Черный престол: философский хоррор

Для Ульриха это были не просто слова. Это был код. «Полнолунье» – связь с ночными, иррациональными силами. «Голос тела» – отрицание преимущества духа над плотью, основа манихейской ереси. «Бог есть любовь» – упрощение догмата, отрицание Бога-Судии. Каждая фраза была кирпичиком в стене ереси.

Он решил действовать без промедления. Арест должен был стать демонстрацией силы и ясности. Публичным актом, который встряхнет это болото, застывшее в страхе.

Они вышли из аббатства на рассвете. Ульрих, двое его доминиканцев и четверо городских стражников, предоставленных внезапно «выздоровевшим» аббатом Иоганном. Шествие по пустынным улицам было зрелищем сурреальным. Их шаги гулко отдавались в молчаливом городе, ставни чуть приоткрывались, и из щелей на них смотрели испуганные глаза. Ульрих чувствовал этот взгляд на себе – сотни невидимых глаз, полных ужаса и, как ему казалось, тайного ожидания.

Дом Агаты стоял на отшибе, у самого леса. Не хижина, а аккуратный, почерневший от времени сруб. Дымок из трубы говорил, что хозяйка дома. Перед домом был разбит сад. Но это был не обычный огород. Он был странным, почти волшебным.

Здесь росли не только мята и ромашка. Здесь были алтей и кровохлебка, дурман и белладонна, зверобой и полынь. Растения, обладающие силой как лечить, так и калечить. Они были высажены не рядами, а причудливыми спиралями и кругами, образуя сложный, интуитивно понятный узор. Воздух здесь был другим – густым, пряным, пьянящим. Пчелы жужжали в улье, стоящем под старой яблоней, и их гул сливался с тихим шепотом листьев.

Ульрих на мгновение остановился, анализируя пространство. Садоводство как ритуал. Организация пространства согласно неким, нехристианским принципам. Возможно, элементы древнего культа природы. Он сделал мысленную пометку.

Он не стал стучать. Кивком приказал стражникам войти.

Внутри пахло дымом, сушеными травами и медом. Было чисто и бедно. На полках стояли глиняные горшки и пучки сушеных растений, на столе лежала раскрытая книга – не молитвенник, а сборник стихов на народном наречии. И в центре этой простой обстановки стояла она.

Агата.

Она не была красавицей в общепринятом смысле. Ее красота была иного порядка – тихой, но неоспоримой, как факт. Темные волосы, заплетенные в простую косу, падали на плечи. Лицо – бледное, с четкими, почти резкими скулами и большими, невероятно спокойными глазами цвета лесного озера. Она не испугалась, не вскрикнула. Она обвела взглядом вошедших, и ее взгляд на секунду задержался на Ульрихе. В нем не было ни вызова, ни страха. Было понимание. И печаль.

– Сестра Агата? – голос Ульриха прозвучал особенно громко в этой тихой комнате.

–Я, – ее голос был низким, мелодичным.

–Я – брат Ульрих фон Штайнер, уполномоченный инквизитор. Ты обвиняешься в распространении еретических учений, в колдовстве и в пособничестве дьяволу.

Он ожидал чего угодно – отрицания, слез, проклятий. Но она лишь медленно кивнула, как будто ожидала этого.

–Назовите хоть один грех, которого бы не совершала я, или вы, или любой человек в этом городе, – тихо сказала она. – Мы все виновны. И мы все невиновны.

Ее слова были вызовом, но не его власти, а самой основе его системы. Он говорил на языке догматов и категорий, она – на языке экзистенциальной реальности.

– Не уклоняйся от вопроса, – холодно парировал Ульрих. – Ты знала Марту-знахарку?

–Знаю. Она пыталась помогать людям, как умела.

–Она практиковала колдовские обряды. И ты давала ей советы.

–Я делилась знанием о травах. Знание не может быть грехом.

–Знание, не освященное верой, – путь к погибели. Ты говорила, что боль – это голос тела. Это ложь. Боль – это следствие грехопадения. Наказание, которое следует принимать со смирением, а не «слушать».

Агата посмотрела на него с такой бездонной, безмолвной жалостью, что его, впервые за многие годы, пробрала дрожь. Это был не страх. Это было нечто иное, более примитивное – инстинктивное понимание, что он столкнулся с чем-то, что не вписывалось ни в одну из его категорий.

– Когда умирающий старик кричит от боли, – сказала она, – вы слышите грех. Я слышу страдание. Кто из нас ближе к Богу?

Его доминиканцы замерли. Стражники переглянулись. Вопрос, простой и страшный, повис в воздухе.

Ульрих почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Это была не ересь. Это было нечто худшее. Это была альтернативная теология, основанная не на текстах, а на эмпатии. И она была опаснее любого демонологического трактата, потому что находила отклик в самом простом, человеческом.

– Твои слова обличают тебя, – проговорил он, и его голос, впервые, потерял стальную ровность. В нем прозвучали нотки чего-то, похожего на ярость. – Ты ставишь свое чувство выше учения Церкви. Это гордыня, достойная Люцифера. Вязать ее.

Стражники двинулись к ней. Она не сопротивлялась. Когда один из них грубо схватил ее за руку, она лишь вздрогнула, но не от страха, а как будто от боли за него, за его огрубевшую, жестокую душу.

И в этот момент, когда ее вели к двери, она остановилась и повернулась к Ульриху. Их взгляды встретились снова.

– В вас столько же одиночества, сколько и во мне, брат Ульрих, – сказала она тихо, так, что слышал только он. – Вы строите стены из догматов, чтобы заглушить тишину. Но чем выше стены, тем громче в них эхо.

Она не улыбалась. Ее лицо было печальным и серьезным. Она не проклинала его. Она поставила ему диагноз.

Ульрих замер. Он чувствовал, как что-то внутри него, незыблемое и твердое, дало крошечную, почти невидимую трещину. Это было не сомнение в вере. Никогда. Это было сомнение в… в методе? В чистоте его собственных мотивов? Он мысленно отбросил эту слабость как дьявольское наваждение.

– Увести, – бросил он, отворачиваясь.

Он вышел из дома последним. Его взгляд упал на сад, на эти странные, гибельные и целительные спирали из трав. На алый мак, растущий у самого порога. «Алая Роза», – подумал он с внезапной, острой ненавистью. Роза с шипами. Красивая, но ядовитая.

Он приказал все обыскать. Книги, травы, личные вещи – все должно было быть доставлено в аббатство для изучения. Он сам наблюдал, как стражники грузят скромное имущество Агаты на повозку. И когда один из монахов взял с полки деревянную фигурку, грубо вырезанное изображение матери с ребенком, не каноническую Богородицу, а просто женщину с младенцем, Ульрих почувствовал странное, иррациональное желание остановить его.

Он не сделал этого.

Обратный путь в аббатство был молчаливым. Город, казалось, затаил дыхание. Весть об аресте Агаты, любимой многими горожанами, должна была разнестись мгновенно. Ульрих чувствовал на себе тяжесть тысяч невидимых, полных ненависти взглядов. Его это не пугало. Это было предсказуемо. Очищение всегда встречает сопротивление.