвы и нежелания отпустить то, что умерло. Она наклонилась, коснувшись лбом земли, прислушалась, пережидая первую волну тошноты. Иногда из смешения голосов пробивался один, словно радиосигнал, услышанный поверх помех; он был достаточно четким, чтобы Суджин могла различить отдельные слова, прежде чем он уступал место другому.

Она услышала округлую речь ребенка, чей язык еще не закостенел вокруг согласных. В другой раз пожилую женщину, язык которой сковал тяжелый камень инсульта. «Когда мы потеряли урожай, мы… А потом мама сказала… Когда я свернула ей шею, она не сопротивлялась. Мы ели, и ели, и ели…»

Для нее все это ничего не значило. Но тогда, сквозь приглушенные воспоминания прошлых поколений, она узнала знакомый голос.

«Дочери мои, — произнес мамин голос по-корейски, с такой интонацией, будто вот-вот рассмеется, – сосредоточьтесь».

Суджин потеряла концентрацию. Она хотела взять след этого воспоминания и идти по нему. Как собака. Она все еще помнила. Лето, полжизни назад. Изобилие белых цветов на кустах томата, сгибающихся под тяжестью шмелей. Совиные погадки на свежевскопанной почве. Она ощутила, как ускользает контроль. Хвост Милкис гниет в земле. «Сосредоточьтесь. Вот, дочери мои. Смотрите».

Суджин снова направила все внимание на свои руки, и голоса тут же отступили, как и положено призракам. Она была одна в лесу и не могла справиться. Ее тяжелое дыхание расплывалось в ночи облачками тумана.

– Проклятье, – выдохнула она. Суджин сморгнула слезы, хвост лежал у ее пальцев, холодный и гибкий, как дохлый червь, смытый дождем. Она вспомнила, сколько раз пробовала и терпела неудачу. Змеи, которых она доставала из земли извивающимися и алыми, потому что у нее не получилось регенерировать чешую. Птицы, которые дергались в ее руках, но оставались мертвыми: синапсы посылали сигналы, снова и снова… безуспешно. Значит, маме и Мираэ приходилось всегда заканчивать за нее то, что она не сумела? С какой стати Суджин поверила, что справится в одиночку просто потому, что должна?

Но нет. Что-то происходило. Сначала почти неощутимо, но затем растения, которые касались ее коленей, начали умирать. Трава вокруг жухла, становилась коричневой, словно ее жизненная сила перетекала в ладони. Сырой воздух заполнил горький запах крови, такой сильный, что ее начало подташнивать. Почва под ее пальцами внезапно стала сырой. Земля отторгала кровь, превращаясь в ил, в грязь.

Воздух стал вязким, так что дыхание затруднилось, словно чья-то рука сжала легкие. У нее над головой деревья перестали раскачиваться на ветру, листья замерли, застыв вне времени. Все было не так. Все казалось неправильным. Далекий пронзительный звук заполнил уши, сердце сбилось с ритма, магия нарастала.

А потом, господи, вот же оно: у нее в ладонях. Сначала появились внутренности, скользкие, пульсирующие, еще не ставшие телом. Почка, печень, тихо бьющееся сердце. Они двигались в земле, как слизни, ища подходящее место и собираясь в целое. Почва пошла волнами. Кости: волнообразные изгибы крестца, утонченный аккордеон грудной клетки, заостренная часть, вмещающая горло. Влажные, красные глаза раздулись, заполняя новые глазницы только что выросшего черепа.

Суджин прикусила щеку, подавляя желание отдернуть руки. «Даже не смей, — подумала она. – Не смей». Желчь поднялась к горлу. Было отвратительно – но она продолжала.

Плоть обретала форму, заполняла просветы между скелетом и органами. Обнаженное мясо трепетало, мышцы вздрагивали, касались ее пальцев, словно собака, которая дергается во сне. Хлоп, хлоп, хлоп. Вроде бы в школе о таком однажды рассказывали? Что-то о сигналах нейронов. Что-то о том, что даже мертвое тело иногда шевелится.

Она медленно дышала сквозь стиснутые зубы. Она слышала смех в отдалении, и воспоминание разворачивалось, словно фильм на разделенном экране. На одной половине экрана была она сегодняшняя: в семнадцать лет, одна, она стояла на поляне, тяжело дыша. На другой был тот день много лет назад, когда мама привела ее и Мираэ на это самое место, чтобы показать, на что способны женщины из их рода.

Мираэ справлялась лучше – как и со многим другим. Уверенная, не такая брезгливая, как Суджин, она сразу разобралась, что к чему. Тогда это тоже была Милкис – одна из ее бесчисленных жизней.

На этот раз крыса вернется к одной Суджин.

Острая боль пронзила ее палец. Зубы. Она вскрикнула, отшатнувшись, у нее в руках извивалась крыса, ее мех был перепачкан кровью и землей. Определенно, живая. Суджин открыла фляжку с водой и ополоснула Милкис. Теперь Суджин плакала по-настоящему, а не от разочарования, то всхлипывая, то смеясь. Она шептала «тс-с-с, тс-с-с», и это означало «слава богу». Милкис прижалась к знакомым ладоням, виновато потерлась о подушечку кровоточащего пальца.

– С возвращением. – Суджин поцеловала крысу, прежде чем убрать в карман.

В этот момент у нее слегка закружилась голова, и, хотя дождь усилился, она не могла сдвинуться с места. Она растратила все силы, руки дрожали – но у нее получилось, и теперь она почувствовала себя менее одинокой. «Я справилась, мама», — подумала Суджин. Мамин голос, призывающий ее сосредоточиться, по-прежнему звучал в голове. «Спасибо, что направила меня». Она старалась не думать о том, что не услышала Мираэ – одновременно испытывая из-за этого сожаление и облегчение. Она знала, это глупо. Но если бы услышала голос сестры среди давно умерших предков, ее смерть стала бы реальностью.

Суджин поднесла запястье к глазам, а Милкис пошевелилась в кармане, вылизываясь с усердием, достойным кошки. Ветер вернулся, и теперь у него были острые зубы, он яростно извивался между деревьями, относя дождь в сторону. Если она задержится, то простудится.

Неожиданно слева от нее звякнул металл. Сердце подпрыгнуло, и она резко развернулась на звук. Это не ветер качнул ветку – ее заметили. Вот он: парень среди высоких деревьев. Темные пятна глаз. Сколько он там стоял? Лицо у него было бледное, осунувшееся. Крышка предмета, который он держал в руках, со стуком захлопнулась. Для Суджин этот звук прозвучал как объявление смертного приговора, последний гвоздь в крышку гроба, но на самом деле это не было ни то, ни другое. А Марк Мун. В руках он держал кастрюлю с супом.

Глава 3

Суджин не знала, сколько они с Марком неподвижно простояли на поляне, молча глядя друг на друга. Она будто вышла из тела и видела себя откуда-то издалека. Она осознавала дождь, но не чувствовала, как он касается кожи. Она понимала, что ее колени прижаты к земле, которая постепенно превращается в мокрую грязь, но ее это не заботило. Все ее внимание поглощало одно: Марк и то, как свет фонаря отражался в его широко открытых глазах.

– Что… – выдохнула она, но он спросил первым.

– Что это? – Он говорил совсем тихо. – Суджин, что ты только что сделала? – Его взгляд метнулся от участка пожухшей травы к карману ее куртки, из которого свешивался хвост Милкис, раскачиваясь, как маятник. – Эта крыса, – он показал на нее. – Ты…

Она вскочила на ноги. Но Марк не отшатнулся. Наоборот, шагнул к ней, в его глазах горели вопросы.

– Ты только что…

Суджин потеряла способность думать. Она прижала ладонь к его рту и ощутила кожей удивленный выдох.

– Пожалуйста, – сказала она. Чудо, что ее голос не дрожал. Марк был здесь, он увидел ее, и внезапно даже уединенный лес вокруг дома показался опасным. Она в панике высматривала в темноте других наблюдателей. Я все испортила. Все испортила. В смятении она не смогла придумать ничего, кроме: – Пожалуйста, просто молчи – и пойдем со мной.

Суджин двинулась к дому, чьи ярко освещенные окна сияли, как маяк. Не сразу, но она услышала, как Марк последовал за ней. Она не позволяла себе оглядываться. Его присутствие ошеломляло, вопросы тяжело висели в воздухе. Суджин изумляло, что он не стал ничего говорить, пока они шли к дому. Он выглядел спокойно, даже когда она оставила его в прихожей, чтобы запереть Милкис в клетке в спальне, но, как только она вернулась, плотину прорвало.

– Что это было? – спросил он. В его глазах горела смесь страха и благоговения. – Я видел, как ты закопала тот хвост, Суджин. Но он был отрезан. Я знаю. Твоя крыса. Ты только что…

Она не могла справиться сейчас с этим потоком вопросов. Ей требовалось время.

– Останься на ужин, – сказала она. Эти слова застали Марка врасплох.

– Что? – Суджин посмотрела на его руки. Кастрюлю, которую он держал, усыпали бусины дождя. Холод наконец начал пробиваться сквозь шок, и она осознала, что они оба дрожат, как собаки.

– Ты принес суп.

Он опустил взгляд, моргнул, словно забыл, что держал что-то в руках.

– Мама сказала…

– Принести мне еды, чтобы хватило на неделю. Я так и поняла. – Она взяла кастрюлю и прошла на кухню, чтобы поставить ее на плиту. – Тебе лучше остаться. Я все это одна не съем.

Она сняла свитер и повесила его на батарею, велев Марку поступить так же, а затем закатала рукава и занялась готовкой. Ошарашенный Марк, не смея возражать, подчинился.

Оба испытали облегчение, сосредоточившись на конкретных задачах. Они работали в полной тишине, словно по молчаливой договоренности делая вид, что мир недавно не ушел у них из-под ног. Пока Марк промывал рис, Суджин достала из холодильника две порции филе макрели, протерла его рисовым кулинарным вином и щедро посолила, пока масло разогревалось на сковородке. Когда она положила его кожей вниз, алкоголь и масло на мгновение превратились в гремучую смесь, а затем продолжили тихо шипеть. Наконец еда была готова и стол накрыт, а страх снова заполнил желудок Суджин.

Они взялись за ложки в напряженной тишине. Суджин ела настороженно, слишком напуганная, чтобы получать удовольствие, и к моменту, когда она отложила палочки, суп уже остыл. Марк тоже едва притронулся к еде.

– Теперь ты готова? – тихо спросил он.

Нет.

— Да.

Наверное, прозвучало не очень убедительно, потому что он кивнул, но не задал первый вопрос, дав ей возможность решать, с чего начать. Она пожевала нижнюю губу, а затем сглотнула и тихо спросила:

– Сколько ты видел?

– Все, – ответил он, а затем торопливо продолжил: – Но, клянусь, я не хотел. Я постучался, никто не ответил, и я не хотел просто оставлять еду на крыльце из-за енотов. Мама меня прибила бы, если бы я не проверил, что ты точно ее получишь. Я не хотел… – Он, кажется, заметил, что она злится, и кашлянул. – В общем, извини.

Суджин прижала ладони ко лбу, потерла его, словно пытаясь проснуться. Это был кошмарный сон. Она понимала, что это глупо, но все равно винила миссис Мун. Если бы не ее глупая жалость, не ее глупый суп, ничего не случилось бы.

– Марк, об этом никто не знает, – медленно проговорила она. Головная боль усиливалась, но она не знала, от стресса ли это или побочный эффект магии. – Только самые близкие родственники – Суджин говорила уклончиво, но ее просьба была очевидной: никто не должен знать.

— Я понимаю, – ответил Марк, не дожидаясь, пока она пояснит. – Я никому не скажу, Су. Обещаю.

Она убрала руки ото лба и посмотрела на Марка. В его лице читалась уверенность. Он назвал ее Су. Он не называл ее так с тех пор, как они были детьми. У нее в животе появилось странное чувство, словно ее отбросило назад во времени. Но в этом было и что-то утешительное. Рядом с ней сидел Марк Мун: по-прежнему тот мальчик, вместе с которым она скучала каждое воскресенье в амбаре, переоборудованном под церковные службы, и пыталась игнорировать запах навоза, обмениваясь с Марком записками, пока звуки гимнов поднимались к стропилам.

Хотя они больше не были друзьями, пусть даже траектории их маленьких жизней шли параллельно, не соприкасаясь, они по-прежнему в каком-то смысле были связаны друг с другом. Она не сомневалась, что он сохранит ее секрет. У нее не оставалось другого выбора – только верить.

– Спасибо. – Чтобы заполнить неловкую тишину, которая последовала за этим, она принялась убирать тарелки.

– Значит, та крыса. Это ее я кремировал сегодня утром, да? – спросил Марк и встал, чтобы помочь.

– Ага, – сказала Суджин. – Мы возвращаем Милкис каждые несколько лет. Иногда чаще, если здоровье подводит ее быстрее. Ее держала еще наша мама, когда была маленькой. Это мама всему нас научила.

– Значит, то, что вы все эти годы приносили ее на кремацию, как-то связано с… – он подбирал слова, – со всем этим, – закончил он, взмахнув рукой.

– Ага. Если ты закопаешь разные части тела в разных местах, ничего не сработает. Если ты не собираешься использовать какую-то часть, ее нужно уничтожить. Нужно избавиться от остатков.

Марк поморщился.

– Кстати сказать – ох, черт. — Он сунул руку в карман и вынул коробочку с пеплом. Она промокла от дождя. Когда он открыл ее, оказалось, что пепел прилип к стенкам, серый, как пятна графита.

– Ты шутишь? Пожалуйста, выброси это.

– В мусор? Звучит не очень этично.

– Разве? – Она посмотрела на него, складывая пиалы в раковину. – Пойдем со мной.

* * *

Наверху Суджин заставила Марка встать по одну сторону клетки Милкис, а сама встала с другой.

– Посмотри, – сказала она. В клетке крыса радостно точила зубы о деревянный блок, ее тело было одновременно и старше них самих, и совершенно новым. Умершее, но больше не мертвое.

Столкнувшись со свидетельством того, что магия Суджин работает, Марк снова побледнел.

– Это невозможно, – произнес он и потер губы рукой. Лампа светила ему в лицо, и на него ложились тени от прутьев клетки.

– И все-таки. – Суджин открыла дверцу, и Милкис взбежала по ее руке. – Видишь, – ровным голосом произнесла она. Протянула руку и почесала крысе шею. – Жива и здорова. Разве это не радует тебя, этичный сжигатель тел?

Марк бросил коробочку с прахом в мусорную корзину, снял крысу с плеча Суджин и поднес к лицу, словно пытаясь учуять гниение, пробивающееся сквозь запахи сырой газеты и шерсти.

– Доволен? – спросила Суджин, когда он наконец опустил Милкис на трюмо, где крыса принялась метаться, пытаясь лизнуть бутылки с лосьонами или пожевать что-то, для этого не предназначенное.

– Думаю, да, – сказал он, а затем снова замолчал. Тишину нарушало только скрежетание Милкис, которая забиралась на подставку для ручек.

Суджин вздохнула.

– Ты испугался, да?

Марк неожиданно улыбнулся и опустился в кресло.

– Разве не очевидно? Прости, это… – Он с отсутствующим видом покрутил шнурок худи. – Поверить не могу, все это время ты и Мираэ были способны на подобное, а я ничего не знал. Когда вы сами об этом узнали?

Она внимательно присмотрелась к нему. Многое в Марке изменилось. Волосы, которые были когда-то прямыми, как у его матери, теперь стали слегка кудрявыми, как у отца. Щеки, которые раньше выглядели пухлыми, втянулись, хотя над верхней губой оставался жемчужный шрам с тех времен, когда все они заболели ветрянкой, и он не утерпел, стянул рукавицы и почесался.

Но его глаза были прежними. Большими, ясными и наивными.

– Мы случайно обнаружили. Мама хотела держать это в секрете как можно дольше, – сказала Суджин. – Потому что дети безответственные. Понимаешь? Она не хотела, чтобы мы сделали что-то глупое или начали хвастаться этим.

Когда мне было семь, мы с Мираэ нашли совиную погадку [1] и решили поиграть в похороны во дворе. Мы закопали ее рядом с помидорами. И тут все растения вокруг погибли, а из земли послышались вопли мышей, которые пытались выбраться на поверхность.

Она улыбнулась этому воспоминанию, тому, как взвизгнула ее сестра, когда из земли высунулась первая мордочка, за которой последовало полдюжины других. Подбежали родители, размахивая лопатами, готовые защитить детей от похитителей. Но они обнаружили лишь своих дочерей, которые вопили, вцепившись друг в друга.

– А потом мы потеряли сознание. Мы впервые кого-то оживили, шесть зверьков одновременно. Мы проспали целые сутки. Родители уже собирались везти нас в больницу. Когда мы очнулись, мама решила, что безопаснее будет объяснить нам, на что мы способны. Как ответственно относиться к этому и как делать все правильно.

Суджин захватили воспоминания. Она с сестрой на коленях в саду, рядом с мамой, разрывает землю руками, чтобы закопать лапку птицы, которая врезалась в их окно. Стебли росички пригнулись под тяжестью магии, когда синичка взлетела в воздух, разметав крыльями землю.

Суджин посмотрела в окно, чтобы не встречаться взглядом с Марком. Она часто вспоминала об этих моментах, но прошли годы с тех пор, как она облекала их в слова. Да и кому ей рассказывать об этом? Отец не любил говорить о прошлом. Он вообще не особо любил говорить.

Она бы все отдала, чтобы снова пережить те прекрасные, сияющие первые дни осознания. Магия и ее новизна словно насыщали все вокруг статическим электричеством. Наследство, которое передавалось от девушки к девушке. Мама говорила, что, возвращая что-то назад, она чувствовала себя ближе к своей покойной матери. Тогда Суджин не понимала – все, кого она любила, по-прежнему рядом, – а теперь поняла.

– Знаешь, я могу их слышать, – сказала она.

– Кого?

– Я слышу людей, когда воскрешаю. Слышу женщин из моего рода, которых уже нет.

– Что, как призраков? – спросил Марк. – Ты можешь с ними говорить?

– Нет, не так. Это скорее… – Она подбирала слова. – Как коллаж из воспоминаний. Я слышу, как девушки смеются, разговаривают. Я не могу контролировать то, что слышу. Будто в соседней комнате кто-то переключает радиостанции. – Она подцепила заусенец, полумесяцем свернувшийся у ногтя. – Иногда я слышу маму. Это не похоже на запись голоса. Она словно совсем рядом, невидимая, но такая близкая, что я могу к ней прикоснуться.

Она опустила взгляд на руки, на пятнышко крови, которое проступило там, где она оторвала заусенец. Она не совсем понимала, зачем рассказывает все это, но, начав, не могла остановиться. Было что-то утешительное в том, что теперь эти воспоминания живут в еще чьем-то сознании. Будто где-то там мама и Мираэ по-прежнему воскрешали малых созданий, пусть даже лишь в саду чужого воображения.

– И у тебя вся семья… умеет такое?

– Папа не может. Только женщины, только со стороны матери. Только я и… – Слова повисли в воздухе, как рыболовные крючки.

– Понятно, – тихо сказал Марк. Вот оно: выражение жалости, которое было для нее невыносимым. Она осталась одна. Полный дом чудесных, дарующих жизнь женщин, но их все равно не удалось спасти.

Между ними повисла тишина, и, словно ощутив потребность смотреть на что угодно, только не на нее, Марк стал разглядывать спальню. Суджин смутилась. Может, ему покажется странным, что с тех пор, как они были маленькими, изменилось совсем немного? К потолку по-прежнему приклеены светящиеся созвездия, стеклянные банки наполнены звездочками-оригами. И может, ему покажется тревожным, что прошел почти год после смерти ее сестры, а они с отцом так и не убрали вторую кровать?

Все вещи Мираэ находились там, где она оставила их в день своего исчезновения. У зеркала лежал чехол для контактных линз с высохшими линзами внутри и расческа с тонкими зубьями, забитыми темными волосами. Рядом стояла бутылочка физраствора, которую она забыла закрыть. Стол Мираэ превратился в алтарь невозвратимого прошлого.

– Я скучал по этому месту, – сказал Марк, и это прозвучало как «я скучал по тебе». Он взглянул на нее и тут же, словно напуганный тем, что Суджин, оказывается, тоже на него смотрит, поспешно отвел взгляд и уставился на флюоресцентные звездочки на потолке.

Суджин было как-то странно снова видеть его в этой комнате. Будто столкнулись две эпохи ее разорванной пополам жизни: время до смертей и время после них.

– Помнишь, когда у Мираэ выпало несколько молочных зубов, и ты вытащил один у себя, чтобы ее утешить? Ты сидел прямо тут, где сидишь сейчас.

Он не помнил.

– Один у меня до сих пор хранится. Не твой, конечно. Мираэ. Она правда считала, что их забирал Бог, а на самом деле они просто застревали в решетке водостока – долгая история. Мама нашла один после дождя. – Суджин встала и достала пластиковый пакетик с застежкой. На дне лежал молочный зуб. Это была самая странная проверка в истории, но она знала, что если Марк продемонстрирует отвращение, она вышвырнет его из дома.

Он не дрогнул, взял пакетик и всмотрелся в крошечный зуб за мутноватым пластиком.

– Су, пожалуйста, не говори, что ты сохранила это, чтобы вернуть… вернуть Мираэ…

– Даже не шути о таком, – перебила Суджин, хотя она бы соврала, сказав, что никогда не задумывалась об этом. От мамы не осталось ничего, что можно было бы закопать. А от сестры – эта реликвия. Зуб был целый, блестящий. Достаточно здоровый, чтобы дать росток новой жизни.

– Я не шутил, – тихо произнес он.

– У нашего дара есть цена, Марк. Мама взяла с нас обещание, что мы будем воскрешать только мелких животных, и даже их не слишком часто. В нашем роду были люди, нарушившие это правило, и для них это, похоже, хорошо не закончилось, – ее слова прозвучали слишком легко. Сама не зная, почему, она вдруг почувствовала раздражение. – Мама рассказывала нам одну историю. О двоюродной бабушке, у которой младшего брата убило шрапнелью во время войны. Он был ее единственным живым братом. Что бы ей ни говорили родные, она не могла его отпустить. Она носила его тело на себе, пока это не стало невозможно. – Суджин сглотнула. Ей послышалось, будто над ухом жужжат слепни. Она не сомневалась, что они с Мираэ однажды слышали голос этой двоюродной бабушки, много лет назад, она истерически кричала, когда Милкис оживала у них в руках. Это был ужасный вопль, исполненный животного ужаса. После этого они не воскрешали по меньшей мере год. – И вот моя двоюродная бабушка отрезала у брата палец и сожгла его тело. Она попыталась вернуть его к жизни.

Марк перестал крутить в руках пакетик с зубом. Он напряженно застыл.

– На мгновение ей показалось, что у нее получилось. Брат вернулся, он выглядел идеально. Никаких ран, пухлые щеки, как будто он не голодал месяцами. Но она не могла заставить его говорить. Он был здесь, но и не здесь. Если за ним не смотрели, он запихивал в рот пригоршни гравия. Каждую ночь его рвало землей, и он сидел в грязи, пока кто-нибудь не приходил его помыть.

– Он умер. Снова, – выдохнул Марк.

– Да. А усилия, которых потребовала эта магия, убили мою двоюродную бабушку – через несколько месяцев после воскрешения. К моменту, когда она умерла, тело у нее было покрыто синяками, а из носа постоянно шла кровь. По крайней мере, так мне рассказывали.

Суджин не знала, сколько в этой истории было иносказанием – маминой попыткой заставить дочерей соблюдать осторожность.

– Папа не переживет еще одну потерю, Марк, – сказала она так тихо, что он наклонился вперед, прислушиваясь. – Я знаю, не переживет. Поэтому я не могу это сделать.

Ее удерживало не только то, что она могла пострадать сама – причина крылась и в том, что сказала сама Мираэ. Однажды после смерти мамы сестры сидели в ее комнате. Отец тогда почти не выходил из своей спальни, забыв о родительских обязанностях. Лампы не горели, но свет полной луны просачивался сквозь занавески и озарял комнату легким коралловым сиянием.

– Мы можем все исправить, — произнесла Суджин по-корейски, к этому языку она обращалась, когда чувствовала себя уязвимой. Она проговорила это плача, сжимая руку Мираэ. Это была не попытка убедить сестру, а мольба. – Мы можем проверить урну. Возможно, что-то осталось. Мы вернем маму, если сделаем это вместе.

– Для кого? – спросила Мираэ.

– Для всех нас. Для папы.

Мираэ покачала головой.

– Ты врешь, – ответила она. – И такую ложь я не могу простить.

Мираэ совсем исключила любую возможность спора. Суджин больше никогда не заговаривала о воскрешении.

– Ненавижу все это, – произнесла она. На глаза выступили слезы, и она усиленно заморгала, чтобы сдержать их.

Марк поднял руку, словно хотел погладить ее по щеке так, как мог бы сделать лет десять назад. Но передумал и опустил руку: она с глухим стуком легла на стол.

– Мне очень жаль.