Черный престол: философский хоррор

Весталия Ламберт

Черный престол: философский хоррор

Вступление

О ПРИРОДЕ ЧУДА

Есть вещи, которые не подлежат обсуждению. Не потому, что они святы, а потому, что они – фундамент. Камень не обсуждает твердость, река – течение, а ночь – темноту. Так и Вера. Она не доказывается. Она есть. Она – воздух, которым дышит мир, и свет, который его озаряет. Пока это так, в мире есть порядок. Пока это так, у Бога есть лик.

Но что, если воздух внезапно станет ядовит? А свет – ослепляюще черным?

В конце XV века от Рождества Христова фундамент Европы дал трещину. Не снаружи – от сарацинских сабель или языческих барабанов, – а изнутри. Из самых ее каменных, казалось бы, незыблемых глубин. Из душ, что усерднее всех молились, и умов, что острее всех мыслили.

Это не история о дьяволе. Дьявол – существо понятное. У него есть обличья, есть тактика, есть цель. В него можно верить. Можно с ним бороться. Эта история – о чем-то бесконечно более чудовищном. О Безмолвии.

Когда Бог перестает отвечать на вопросы, люди начинают отвечать за Него. И их ответы, рожденные в тишине опустевших небес, оказываются страшнее любого ада, который они могли вообразить.

Эта книга – о самом успешном проекте по заполнению этой тишины. О машине, созданной из плоти, веры и стали, которая должна была стать голосом Бога на земле. Ее звали Инквизиция.

А это – история одного из ее самых искусных инженеров.

Глава 1: Прибытие

Он ехал в Шварцгальм три недели, и с каждым днем мир становился менее реальным. Сначала исчезли виноградники и ухоженные поля, потом остались позади последние нормальные деревни, где собаки лаяли на чужака просто по привычке. Дорога уходила вверх, в предгорье, где скалы нависали над тропой как гигантские черные зубы, готовые сомкнуться. Воздух стал холодным и влажным, даже сейчас, в августе. Он пропитался запахом хвои, влажного камня и чего-то еще – сладковатого, гнилостного, как запах давно забытого погреба.

Брат Ульрих фон Штайнер не спешился, не сделал ни одного лишнего движения. Его черная сутана, толстая и дорогая шерсть, не морщилась. Его лицо, сухое и бледное, с тонкими, точно прочерченными пером губами и высоким лбом, было неподвижно. Только глаза, цвета старого свинца, без устали сканировали окружающий пейзаж, впитывая детали, классифицируя, анализируя. Он не видел красоты в горных пиках или в серебряных лентах водопадов. Он видел ландшафт как систему естественных укреплений, как карту потенциальных угроз и стратегических преимуществ.

Гранитная формация указывает на вулканическое происхождение. Лесная чаща обеспечивает отличное укрытие для разбойников или еретиков-проповедников. Река – единственный надежный источник пресной воды. Контроль над ней означает контроль над поселением.

Его мысли текли ясно и холодно, как вода в стеклянном сосуде. В них не было места суеверию. Ульрих верил только в то, что можно было взвесить, измерить, доказать. Его вера была не пламенем, а алмазом – твердой, совершенной и холодной. Он был не фанатиком, горящим слепой ревностью, а теологом-инженером. Его Бог был Великим Архитектором, создавшим вселенную по строгим математическим законам. Задача Ульриха заключалась в том, чтобы находить и исправлять ошибки в человеческом коде – те изъяны души, что проявлялись как ересь, колдовство, инакомыслие. Он называл это «шумом». Помехами в совершенной симфонии божественного замысла.

Впереди, в разрыве тумана, показались наконец зубчатые стены Шварцгальма.

Город не вырастал из скалы – он был ее частью, словно лишайник, паразитирующий на гигантском теле мира. Дома, сложенные из того же темного, почти черного камня, что и горы, лепились друг к другу по крутому склону, их кривые улочки скорее расщелины, чем улицы. На самом верху, венчая это мрачное сооружение, стояло аббатство. Его колокольня, остроконечная и худая, вонзалась в низкое свинцовое небо, как стилет.

De profundis clamavi ad te, Domine (Из глубины возываю к Тебе, Господи), – пронеслось в голове Ульриха без всякого набожного чувства. Констатация факта. Из глубины взываю к Тебе, Господи. Глубина здесь была повсюду. Физическая, географическая, метафизическая.

Когда его маленький кортеж – он сам, его двое спутников-доминиканцев и возок с книгами и научными инструментами – приблизился к городским воротам, их встретила не делегация, не толпа любопытных, а тишина. Ворота были открыты, но за ними не было жизни. Ни торгующихся у лавок горожан, ни криков детей, ни даже бродячих собак. Окна домов были закрыты ставнями, на некоторых двери были заколочены крест-накрест грубыми досками. Воздух висел тяжелым, неподвижным пологом, и единственным звуком был мерный стук копыт его лошади по булыжнику, отдававшийся гулким эхом в каменном мешке улиц.

Он видел их. Мельком, в щели между ставнями, в тени глубокого дверного проема. Бледные лица, испуганные глаза, следящие за ним из тьмы. Они не выходили. Они наблюдали. Их страх был почти осязаем, как эта влажная пелена тумана. Он впитывался в одежду, лег на язык металлическим привкусом.

Идеальная среда для распространения духовной заразы, – констатировал про себя Ульрих. Страх разъедает веру быстрее, чем любая логическая аргументация. Он создает вакуум, который заполняется суевериями. Моя задача – выжечь этот страх. Но сначала – понять его источник.

У ворот аббатства их наконец встретил человек. Это был приземистый, ширококостный монах в потертой рясе, с лицом, напоминающим старый, потрескавшийся камень. Он стоял, сжимая в руках распятие, как оружие.

– Брат Ульрих? – голос у него был хриплый, лишенный всяких интонаций.

–Я. – Ульрих не спешился, оглядывая фасад. Готические арки входа напоминали раскрытую пасть. Над ними была высечена фигура Страшного Суда, но время и эрозия исказили лики ангелов и грешников, придав им одинаково гримасничающие, почти безумные черты.

–Я – брат Герман, келарь. Аббат… аббат Иоганн приветствует вас и просит извинить его. Он нездоров. Его одолела лихорадка.

Ульрих кивнул, наконец спускаясь на землю. Его ноги затекли от долгой дороги, но он не подал вида. Каждая деталь ложилась на свою полку. Аббат устраняется. Стратегическая болезнь. Он либо боится меня, либо боится того, что я здесь найду. Возможно, и того, и другого.

– Проводите меня в мои покои. И доставьте мои вещи. Книги требуют бережного обращения.

Они двинулись внутрь. Клуатр аббатства был таким же безжизненным, как и город снаружи. Ни единого голоса, ни звука шагов, кроме их собственных. Аркады галереи уходили в сумрак, и в их глубине чудилось движение – но это были лишь игра теней и паранойя, рожденная всеобщим молчанием. Воздух был густым от запаха ладана, но под ним Ульрих уловил и другое – слабый, но стойкий дух тлена, как от гниющих цветов.

Его келья оказалась в самой дальней, северной башне. Маленькая, каменная коробка с одним узким, похожим на бойницу окном. Камин был пуст и холоден. В углу стояла походная кровать с тонким тюфяком, стол и стул. На столе – оловянный кувшин с водой и одна-единственная, оплывшая до половины свеча. Ни распятия, ни икон. Только голый камень.

Брат Герман зажег свечу от своей лампады. Пламя заколебалось, отбрасывая на стены гигантские, пляшущие тени.

–Трапеза в шесть. Если вам что-то потребуется… – монах сделал паузу, словно обдумывая, стоит ли говорить дальше. – …лучше никуда не ходить без провожатого. Аббатство… старое. В нем легко заблудиться.

Ульрих кивнул, отпуская его. Дверь закрылась с тихим, но окончательным скрипом. Он остался один.

Тишина обрушилась на него всей своей тяжестью. Она была иной, чем снаружи – не пустой, а насыщенной. Она была живой. Он слышал, как скрипят балки под полом, как где-то капает вода, как ветер завывает в бесчисленных щелях и трубах. И под всем этим – ничто. Ни молитв, ни песнопений. Молчаливый монастырь был таким же противоестественным явлением, как безмолвный лес.

Он поставил свой кожаный саквояж на стол, отщелкнул замки. Достал свои инструменты: компасы, астролябию, несколько увесистых фолиантов в кожаном переплете. Его библиотека была его единственной истинной привязанностью. Труды Фомы Аквинского соседствовали с трактатами по алхимии и анатомии, комментарии к Аристотелю – с запретными манускриптами, описывающими демонологические иерархии. Для Ульриха не было «священных» и «еретических» знаний. Было только знание. И он намеревался применить его здесь, в этом каменном гробу.

Размещая книги на единственной полке, он заметил на стене, прямо у изголовья кровати, надпись. Кто-то выцарапал ее на камне давно, возможно, гвоздем. Латинские буквы, угловатые и неровные:

DEUS ABSCONDITUS (Бог сокрытый).

Ульрих замер, глядя на эти слова. Они не вызвали в нем ни трепета, ни гнева. Они вызвали интерес. Клинический, холодный интерес.

Не молитва. Констатация. Констатация отсутствия. Предыдущий обитатель этой кельи тоже столкнулся с этой тишиной. И он ее определил. Точно поставил диагноз.

Он провел пальцами по шероховатым бороздам надписи. Камень был холодным и мертвым.

«Бог не сокрыт, – мысленно возразил он неизвестному автору. – Он просто не отвечает на неправильно заданные вопросы. Его голос заглушает шум. Шум человеческого страха, суеверий, греха. И я здесь для того, чтобы этот шум устранить».

Он отвернулся от стены, подошел к окну. Узкая щель в камне открывала вид на город, лежащий внизу, как раздавленное насекомое. Туман уже начинал затягивать его, поглощая последние признаки жизни. Скоро наступит ночь.

Первая ночь в Шварцгальме.

Ульрих сел за стол, открыл самую свежую из своих книг – чистый, в кожаной обложке фолиант, который он вел сам. Он обмакнул перо в чернильницу и вывел на первой странице ровным, безличным почерком:

«День Прибытия. Анно Domini 1484.

Локация: Аббатство Шварцгальм.

Наблюдения: Поселение демонстрирует все признаки системного духовного упадка, усугубленного географической изоляцией и, предположительно, местными суевериями. Доминирующий аффект – страх. Страх, судя по всему, имеет двойную природу: страх внешней угрозы (возможно, мнимая или реальная деятельность еретиков) и страх внутренний, направленный на духовные власти, то есть на саму Церковь. Это создает порочный круг: грех порождает страх, страх вынуждает скрывать грех, что, в свою очередь, порождает новый страх.

Методология: Начать с картографирования источников информации. Выявить ключевых фигур, как открытых, так и теневых. Келарь Герман – первый образец. Его страх направлен вовнутрь, на аббатство. Он боится не меня, а того, что я могу здесь обнаружить. Аббат Иоганн – фигура следующего уровня. Его «болезнь» требует немедленной верификации.

Предварительная гипотеза: Эпидемия страха является симптомом. Причина – в наличии мощного, но скрытого источника «шума». Задача – найти его и нейтрализовать.»

Он отложил перо и перечитал написанное. Текст был сухим, лишенным эмоций, как протокол вскрытия. Таким он и должен был быть.

За окном окончательно стемнело. Свеча отбрасывала его силуэт на стену с выцарапанной надписью. Тень инквизитора легла прямо на слова «DEUS ABSCONDITUS», накрыв их собой.

Ульрих потушил свечу. Он не боялся темноты. Темнота была всего лишь отсутствием света. Так же, как зло, в его системе координат, было всего лишь отсутствием добра. А с отсутствием можно было бороться. Его можно было заполнить.

Он лег на жесткую кровать, сложив руки на груди, и уставился в черноту потолка. Где-то далеко, в глубинах аббатства, послышался скрип. Как будто тяжелая дверь медленно, очень медленно открывалась.

Ульрих не шелохнулся. Он просто слушал. И ждал.

Глава 2: Первое Дело

Рассвет в Шварцгальме не наступал – он пробивался сквозь туман, как утопленник сквозь толщу воды. Серый, бестелесный свет лился из щелей в ставнях, не отбрасывая теней, не меняя очертаний мира. Ульрих провел ночь без сна, неподвижно лежа на кровати, слушая звуки аббатства. Скрипы, шорохи, отдаленные, приглушенные шаги. Он не верил в призраков; он составлял карту акустических аномалий старого здания.

С первыми проблесками света он поднялся, умылся ледяной водой из кувшина и облачился в свежую сутану. Каждое движение было выверенным, ритуальным. Он не молился. Его утренней молитвой была подготовка разума. Сегодня он начнет работу.

В трапезной его ждал тот же гнетущий покой, что и везде. Горстка монахов сидела за длинными дубовыми столами, не поднимая глаз от своих мисок с овсяной похлебкой. Они ели молча, механически, словно исполняя неприятную обязанность. Брат Герман кивком указал ему на место. Никаких приветствий.

Ульрих сел. Его завтрак остался нетронутым. Он наблюдал. Он видел, как пальцы одного из молодых монахов судорожно сжимают ложку, как другой беспрестанно шепчет что-то под нос, повторяя один и тот же фрагмент молитвы, как третий смотрит в пространство расширенными зрачками, в которых читался животный ужас.

Коллективный невроз. Симптомы: кататония, компульсивные действия, параноидальные тенденции. Причина – внешняя. Они чего-то ждут. Или кого-то.

Его размышления прервал брат Герман.

–Аббат Иоганн будет рад принять вас после утрени, – произнес келарь, его каменное лицо не выражало ничего, кроме усталости.

–Нет, – мягко, но твердо возразил Ульрих. – Я приму его сейчас. В его покоях. И вы проведете меня.

В глазах Германа мелькнуло что-то – испуг? раздражение? – но он лишь кивнул и поднялся.

Покои аббата находились в восточном крыле, куда, казалось, не проникал даже этот жалкий предрассветный свет. Воздух здесь был спертым, пах лекарственными травами и чем-то кислым, болезненным. Герман постучал в тяжелую дубовую дверь, и из-за нее послышался слабый голос: «Войдите».

Аббат Иоганн полулежал в огромной кровати, заваленный одеялами, хотя в комнате было душно. Он был бледен, как его простыни, с восковым, осунувшимся лицом. Но Ульрих, чей взгляд был настроен на малейшие детали, сразу отметил отсутствие классических признаков лихорадки: не было испарины на лбу, губы не были пересохшими, дыхание было ровным, хоть и нарочито тяжелым.

Симуляция. Но зачем? Страх передо мной? Или страх перед тем, что произойдет, когда я начну действовать?

– Брат Ульрих… – прошептал аббат, делая слабый жест рукой. – Простите мое немощное состояние… наша суровая зима…

–Зима еще не наступила, отец-настоятель, – невозмутимо ответил Ульрих, подходя ближе. – А болезнь духа не знает сезонов. Я здесь по прямому указанию Епископа Валентина. И я начну сегодня.

Он не стал спрашивать разрешения. Он констатировал факт.

Аббат проглотил слюну, его глаза забегали.

–Конечно… конечно… Мы все здесь молимся о торжестве истинной веры…

–Молитвы – это хорошо. Но вера требует действий. Мне нужны все судебные записи за последний год. Все сообщения о ереси, колдовстве, богохульстве. И я хочу видеть первую обвиняемую. Старуху-знахарку. Марту.

Он выучил имя еще до приезда. Епископ Валентин прислал ему краткое досье. Марта. Лечила травами, принимала роды, снимала порчу. Идеальная отправная точка.

Аббат Иоганн закашлялся, но Ульрих видел, что это притворный кашель, чтобы выиграть время.

–Брат Ульрих, возможно, вам стоит сначала освоиться… познакомиться с братией…

–Познакомлюсь в процессе. Где она содержится?

Час спустя Ульрих спускался по узкой, крутой лестнице в подземелье аббатства – место, которое монахи вполголоса называли «Преддверием Чрева». Воздух становился все холоднее и тяжелее, пахнул плесенью, сырой землей и страхом. Этот запах был знаком Ульриху. Он был в его ноздрях в Тулузе, в Лионе, в десятке других мест, где ему приходилось «вразумлять» заблудшие души. Запах человеческого отчаяния был для него таким же рабочим инструментом, как скальпель для хирурга.

Его сопровождал брат Герман, неся факел. Пляшущие тени превращали стены в театр ужасов, но Ульрих был равнодушен к этому представлению. Его интересовали факты.

Дверь в камеру была низкой, железной, с маленьким зарешеченным окошком. Тюремщик, угрюмый детина с лицом, изъеденным оспой, отомкнул массивный замок.

Внутри было тесно и темно. В углу, на соломенной подстилке, сидела женщина. Она была худа, почти высохша, ее спина была сгорблена годами и тяжелым трудом. Когда свет факела упал на нее, она не подняла головы, лишь инстинктивно поджала ноги, словно пытаясь стать меньше.

– Выйдите, – приказал Ульрих Герману и тюремщику. – Ждите меня наверху.

Они повиновались безмолвно. Дверь закрылась, и Ульрих остался один с обвиняемой. Он не спеша поставил факел в держатель на стене, снял с плеча кожаную сумку с документами и достал оттуда несколько листов пергамента. Затем он придвинул единственный табурет и сел, глядя на женщину.

Он не кричал, не угрожал. Его тишина была страшнее крика.

– Марта, – произнес он наконец. Его голос был ровным, лишенным эмоций, как голос учителя, вызывающего к доске нерадивого ученика. – Меня зовут брат Ульрих. Я здесь, чтобы обсудить с тобой вопросы веры.

Она медленно подняла на него глаза. В них не было страха. Была усталость. Глубокая, бездонная усталость, как у зверя, попавшего в капкан и смирившегося с участью.

–Я ни в чем не виновата, – прошептала она. – Я помогала людям.

–Помощь, оказанная не в лоне Церкви, есть соблазн, – отчеканил Ульрих. – Ты лечила травами?

–Да. От лихорадки, от кашля…

–Использовала ли ты при этом заговоры? Призывала ли силы, кроме Божьей?

Она замолчала.

–Отвечай.

–Говорила слова… старые слова… чтобы лекарство лучше подействовало.

–Эти «старые слова» – молитвы? Кому они адресованы?

–Я не знаю… их говорила еще моя бабка…

–Ты не знаешь, к кому обращаешься? – Ульрих наклонился чуть вперед. – Это и есть ересь, Марта. Обращение в пустоту. Ты создаешь шум. Помехи в божественной симфонии.

Он взял со стола лист пергамента.

–Свидетели показывают, что ты снимала порчу с коровы у мельника Ганса. Расскажи, как ты это делала.

–Корову сглазили… у нее пропало молоко. Я дала ей отвар из полыни и прочла «Отче наш» задом наперед…

–Задом наперед? – Ульрих поднял бровь. Это был первый признак живого интереса. – Почему задом наперед?

–Так… положено. Чтобы зло вернулось к тому, кто его послал.

Ульрих сделал пометку на пергаменте своим острым, ясным почерком. «Rituale inversio. Осознанное использование инверсии сакрального текста. Признак структурированного суеверия, граничащего с демонолатрией.»

– Ты понимаешь, что, искажая молитву, данную нам Самим Господом, ты оскорбляешь Его?

–Я не оскорбляла никого! – в ее голосе впервые прозвучали нотки отчаяния. – Я помогала! Корова выздоровела!

–Возможно. Но какой ценой? Ты купила здоровье твари ценой своей души. Ты предпочла быстрый результат – пути, указанному Церковью. Это гордыня, Марта.

Он продолжал еще час. Его вопросы были остры, как иглы. Он не повышал голос, но каждое его слово било точно в цель. Он спрашивал о деталях обрядов, о именах, которые она упоминала, о том, что она чувствовала во время «лечения». Он выстраивал логическую цепь, звено за звеном, и с ужасающей ясностью демонстрировал ей, как ее простые, деревенские суеверия складываются в картину тяжкого греха.

– Ты говоришь, что не верила в дьявола, – сказал он под конец, откладывая пергамент. – Но, используя инверсию, ты признаешь его силу. Ты признаешь, что есть сила, противоположная Богу, и что с ней можно договариваться. В этом и есть твоя главная ошибка. Ты создала в своем сознании идола. Шум, который заглушает голос Божий.

Марта смотрела на него, и в ее уставших глазах плескалось недоумение. Она не понимала половины этих умных слов. Она понимала только, что этот спокойный, холодный человек из другого мира, мира книг и власти, уже вынес ей приговор. И этот приговор был не о кострах и пытках – он был о чем-то более страшном. О том, что вся ее жизнь, вся ее помощь соседям, все ее знание трав – было ошибкой. Грехом. Ничем.

– Я… я не хотела… – простонала она.

–Намерение не отменяет последствий, – отрезал Ульрих. – Заблуждение необходимо исправить. Боль – это инструмент, Марта. Инструмент, который возвращает душу к реальности. Как жар при лихорадке – это знак того, что тело борется с болезнью. Боль души – это знак того, что Бог еще не оставил тебя. Он борется за тебя.

Он встал.

–Я дам тебе время подумать над моими словами. Мы продолжим завтра.

Он вышел из камеры, не оглядываясь. Тюремщик запер дверь. Наверху, в сером свете дня, его ждал брат Герман. Его лицо было бледнее обычного.

– Ну что? – спросил келарь, и в его голосе слышалось неподдельное напряжение.

–Пациентка демонстрирует классические симптомы духовной болезни, – сказал Ульрих, смахивая несуществующую пыль с рукава сутаны. – Суеверие, граничащее с идолопоклонством, непонимание базовых догматов веры, гордыня. Но корень проблемы глубже.

Он посмотрел на Германа, и его свинцовые глаза, казалось, видели насквозь.

–Она – симптом. Не причина. Она лишь одна из многих. Этот город, это аббатство больны страхом. И они лечатся у таких, как она. Потому что вы, братия, не даете им истинного лекарства. Вы сами боитесь. Вы боитесь этой тишины.

Он повернулся и пошел по коридору, оставив Германа стоять в оцепенении. Его шаги отдавались эхом в каменных сводах.

Вернувшись в свою келью, Ульрих сел за стол и открыл свой дневник. Он обмакнул перо и вывел ровную, безличную строку:

«День второй. Допрос субъекта «Марта».

Наблюдения: Обвиняемая является типичным носителем деревенского суеверия, возведенного в ранг ритуала. Ключевая находка – применение «rituale inversio», инверсии сакрального текста. Это указывает не на наивное заблуждение, а на структурированную, пусть и примитивную, систему анти-веры. Субъект не осознает причину последствий своих действий, что делает ее вдвойне опасной – она сеет «шум», не ведая о его природе.

Вывод: Ересь в Шварцгальме носит системный характер. Она укоренена в быту, в повседневных практиках. Борьба с ней требует не единичных казней, тотальной чистки сознания населения. «Марта» – лишь первая клетка больного организма. Необходимо вскрыть весь организм.

Следующий шаг: Выявить связи субъекта. Кто еще обращался к ней? Кто разделяет ее взгляды? Начать с окружения аббатства. Кто-то из братии должен быть осведомлен о этих практиках. Их молчание – форма соучастия.»

Он отложил перо. Из окна его кельи был виден внутренний двор аббатства. Туман начал понемногу рассеиваться, и теперь Ульрих разглядел фигуру, одиноко стоявшую посреди двора. Это была женщина в простом сером платье, с непокрытой головой. Она не двигалась, просто смотрела куда-то вдаль, за стены, ее лицо было обращено к небу. Ее поза выражала не молитвенный экстаз, а нечто иное – глубокую, безмолвную печаль и странную, тревожащую ясность.

Ульрих не знал, кто она. Но его аналитический ум уже занес ее в свой список. Под вопросом.

Он потушил свечу. Работа только начиналась.

Глава 3: Алая Роза

Туман над Шварцгальмом не рассеивался уже третью неделю. Он стал частью реальности – вездесущий, влажный, размывающий границы между днем и ночью, сном и явью, здравомыслием и безумием. Для Ульриха это было лишь атмосферным явлением, результатом специфического сочетания температуры, влажности и горного рельефа. Он фиксировал его влияние на настроение жителей в своем дневнике как интересный психологический феномен, но не более того.

Его работа с Мартой продвигалась с методичной неумолимостью. Старуха сломалась не на пытках – их Ульрих применял скупо, исключительно как инструмент верификации, – а под весом его логики. Он заставил ее усомниться в самой основе ее мировоззрения. Теперь она не просто признавалась в грехах – она верила в них. Она называла имена. И одно имя повторялось чаще других.

Агата. Сестра Агата из общины бегинок.

Бегинки. Полумонахини, не приносящие строгих обетов, живущие своим трудом и молитвой. Ульрих относился к ним с подозрением. Их независимость, их свобода от жесткой церковной иерархии были потенциальным рассадником «шума». Они верили, что могут общаться с Богом напрямую, без посредников в лице таких, как он. Это была гордыня, облеченная в одежды смирения.

Он собрал сведения. Агата. Дочь умершего городского писаря. Примерно двадцать пять лет. Не замужем. Жила на окраине города, в маленьком домике с садом, где выращивала лечебные травы. Помогала больным, ухаживала за умирающими. Ничего криминального. Но в показаниях Марты она фигурировала не как клиентка, а как советчица.

«Она говорила, какие травы лучше собрать в полнолунье», – бормотала Марта в своей камере, ее разум уже был похож на разбитую вазу, склеенную страхом. «Говорила, что боль – это голос тела, и его нужно слушать, а не заглушать… Говорила, что Бог есть любовь, и нет страха в любви…»