Северозаводск

Дома он долго не мог уснуть. Лежал рядом с Леной, слушал, как она тихо дышит, как посапывают дети в соседней комнате. Потом поднялся, пошел на кухню, налил себе чаю.

На столе лежала уполовиненная пластинка таблеток. Последняя. Он смотрел на нее и вдруг понял – дальше нельзя. Если он сейчас смирится, то завтра они останутся без всего. А если рискнет… может, все изменится.

Он взял листок бумаги, записал что-то – цифры, адрес, время. Потом сложил и спрятал в карман.

Снаружи поднимался ветер. Северозаводск засыпал, равнодушный, серый, безмолвный. А где-то в нем впервые за много лет человек решил пойти против правил.

5

Он думал об этом несколько раз, словно проговаривал текст перед зеркалом: сначала зайти, посмотреть, открыть стол, взять деньги и уйти. Все должно было выглядеть просто – как работа, которую он когда-то делал на станке: никаких лишних движений, никакой лишней крови, только холодная рутина.

План в его голове принимал форму чертежа: точка входа – окно в боковом фасаде; время – ночь после дождя, когда под ногами хлюпает грязь и двор погружен в липкий туман. Выход – та же калитка, где охранник редко смотрел по сторонам.

Он готовился не как вор, а как хирург. С собой у него были инструменты: отвертка, старая стамеска, фонарик, перчатки, рваный платок, который служил салфеткой и мешком одновременно. На плечи он набросил свое потертое пальто, на голову натянул теплую шапку. Дети спали, жена уже мерно дышала – она верила в то, что он будет завтра как обычно приходить с завода и таскать домой обрезки металла под сдачу и мелочь. Она не догадывалась, что в его кармане будет лежать купюрная пачка надежд, еще не снятых с счета совести.

Вышел он поздно, когда на улице почти не было света, и прошел по привычным дворам, мимо пустых лавочек и крыш со старой черепицей. Дождь начался еще днем; теперь асфальт сиял, как вылизанная сталь. Он вошел в тот район, где дома отличались от его – высокие ограды, аккуратные ворота, колоны, вычурная подсветка. Даже воздух там был другой, с примесью свежеотшлифованного паркета и дорогого машинного масла – запах, который у него никогда не вызывал радости.

У калитки стоял пост охраны. Светло было в будке, мужчина в форменной куртке спал, опершись на косяк; в чайнике рядом с ладонью что-то булькало – чай, не крепче. Лихачев не терпел пьющих сотрудников.

Игорь изучил обстоятельства: машина отъехала ровно час назад, значит, хозяин еще на заводе или на встрече, собаку вечером обычно запирали в будке, чтобы не лаяла. Камеры есть, но были и слепые угли. Их видел даже тот, кто не разбирался. Он обошел по кривой дорожке, держался в тени, словно темная тушь на серой бумаге.

Окно, которое он приметил раньше – узкое, почти у самой земли, открытое на проветривание. Если удастся его открыть, то можно будет пробраться внутрь почти без шума.

Он подошел к стене, опустился на корточки, сунул руку в щель и постарался найти тот самый замочек, который удерживал всю фурнитуру. Пальцы в перчатках с трудом нащупали металлическую полосу, потянули в сторону. Окно пришлось попридержать, чтобы не упало с грохотом. Путь в дом был открыт.

Внутри было тепло. Дом принимал его иначе, чем улица: тут пахло лавром, горьким кофе и духами, о которых он знал лишь из чьих-то рассказов. Свет ламп отражался в досках пола, и было так чисто, что у него подернулась грудь – как будто он вошел в другое измерение. Там, где он родился, было иначе: крошки, помятые газетные листы, пятна машинного масла в углах. Здесь же все отполировано и уложено ровно, как будто сам дом находился на стерильном посту.

Он пробрался по коридору, опасаясь каждого шороха. Сердце стучало громче, и этот стук он чувствовал в стиснутых зубах. Фонарик он сжимал в руке так крепко, что ладонь сводило. Мышцы были напряжены, как струны. Он знал, что каждый шаг – это пересечение невидимого рубежа, но внутри было то, что гнало его вперед: отчаянная попытка дать детям лекарство, вернуть долг, купить хлеб.

Кабинет, где он думал искать деньги, находился на втором этаже. Дверь была закрыта на замок, который старые люди на заводе называли «простачком» – любой может снять. Он вставил крючок, взял отвертку, и через десять минут попыток замок щелкнул. Сердце Игоря билось как у бегуна на финише. Дверь открылась, и запах табака ударил в нос – горький и знакомый. Но теперь он смешивался с победным ароматом мести.

В кабинете было много бумаги: папки, счет-фактуры, глянцевые визитки, и в углу – письменный стол, массивный, из того дерева, которое он редко видел где-либо, разве что в составе музейных экспонатов. На столе стояло несколько фотографий в рамках: женщина с улыбкой, улыбающийся мужчина в куртке, мраморный фасад того самого здания. За столом была шкатулка с ручками, перьями и прочим тривиальным богатством. Игорь стоял у этого храма чужого спокойствия и думал, что, если не он возьмет сейчас, то кто возьмет за него?

Он подошел к столу. Двери кабинета он закрыл наглухо, окна на улицу вели в темноту, где едва слышно шелестел дождь. Игорь перебирал папки так, как будто сортировал детали под заказ: сначала бумаги, потом нижний шкаф; в одном ящике нашел конверт, в другом – папку из черного пластика с банковскими картами; и наконец ему попался третий ящик, потертый так, будто его столетиями протирали руки тех, кто не любил пыль.

Руки его дрожали. Он вытянул ящик, и взгляд упал на толстую пачку купюр – аккуратно перевязанную резинкой. Внутри – много красных, много синих; он не видел ничего красивее. Сумма у него не промелькнула в голове сразу. Только когда пальцы шевельнулись, и он слегка раздвинул верхние купюры, цифры сложились в картину: сотни, сотни тысяч – больше, чем он за год собирал мелочью в кармане. Пятьсот тысяч – он услышал это как привет из далекой жизни. Не его жизни.

В голове у него промелькнула картина: таблетки в аптеке, круг света на пороге их кухни, новое одеяло на диване, когда Сережа не будет дрожать от озноба. Все это было так близко, что у него подернулась губа. Он замотал пачку в платок, сунул во внутренний карман, и ощущение тяжести в груди – сначала острое, как нож – сменилось на странное облегчение. Это было не победа, а какая-то траурная радость, потому что он знал: чтобы возродить себя, иногда нужно сначала умереть как человек прошлого.

Он перебрал бумаги назад, постарался не оставить отпечатков, поправил рамки, как будто ничего не было, и вышел. На лестнице сердце билось уже обычным темпом, но ноги подкашивались. На каждом шагу он ожидал подлянок судьбы: сигнализации, крики, собака, охранник, и, быть может, локоть хозяина, который этот дом никогда не покидал. Но все было тихо, как сон. Он вышел в сад, укрылся тенью и начал путь обратно.

Дорога домой тянулась медленно. Он держал шаг ровно, не бежал, потому что бежать значило – падать. А на глазах у проходящих выглядеть преступником. В кармане тяжело и ритмично тянула вниз пачка денег, и это ощущение было с ним, как новый знак самой судьбы. Дом Лихачева окружали те же фонари с ореолом, но теперь он не замечал роскоши. Он замечал только свое отражение в лужах на дороге – худое лицо, глаза сухие, рот сжат.

Он вернулся к своей квартире почти на рассвете. В доме уже было шумно: из кухни доносилось тихое урчание старого холодильника, журчала вода по трубам.

Он вошел, как будто вернулся после смены, разулся, аккуратно положил платок на стол и сел. Жена проснулась и посмотрела на него, не понимая, почему в его глазах были странные огни. Игорь протянул руку и дал ей несколько тысяч – далеко не всю сумму, но большую часть первой нужды. Ее губы дрогнули, глаза наполнились слезами – это был его первый взгляд прямой благодарности, как будто она увидела в нем спасителя.

– Я получил тут… кое-что… на работе, – пробормотал он, не чувствуя вины так остро, как ожидал. – Мало… но хватит на таблетки.

Она уткнулась в него, плакала тихо, шептала слова благодарности, и он чувствовал, как за его спиной металась совесть, как она теребит его за локоть и говорит: «Это не выход». Но в комнате был сын, и ему стало легче. Слыша, как булькает вода, которой он запивает таблетки, он ощущал этот звук, как победу.

Он заснул тяжело, прерывисто. В груди по-прежнему звучал гул токарного станка. Ему снился дом с колоннами, стол с выдвижным ящиком и пачкой денег, и какой-то мужчина в халате, который даже не подозревал о ночной краже. Во сне его рука оставляла след, но реальность была другой: после обеда он проснулся и нашел, что мир не рухнул. Дети дышали, жена молча варила кашу, и эта сцена, так привычная его глазу, объективно перекрывала всю моральную драму, которая ждала за углом.