Северозаводск

Андрей Степанов

Северозаводск

Последняя смена

1

Будильник сдох еще прошлой зимой. С тех пор Игорь Коваленко просыпался по внутренним часам – или по соседскому перфоратору, который будил весь дом, если у соседа снова начинался «ремонт». Сегодня – без перфоратора. Только тишина, мерзлая, как и само февральское утро.

Он открыл глаза и первым делом посмотрел на потолок: облупленная побелка, тонкая трещина от угла к углу. Все как всегда. В соседней комнате хрипло кашлял старший сын, Сережа. А жена Лена пыталась перекричать этот кашель:

– Сережа, не пей холодную воду, я же сказала!

Игорь сел на край кровати. В комнате пахло чем-то металлическим – может, батареи опять текли. Или это просто был запах жизни, которая ржавела.

На кухне оказалось холодно. Газовая плита горела синими языками, чайник шипел. Лена налила ему чай в старую кружку с облупленной надписью «Лучший токарь цеха №3». Надпись уже давно не смешила.

– Опять на завод? – спросила она.

– А куда ж еще, – ответил он.

Завод не был работой. Он был точкой возврата. Там Игорь отмотал двадцать лет – с тех пор, как после армии устроился учеником токаря. Завод кормил, когда другие предприятия сдыхали, но теперь и сам едва дышал.

Он оделся в потертый китайский пуховик, проверил карман – пачка сигарет, мелочь на автобус. Глянул на сыновей. Младший спал, уткнувшись носом в игрушечный самосвал. Старший кашлял, тонко и злобно. Лена сказала:

– Таблетки кончились. Эти новые – две тысячи стоят

– Возьму подработку, – ответил он.

Он сказал это спокойно, будто знал, где взять. Хотя не знал. В мебельном цеху заказов почти не было. Там хоть и платили живыми деньгами, но теперь Баранов, мастер, шептал всем про «штрафы». За что – никто не понимал.

Автобус до завода шел сорок минут. В салоне – сплошь серые лица, как под копирку. Все такие же, как он. Никто не разговаривал. Только радио бубнило про «рост производства». Игорь смотрел в окно. Северозаводск, как и вчера: серый, унылый, с провалами асфальта и облупленными фасадами.

На проходной охранник не поздоровался – зачем, если видит тебя каждый день.

Цех пах железом, потом и тоской. Молотки, стружка, гул станков. Время застыло где-то в восемьдесят девятом. Только плакаты сменились – теперь не «Пятилетку за три года», а «Работай эффективно – получай премию!».

Игорь включил свой токарный станок. Сталь визжала под резцом. В голове стоял гул – будто и там, внутри, тоже работал станок. Он думал о Сереже, о лекарствах, о том, что еще неделя – и в долг уже не дадут.

К обеду к нему подошел мастер участка Баранов – он же владелец мебельной мастерской. Якобы. Город маленький, как он сам говорил, надо крутиться. А сам маленький, нервный, всегда с папкой.

– Коваленко, ты там в мебельном косяк допустил. Заказ не принят.

– Какой еще косяк? Все ровно было.

– Клиент сказал – брак. Лихачеву делали, сам понимаешь.

– Так то Лихачев, директор же. Мы ему и делали?

– Ага. Так что готовься – штраф будет.

Игорь молчал. Слова «штраф будет» бахнули, как гильотина по листу стали.

После смены он зашел в мебельный цех, попытался выяснить, что за косяк. Ему ответили: «разберемся». И не разобрались.

Вечером дома Лена тихо сказала:

– Может, тебе на вахту? В Мурманске люди деньги зарабатывают.

– Там чужие, – ответил он. – Я тут свой.

– А толку?

Он промолчал.

За окном валил серый снег, похожий на пепел. Игорь стоял у окна и думал, что, может, где-то там, в тьме, действительно есть другой мир – где не нужно крутить железо, считать копейки и бояться штрафов. Но этот мир был не для него.

Он допил чай, затушил сигарету и тихо сказал:

– Завтра разберусь.

2

На следующее утро Игорь проснулся раньше будильника – вернее, раньше внутреннего хронометра, который никогда не подводил. Было еще темно, в квартире стоял запах вчерашнего картофельного пюре и холодного металла – от старой батареи, что гудела где-то у стены.

Он сел на кровати, долго смотрел в пустоту. Сегодня разберусь, сказал себе. И впервые за долгое время почувствовал злость – холодную, тяжелую, как кусок чугуна в ладони.

Лена спала, сыновья мирно сопели. Он оделся тихо, чтоб не разбудить, и вышел в подъезд. Лампочка на площадке моргнула пару раз и сдохла – будто устала жить.

На улице валил липкий и тяжелый снег. Северозаводск просыпался лениво: гул машин, запах дешевого дизеля, редкие фигуры в серых куртках. Все это было похоже на один большой цикл.

На заводе его встретил тот же гул. Станки, как и люди, несли свою повинность без жалоб. Баранов появился ближе к обеду – довольный, как кот, что вылизал сметану.

– Ну что, Коваленко, я тебе говорил – косяк серьезный. Клиент в ярости. Лихачев вчера устроил разнос, всех на уши поднял.

– Так я-то при чем? – тихо сказал Игорь. – Я все по чертежу делал, каждый шов, каждую деталь.

– Бумаги говорят обратное. Не бери в голову – подпишем акт, снимем с тебя ползарплаты, и все.

Игорь сжал кулаки.

– Ползарплаты? За что?

– Не кипятись. Лучше без скандала, а то знаешь – начальство у нас теперь нервное.

Баранов ушел, оставив на столе серую папку с актом. Подпись требовалась снизу. Подпишешь – признаешь, что виноват. Не подпишешь – не выплатят вообще ничего.

Игорь долго смотрел на бумагу, потом убрал ее в ящик.

В цеху по-прежнему пахло маслом и ржавчиной. Он работал, но мысли сбивались. Ползарплаты… Это значило, что лекарства Сереже не купить, и опять надо брать в долг у аптеки, а там уже намекали – без гарантий не дадут.

После смены Игорь не пошел домой. Он свернул в переулок, где стояла убогая вывеска «Мебельное производство Баранов и Ко».

Внутри было привычно тепло, оттуда несло лаком. За столом сидел бухгалтер, тучная женщина с лицом, будто вылепленным из дрожжевого теста.

– Мне бы с мастером поговорить, – сказал Игорь.

– А он занят, – ответила она, не поднимая глаз.

– Я подожду.

Через десять минут появился Баранов.

– Коваленко, ты чего приперся? Я ж сказал – все решено.

– Кто решал? Ты или Лихачев?

– А тебе какая разница?

– Большая. Если я не виноват – штрафа не будет.

Баранов ухмыльнулся.

– Слушай, Игорь, не ломай себе жизнь. Бумажки подписаны, все законно.

– Законно? – повторил Игорь, чувствуя, как внутри поднимается злость. – Законно у вас только то, что выгодно.

Он вышел, не попрощавшись.

Вечером дома Лена сказала, что приходила участковая – спрашивала, не сдает ли он квартиру кому-то. Игорь только усмехнулся. Значит, уже и туда добрались.

Он налил себе водки, дешевой, из синей бутылки, сел у окна. Снег валил без остановки, редкий свет фонаря прорезал темноту.

Штраф придумали. Чтобы закрыть чей-то косяк. Лихачев – жирный кот, ему все можно. А мне – копейки и долги.

На следующий день он все-таки решился. После смены пошел не домой, а к особняку Лихачева – за городом, на холме, где у богатых свой Северозаводск, с теплыми гаражами и охраной за заборами.

Дом был светлый, большой, с колоннами. За калиткой стояла собака, лаяла, будто чувствовала беду.

На пороге появился сам Лихачев – лысоватый, в халате, с сигарой.

– Ты кто?

– Коваленко. Токарь у вас.

– И что тебе нужно, токарь?

– С вами хотят по-человечески поговорить.

Он объяснил про штраф, про заказ, про лекарства. Лихачев слушал с улыбкой.

– Сын болеет, значит? – спросил он. – Печально. Но я-то тут при чем?

– Ваш заказ, ваши люди.

– У меня сотни заказов. Думаешь, я помню каждого?

А потом Лихачев засмеялся. Тихо, мерзко.

– Деньги, говоришь? Так заработай. А ныть – не мужское дело.

Игорь стоял, чувствуя, как что-то ломается внутри.

– Я заработал, – тихо сказал он. – Двадцать лет.

– Дорогой, кто там??

– По работе, Рит! – гаркнул Лихачев через плечо и повернулся к Игорю: – Двадцать лет? Значит, теперь хватит работать. Свободен!

Лихачев хлопнул дверью, а Игорь постоял немного, потом повернулся и ушел, чувствуя, что холод теперь не только снаружи, но и в груди.

На остановке он ждал автобус, но тот не пришел. Он отправился пешком – по сугробам, через дворы, где светились редкие окна.

Дома Лена спросила:

– Ну что?

Он ответил:

– Плевать им на нас. Всем.

Она не стала спорить. Только тихо заплакала.

А ночью Игорь не спал. Лежал и смотрел в потолок. Трещина стала длиннее – будто расползалась, как жизнь.

Если они не хотят по-хорошему – значит, будет по-другому.

3

Следующий день начался, как и все остальные дни в Северозаводске: тускло, упруго и без светлых обещаний. Солнце в комнате Игоря пролезал сквозь щель в жалюзи – слабый, серый, словно кто-то включил лампу в другом мире и забыл выключить.

Он не выспался: ночь снова прошла в мыслях о сыне, о лекарствах, о бумажке с актом, лежащей теперь в ящике рабочего стола. Эта бумажка вела себя в его голове как чужой документ – не его рука ставила подпись, не его карман должен был почувствовать ее удар.

Лена ушла на утреннюю смену в поликлинику, при этом обняла детей быстро, будто не хватает времени и на это. Сам он чувствовал, что уже опаздывает.

Сережа успел бросить ему в окно скомканный лист с рисунком – машина, большая, с красным кузовом, в которой были и взрослые, и лекарства, и все мечты. Игорь сунул лист в карман и пошел на работу. Каждый его шаг по лестнице вел по одному и тому же маршруту: холодная улица, автобус, завод, станок, тот же гул и та же рутина, в которой он по инерции был еще в состоянии жить.

На заводе он всю смену крутился среди масла и горячей стали. Количество деталей, которое он выпускал за день, не приносило радости – это было просто еще одно доказательство, что он существует: токарь Коваленко, смена утренняя, станок №14.

Голова не работала в обычном темпе: мысли все время возвращались к бумажке. Ползарплаты. Две тысячи за таблетки. Это были не мелочи – это был разрыв между тем, как он жил, и тем, как должен был теперь выживать.

Под вечер, когда станки затихли, он не пошел домой сразу. Коллеги разбегались, кто куда: кто-то в подработку, кто-то в магазин, кто-то – к бутылке. Игорь прошел по дворам мимо старых гаражей и направился к дому, в котором жила Тамара Павловна.

Старенькая, жила одна, но держалась: окна ей предлагали поставить новые, а она отказывалась. Скрупулезно латала старые и регулярно белила заново. Он знал ее поверхностно: она иногда просила затянуть вентиль, взамен иногда подмазывала что-то в подъезде, а он – токарь – всегда мог зайти и поправить краны или текущие трубы.

Дверь у нее была приоткрыта, как часто бывает у людей, уставших от одиночества: закрыть дверь означало, что некого ждать. В квартире всегда пахло борщом и старостью. Тамара Павловна прикидывалась, будто все в порядке, но ее руки дрожали, и глаза хватали кого-то, кто мог бы остаться рядом – если повезет.

– Привет, Игорь, заходи, – сказала она, не отрываясь от рубахи, которую мыла в тазу. – Что-то у тебя лицо тяжелое.

Он слабо улыбнулся; смех не получился вовсе. Она попросила сделать кран – капал уже третьи сутки, и вода оставляла ржавые круги в раковине.

Старший сын кашлял, а вчера в аптеке ему опять сказали: «Без гарантии не отпустим». Он вспомнил Сережу, как тот держал рисунок.

– Подсобишь? – сказала соседка, – я сама не дотянусь. Да заходи быстрее, он за ночь капает, как завтрак ворует.

Квартира была маленькая, с узким коридором, где стояли ведро и пара подсохших тряпок. Кухня – стол, плита, маленький телевизор, в углу – шкаф с занавеской, за которой, как он помнил, хранились банки с вареньем и старые книги. Тамара Павловна указала на кран, и он сразу понял: был сбит прокладочный узел, гайка сорвана, все просто – но подходящей прокладки у него с собой не оказалось. Он извинился, сказал, что вернется вечером, когда купит.

Она усмехнулась, и в этом усмешке было что-то, что узнал когда-то давно: человек, которому плохо, но он научился прятать свою слабость. – «Лучше бы у тебя, – сказала она, – было все. Но вот и так…»

Когда он встал, чтобы уйти, его взгляд случайно упал на угловой шкаф: тот самый, завешенный старым платком. Там, в полутьме, он увидел черную полосу. Подошел ближе, и луч света, попавший через трещину в шторке, выхватил стальной профиль: край обреза ружья, обмотанный тряпкой.

Его сердце слегка дернулось – не от страха, а от удивления. Обрез – старый, вороненый край, который мог рассказать истории о войне, о страхе и о том, как люди учатся жить с опасностью. Или просто ждал своего часа

– Ты что остановился? – спросила Тамара Павловна. – Ты же не из дурных, не лазь, я тебя просто кран попросила починить.

– Ничего, – пробормотал он, и осознанно отвернулся. – У тебя… а что это?

Она хмыкнула, будто отвечая на детский вопрос:

– Это от мужа осталось. В гараже ржавеет. – Ее руки дрогнули, она убрала тряпку. – А тут так… лежит. Пусть лучше и лежит здесь. С ним спокойнее, чем с полицией.

Игорь кивнул, но слова не ложились в голову. Обрез – вещь неудобная и нелепая: память о том, что было, и инструмент, который теперь и не нужен, и странно удобен. Он вспомнил рассказы отца, как в девяностые, когда деньги скакали, люди держали ружья, потому что умирали в очереди за хлебом. Теперь ружье лежало у старушки как реликвия – напоминание, что когда-то люди выживали иначе.

– Ну ладно, – сказал он. – Я вернусь. И принесу прокладку.

По дороге домой мысли его опять вертелись вокруг бумажки и штрафа. В голове выстроилась цепочка причин и следствий, простая и жестокая: пятнадцать тысяч – это не просто сумма, это плата за лекарства, это вчерашний хлеб, это еще одна выплата по ипотеке в банк, которую он не сможет оплатить. Если уволят – что останется? Дети? Кто обеспечит их? Его руки сжимались в карманах, и ладони дрожали не от холода.

На улице был почти полумрак. Ветер тянул по дворам пластиковые пакеты, а они шуршали, как черные листья. Северозаводск виделся безжалостнее, чем обычно: дома – склизкие, окна мутные от усталости. Он подумал о том, как тут, в этом городе, люди прятали от себя страх, обвешивая себя работой и табачным дымом. Он думал о том, как часто нечестность приходит сверху: «Штрафы», которые на самом деле – не наказание, а перераспределение ресурсов.

В тот вечер он еще раз заглянул в мебельный цех. Было поздно – мастер Баранов уже ушел с бумагами, но в помещении еще стоял терпкий аромат лака и свежераспиленного мебельного щита. Справедливости там не было – была готовая бумажка и терпение.

– Слушай, – сказал он, подходя к верстаку, – Паша мне сказал, что заказ был на Лихачева. Это правда?

– А что тебе до этого? – отмахнулся старик, седой столяр, который обрезал кромки. – Кто платит – тому и мебель.

Он смотрел на руки старика: в них было больше жизни, чем в документах. И вдруг внутри него что-то надломилось. Он понял, что люди, у которых была власть, делали так, чтобы не платить – и чтобы за это платили другие. Лихачев не платил жизни: он платил незащищенностью людей и позорил тех, кто и так руками держал на себе мир.

Дома Лена уже накрывала на стол, на одном из горелок грелась кастрюля. Жена посмотрела на Игоря и сразу поняла: что-то случилось.

– Что? – спросила она. – Это все правда? – спросила она, и в ее голосе было не осуждение, а усталость. Ее глаза искали спасение в нем, как будто он был той пружиной, которая могла выжать из мира немного добра.

– Да, – ответил он, – заказ был для Лихачева. И Баранов сказал… что штраф… Неизбежен.

Она молча села. Руки у нее дрожали.

Сережа в этот момент подошел и положил ему руку на колено, как маленький мир, который не просит ничего, кроме внимания. Игорь взял руку сына, и тепло внутри было не от батареи, а от простого человеческого прикосновения.

В ту ночь он не закрывал глаз. Мысли его плотно обвивали одну нить: «Если так – нужно действовать. Если нет правды – значит, будет месть, небрежно названная правосудием». Идея рождалась не как порыв хищника, не как паническая мысль: она была холодной и расчетливой, как чертеж, который он когда-то делал для станка.

Он представил дом, колонны, свет; он представил, как незаметно войдет, куда дотянется; он представил пачку денег, лежащую в столе, и как, взяв ее, вернет долг Сереже. Мысль была аморальна и ясна одновременно.

Он понял, что в голове его поселился новый план – не революция, а простая арифметика: штраф – это сорок дней голода, пачка денег – это таблетки. Он видел путь, как будто сквозь мокрую улицу сама погода пустила маршрут: от дома Тамары – к дому Лихачева; от стола – к полке; от полки – к карману. И уже от кармана – назад домой, где была Лена и дети.

В его голове этот план не звучал как предательство – он звучал как долг. Долг перед ребенком, перед тем маленьким человеком, который смотрел на него с рисунком красной машины. Это было не оправдание – факт: мир не давал выбора, он подсовывал ситуацию, где единственный выход – действовать.

Он взял полотенце с лохматым краем, обмотал им ладонь, пошел в ванну, сел на край, уткнулся лицом в ладони и впервые за долгое время плакал. Это были не тихие, понурые слезы – это был поток, который снимал тяжесть с плеч. Слезы не решали ничего, но делали мысли зверски ясными.

Когда он вышел из ванной, решимость уже была. Он говорил себе твердо: «Если завтра не получится по-человечески – возьму назад то, что уже было украдено». Он не называл это воровством; он называл это восстановлением справедливости.

И в ту ночь Северозаводск спал так же, как и всегда: трубы гудели, где-то вдалеке подвывала сирена, дворник подметал улицы и дворы, где никто не видел его труда. А в одной маленькой квартире, где был токарь, отец и муж, на столе лежал чашка с чаем и рисунок красной машины – и в этом рисунке была надежда, за которую он был готов продать свою душу, если это спасет детей.

4

Северозаводск в тот день будто решил показать Игорю, до чего может быть мерзок ноябрь. Снег – не снег, дождь – не дождь. Мокрый скользкий лед на тротуарах, серые стены домов, спины людей, уткнувшихся в воротники, будто каждый несет свой камень на горбу. Игорь шел на завод, чувствуя, что камень у него больше, чем у других.

Смена тянулась вязко, как густая мазутная жижа. Токарный станок, скрипя и дрожа, давал сбой – резец то застревал, то съезжал, оставляя на заготовке заусенцы. Мастер Баранов, как обычно, ходил вдоль ряда и рявкал на всех подряд, будто от его голоса сталь должна становиться крепче.

– Коваленко, ты чего там ковыряешься? – окликнул он Игоря. – У тебя партия вчерашняя еще не сдана!

– Станок барахлит, – ответил Игорь, вытирая пот с лба. – Подшипник, кажется, сдох. Я писал заявку в ремонтный цех.

– Писать вы все мастера, – проворчал Баранов. – Делать некому. У тебя три часа, потом сниму с тебя премию.

Он ушел, оставив за собой запах дешевого одеколона и никотина. Игорь вяло вздохнул, посмотрел на часы – до конца смены еще добрых пять часов. Он знал, что подшипник не поменяют, знал, что премии не будет, и знал, что Баранов все равно подаст в бухгалтерию бумагу с минусом.

Все уже предрешено.

Когда он возвращался домой, в крошечную двухкомнатную квартиру на окраине Северозаводска, в сумке у него лежала пачка таблеток для старшего сына. Последние. Денег на новые не было.

Жена встретила его усталым взглядом. Под глазами – синяки, волосы убраны в торопливый пучок, на плите что-то кипело, пахло перловкой и луком.

– Ну что? – спросила она тихо.

– Минус еще пять тысяч, – сказал Игорь, разуваясь. – Сняли за какой-то брак.

– Опять этот Баранов?

– А кто ж еще?

Лена молчала. Только посмотрела куда-то в сторону, словно пыталась не показать, как у нее все внутри опускается.

Старший сын лежал на диване под одеялом. На щеках у него выступили пятна, лоб горячий.

– Температура опять? – спросил Игорь.

– Тридцать девять. Я звонила врачу – не приехал. Говорят, нет машин, – ответила жена. – Сказали, сбейте сами, если можете.

Игорь подошел, приложил ладонь к лбу сына. Горячий, будто печь.

Он присел рядом, посмотрел на него – и впервые за долгое время почувствовал не злость, а что-то другое. Как будто страх сжимал его изнутри, медленно, но безжалостно.

Он встал, сделал пару шагов и опустился на табурет у окна. За окном темнело. Северозаводск горел тусклыми оранжевыми фонарями, и снегопад превратился в грязный дождь. Вдалеке гудел завод, как живой зверь.

Игорь достал пачку сигарет, но руки дрожали – сигарета выпала. Он не стал поднимать.

– Может, к Лихачеву еще раз сходишь? – сказала Лена, наливая себе остывший чай. – Он ведь и на заводе хозяин, и мебельная фирма его. Пусть разберется с этим штрафом.

– Ага. – Игорь усмехнулся. – Думаешь, он меня примет? Еще раз только посмеется.

– А ты попробуй. Скажешь – двое детей, один болен, несправедливость. Вдруг поймет?

– Люди бы поняли, – ответил Игорь. – Но он не человек. Он бог. А боги у нас денег не дают, они их забирают.

Но слова жены все же застряли где-то в голове. К ночи, когда дети уснули, он сидел у окна, смотрел, как редкие прохожие пробираются по скользкой улице, и все думал: «А что если?..».

Если поговорить спокойно, по-человечески. Не требовать, просто объяснить. Может, войдет в положение. Может, поймет.

На следующее утро он надел свое лучшее пальто – потертое, но аккуратное – и пошел к особняку Лихачева. Дом стоял у самого берега реки, за высоким кованым забором. Красный кирпич, камеры по углам, ворота с видеодомофоном. Чужая планета.

– К кому? – спросил голос в домофоне.

– К Лихачеву. Я с завода. Игорь Коваленко.

– Он занят.

– Мне на минуту. Это важно.

– Оставьте записку.

Щелк. Связь оборвалась.

Игорь постоял еще минуту, чувствуя, как холод пробирается под воротник.

Потом пошел к калитке, постучал. Из-за угла вышел охранник – плотный, лысоватый, в черной куртке.

– Сказано – нельзя.

– Мне только поговорить.

– Все так говорят.

– У меня ребенок болен, понимаете? Я не вор, не хулиган, просто… несправедливо все.

– Понимаю, – сказал охранник равнодушно. – Только с этим не ко мне. Сказано – занят.

Он повернулся и ушел обратно в будку. Игорь стоял под дождем, пока пальцы не окоченели. Потом медленно пошел прочь.

Вечером, вернувшись домой, он сел за стол и молчал. Лена спросила:

– Был у него?

– Был.

– Что сказал?

– Что занят.

И густая вязкая тишина легла между ними. За стеной кто-то включил телевизор: хриплый диктор говорил о росте промышленного производства в стране.

Игорь слушал и чувствовал, как внутри все закипает. Он понимал: его жизнь не просто тяжелая – она неправильная. Все вокруг – как будто нарочно устроено так, чтобы он всегда оставался внизу.

На третий день ему выдали зарплату. Вернее – то, что от нее осталось. Не выходило и двадцати тысяч. Списали все – удержания, штрафы, налоги. В бухгалтерии ему сказали:

– Подпиши, Игорь Иванович. И не переживай. Может, в следующем месяце вернем часть.

Он подписал. Не потому, что согласен, а потому что знал – спорить бесполезно.

Возле проходной он встретил Баранова. Тот стоял в окружении двух других мастеров, рассказывал анекдот и хохотал. Увидев Игоря, прищурился:

– Ну что, герой, к Лихачеву сходил? Помог тебе твой бог?

– Не помог, – ответил Игорь тихо.

– Значит, сам виноват. Меньше бы косяков было, не пришлось бы бегать.

Он похлопал его по плечу, ухмыляясь. Игорь стоял и смотрел ему вслед, чувствуя, как в груди что-то ломается. Не громко, не внезапно – просто ломается. Без звука.

В тот вечер он сидел в гараже, где чинил старые краны и трубы для соседей. Мелкий халтурный заработок, но хоть что-то. Из соседней комнаты донесся голос Петра Семеныча, старика-бомжа, который жил в соседнем гараже:

– Все одно, Игорек, нас с тобой никто не спасет. Ни бог, ни царь, ни герой. Только мы сами.

– А как себя спасти, Семеныч? – спросил Игорь, не поднимая глаз.

– А ты подумай. У каждого свой способ. У кого бутылка, у кого нож, у кого вера.

Эти слова застряли у него в голове. Поздно ночью, когда он возвращался домой, мимо него проехала черная иномарка. Сквозь приоткрытое окно он узнал голос – Лихачев.

Тот смеялся, громко, беззаботно. На заднем сиденье блеснул женский силуэт.

Игорь остановился. В груди снова закипело. «У кого вера, у кого нож», – вспомнил он слова старика.