Ноктюрн

Он провёл рукой в воздухе. Тот был густой, ощутимый и замедлял движения, как вода.

– Я Сава, – сказала Сава. – Живу в Майске.

Она повторила движение мальчика, свыкаясь с ощущениями.

– Тут как в аквариуме!

– Ага. Только вода тут другая. И в ней плавают не рыбки, а обломки дней, тревоги и всякое подобное. До тебя я встречал людей в виде эха и пятен на обоях. А ты живая.

– Значит, я не сошла с ума. Или мы сошли с ума вместе. Так. Ладно. Как отсюда выбраться?

– Обычно я просто начинаю этого хотеть. Но ты, пожалуйста, подожди немного. Побудь тут со мной. – Лука снова протянул руку к Саве и застыл в ожидании прикосновения.

Сава осторожно положила кончики пальцев в открытую ладонь мальчика и спросила:

– А что здесь можно делать? Кроме того, что пугать друг друга? И чего здесь делать нельзя?

Лука сложил руки на край кровати, словно бы он сидел за столом, и опустил на них подбородок:

– Здесь много чего делать нельзя. До тех пор, пока не сделаешь. А дальше – что угодно. Можно найти место, где звук застревает в углах, и слушать эхо вчерашних ссор из соседней квартиры. Или поймать сбежавшую мысль – они тут носятся, как жуки. Ещё есть одна квартира. Там стена истончается, и сквозь неё просачиваются сны котов со всего дома. Это очень… философски.

Сава смотрела с недоверием. Лука улыбнулся.

– Да, я понимаю, как это звучит. Просто твой мозг ещё не переварил. Он всё ещё пытается подложить под это свою старую, тесную картинку мира. И она рвётся по швам.

– А ещё это всё звучит немного шизофренично… и опасно.

– Есть такое. Тут можно заблудиться. Можно привлечь внимание… чего-то большого. Можно не найти дорогу обратно. Но если ты уже здесь, значит, часть тебя ищет именно этого.

Лука указал пальцем за спину Савы на стену с висевшим ковром. Узор на ковре местами был гуще и темнее, образуя бархатистые, неестественно яркие изумрудные островки.

– Видишь вон тот угол? Не смотри прямо. Смотри краем глаза. Видишь, как шевелится? Как будто дышит.

Сава прищурилась, всматриваясь.

– Это… пыль? Или тень? Фу… Чёрт. – Она замерла, и по её спине пробежал холодок. – Он… оно движется. Оно живое.

Лука кивает с видом опытного экскурсовода:

– Ага. Это мох. Только не простой. Он не растёт, он слушает. Он питается тишиной. И одиночеством. Чем тише и пустыннее комната, тем он пышнее. Если бы ты тут не появлялась, он бы уже до потолка дорос.

Сава, не отрывая взгляда от пятна, которое теперь кажется ей чужим и бесконечно древним.

– Он… опасен?

– Не совсем. Он просто… есть. Как сырость. Но если долго на него смотреть, начинаешь вспоминать вещи, которых не было. Или забывать те, что были. Он стирает границы. Делает всё… размытым. Как акварель под дождём.

Сава наконец отводит взгляд, потрясённая.

– И таких… таких «жильцов» тут много?

Лука развёл руки в сторону:

– О, ещё куча! Вот, смотри. (Тычет пальцем в сторону прихожей.) В радио живёт Воидерум Сонус, Пустотный звук. Он шепчет новости из миров, где всё по-другому. А на ковре… (понижает голос до шепота) …прячется Личинка, которая ест не ковёр, а воспоминания, вплетённые в него. А на верхних полках платяных шкафов в гнёздах из пропавших тряпок сидят штуки, похожие на броненосцев. Они не воруют носки. Они создают ощущение, что вещи теряют свою значимость. Ты неделю не можешь найти свой любимый ремень, а когда находишь – тебе уже безразлично, что ты его нашёл.

Сава обводит взглядом комнату, и теперь всё кажется ей иным – наполненным тайной жизнью.

– И… и ты с ними общаешься?

Лука пожимает плечами.

– Ну, «общаюсь» – громко сказано. Мы скорее… соседи. Иногда я им мешаю, иногда они мне. Они – часть пейзажа. Как деревья или облака в нашем мире. Только деревья не пытаются съесть твою тоску на завтрак.

Сава медленно придвигается к краю кровати, её взгляд блуждает по комнате, теперь наполненной невидимыми обитателями.

– Значит, всё это… всегда было здесь? Рядом?

– Всегда. Просто чтобы это увидеть, нужно действительно посмотреть. А не просто глазеть.

Лука заползает на кровать рядом, тянется к пятну мха и осторожно, почти с нежностью, проводит пальцем по воздуху в сантиметре от него.

– Они не злые. Они просто другие. И очень, очень одинокие. Как и те, кто их замечает.

В его голосе звучит понимание, которого Сава никогда не слышала от кого-либо в своей реальности. Она вздыхает и смотрит на него – уже не испуганно, а со сложной смесью нежности, растерянности и щемящей жалости. Её взгляд скользит по Луке – по его острым скулам, слишком тёмным глазам, по той лёгкости, с которой он существует в этом безумии. Внутри поднимается знакомое тепло, и она тут же гасит его суровой, взрослой мыслью.

– Ты… часто тут бываешь один? – спрашивает она тихо.

Вопрос звучит глупо, но за ним стоит настоящее – я тебя понимаю. И – я не хочу, чтобы ты был один. И – жаль, что это единственное место, где мы можем встретиться.

Он молча смотрит на неё, и его обычная ухмылка куда-то уходит. Остаётся лишь тихое, сосредоточенное внимание. Он чувствует себя рядом с ней не потерянным мальчиком, а хранителем. Тем, кто может провести её по этим коридорам и не дать заблудиться.

– Теперь я тут не один? – он задаёт такой же глупый вопрос, но в реальности это звучит как «оставайся»

ГЛАВА 6. ДРУГАЯ ТОНАЛЬНОСТЬ.

Мы как AI, обученный на архивах чужих снов. И, кажется, мы начинаем генерировать нечто новое. Пусть и с ошибками.

Раннее осеннее утро проливалось на пол кухни, затекало под плинтус. Сава зомбировала старый кофейник, мысленно подгоняя процесс. В голове отлипали друг от друга фразы из ночного диалога.

Он же… мальчик. Совсем мальчик. Смотрелся бы на выпускном вечере, а не там, среди мхов, пожирающих тишину. Но эти глаза… В них столько спокойной странности. Как будто он не просто видит этот бред, а читает его как открытую книгу. И он смотрел на меня так… будто я в этой книге – самая интересная глава. Это абсурд. Так. Все. Мне двадцать шесть. Я должна думать о серьезной реальной жизни, а не о… этом. О мальчике-призраке, который рассказывает о сущностях в пыльных углах так, будто пересказывает школьное домашнее задание.

Он, конечно, странный. Не просто «увлечённый мистикой» странный, а… фундаментально другой. Да он как будто собран из другого вещества! Из света между пикселями, из тишины между тактами музыки. И эта его утончённость… Она точно не от возраста. Она от чего-то другого. От того, что он видел вещи, которые ломают обычных людей. И они его не сломали. Они его… отполировали. Сделали таким необычайно острым и ясным.

Что со мной не так? Похоже, он поселился в моей голове навсегда. Это потому, что он единственный, кто видит тот же кошмар, что и я? Или потому, что он единственный, кто не смотрит на меня как на сломанную, испорченную вещь? Он смотрит на меня… как на ровню. Как на такого же странного, как он. И это, конечно, одновременно и пугает, но и заставляет чувствовать себя наконец-то понятой.

Нет. Нет… Это неправильно. Это всё – галлюцинация. Побочный эффект стресса и одиночества. Мой мозг просто слепил идеального слушателя из первого попавшегося образа. Подростка, богатого воображением. Но эта его "ненормальность» для меня «feels like home».

Кофе сбежал под пристальным взглядом Савы.

В подъезде пахло мелом и смородиновым вареньем. Время консервировать всё, что есть, на долгую зиму. На затертых ступеньках, точно вписавшись в лужу закатного света, раскинулся дядя Толя. Он напоминал добродушного медведя, заблудившегося в пятиэтажке. Сава, возвращаясь из магазина, натыкалась на него взглядом ещё на подходе. Внутри – лёгкий вздох обречённости, но не страха. Скорее – привычное равнодушие к этому элементу интерьера.

Дядя Толя поднял мутноватый, но искренне радостный взгляд:

– Эта… Ленка! Прелесть моя!

– Дядя Толя, – утвердительно произнесла Сава. – А вы… дежурите?

Дядя Толя подхватил идею налету:

– Сторожу. Чтобы жулики не ходили. А то вчера… вчера кошка шмыгала. Без пропуска!

Сава, снимая с плеча рюкзачок, пыталась выудить из его недр ключи с тысячей брелков.

– Ужас. Наглеет кошачье население. Вас одного оставили с таким ответственным постом?

Дядя Толя тайно подмигнул, хотя один глаз закрывался с запозданием:

– Я – как тот… часовой! У Родины на часах! Только Родина там… (махнул рукой в сторону своей двери) …в сериалах своих.

Он попытался пошевелиться, чтобы пропустить её, но тело не слушалось. Вместо этого он великодушно отодвинул в сторону пустую бутылку из-под кваса, которую, видимо, принимал за боевого товарища.

– Проходи давай, Ленка.

Аккуратно переступая через его ноги, будто совершая давний ритуал, Сава вспомнила, как всё ровно так и происходило ещё в её садиковские времена. Сколько же ему лет? Тогда все её маршруты в садик, из садика, с прогулки также проходили через пьяное тело соседа. Она получила эту полезную прививку от фобии на валяющихся алкашей. Детская психика такая удобная в своей гибкости.

– О, Ленка, падажжи. – Дядя Толя оживился и шарил по карманам своего помятого пиджака цвета лестничной клетки. – У меня для тебя… во! Сава замерла, готовясь к тому, что он достанет смятый леденец тридцатилетней давности или найденную на свалке пуговицу. Но сосед торжественно протянул ей скомканный бумажный флаер. – Держи! Скидка! В аптеку. От… от головы. Мне дали, а я тебе. Ты же умная, тебе полезнее.

На жёлтом листке – реклама средства от бессонницы. Сава взяла его бережно:

– Спасибо. Мне как раз…

– Всегда пожалуйста! Ты заходи… если что. Я тут… консультирую.

Он гордо клюнул носом, и Сава поняла, что консультация окончена. Она поднялась на свою площадку, но услышала за спиной невнятное бормотание

– Вроде взрослая девка, умная, а такую грязь развела! Вся дверь в плесени какой-то… Вымыла б…

Сава замерла перед своей входной дверью, держа в руке ключи. Тоторо на брелке удивлённо прижал лапки к щёчкам. Её взгляд прилип к странному пятну у самой ручки. Оно не просто зелёное – оно бархатистое, чуть влажное на вид, и, кажется, медленно пульсирует. От него тянулся слабый запах сырой земли и озоновой статики. Тот самый запах.

Сава проговорила одними губами:

– Не-е-ет… Это же…

Она протянула руку, но не решилась коснуться. Мох казался чужим, живым, враждебно-неуместным здесь, на её привычной жёлтой двери. Сердце колотилось – не от страха перед соседом, а от осознания: тот мир не отпустил. Он пророс сюда.

– Дядя Толя, вы… видите это? Зелёное – вот тут?

Дядя Толя прищурился, покачал головой:

– Я ж не слепой! Непорядок… Но красиво… как в том… в лесу. Хочу в лес.

Он видел. Но его спутанное сознание интегрировало видение в привычный бред. Он не пугался – он принимал, как ребёнок принимает странные правила сна.

Сверху спустилась соседка Галина Ивановна с маленькой розовой сумочкой. Она грузно переваливалась, кокетливо помахивая розовым недоразумением. Проходя в метре от мха, даже не обратила на него внимание, хотя его изящное щупальце-завиток дёрнулось к ней навстречу. Её взгляд скользнул по двери с привычным раздражением, но не задержался и секунды на зелёном пятне. Его для неё не существовало.

Галина Ивановна царственно кивнула Саве и ткнула пальцем в дядю Толю, который безуспешно пытался поймать муху в воздухе:

– Совсем тут поселился. Мужик, как дитя малое. Ну-ка! Прибери ноги!

Она ушла вниз, ворча себе под нос о нелёгкой доле и бестолковых мужиках.

Саву охватила неприятная, но успокаивающая догадка: видеть мох могут только те, кто на грани. Те, чьё сознание треснуло, стёрлось или изначально было иным. Как у Луки. Как у неё теперь. Как у пьяного дяди Толи, который в своём угаре стирает грань между вымыслом и реальностью.

Она вставила ключ в замок, обходя мох, и почувствовала, как лёгкий вибрирующий гул от него отозвался в кончиках пальцев. Дверь в её квартиру теперь тоже стала порталом. Маленьким, молчаливым и пугающим.

Сава аккуратно закрыла дверь, оставляя дядю Толю на его посту. Вечном, несуразном и как-то по-своему надёжном, как эта хрущёвка. Он – часть её личного ландшафта, такой же постоянный, как трещина в потолке и заедающий замок. И в этом есть своя уютная странность.

ГЛАВА 7. НОВАЯ ПОСТОЯННАЯ ВЕЛИЧИНА.

Мы все – радиостанции, вещающие на частотах тревоги. Однажды кто-то настроит приемник на частоту твоего спокойствия.

День Луки начался неспешно. В необъяснимой тишине и спокойствии комнат. Свет из окна играл в медовой занавеске. Интересно, а какие её волосы на солнце? Он ещё не научился бояться своих чувств, поэтому они накатили волной – ясной, чистой и немного пугающей своей силой.

Неужели нашёлся ещё человек, кто смотрит и видит. Она, конечно, взрослая. Настоящая. У неё, наверное, есть работа, часы, расписание… А она сидела там, на краю кровати в мире, которого нет, и слушала меня про мох и радио. И не закатывала глаза. Она напомнила мне… что-то. Что-то важное. Издавна. Как будто я должен был её встретить. Она совсем не пытается меня исправить или спасти. Не смотрит свысока. Она просто… принимает. Слушает. Как будто я не ненормальный, а рассказываю самую интересную правду на свете. С ней тихо. Как будто можно просто сидеть рядом, и ничего не нужно делать. И это уже всё.

Она красивая. Не как из журнала. А как… сложная математическая формула. Или как узор на крыле бабочки из другого измерения. В ней есть гармония. Тайная геометрия. Мне хочется показать ей все самые странные уголки. Все расщелины, где музыка звучит наоборот, и все окна, в которых отражаются другие луны. Потому что я знаю – она не испугается. Она поймёт. Она увидит ту же красоту, что и я. Странно. Я обычно всегда один, даже в присутствии других людей. И мне нормально. А теперь… теперь будет пусто, если она уйдёт. Она как якорь. Но не тот, что держит на дне. А тот, что не даёт улететь в ураган.

К полудню воздух в квартире стал спёртый, густой. Пахло пылью, остывшим супом и немытой пепельницей. Телевизор глухо бубнил какую-то передачу, но звук казался чужим, доносящимся из-за толстого стекла. Проходя мимо комнаты, Лука видел, как дядя Антон неподвижно лежал, отвернувшись лицом к спинке дивана. На его спине, под несвежей рубашкой, угадывалась неестественная, чуть выпуклая тяжесть – Хитон, высасывавший последние капли воли.

Лука сидел на полу, листая журнал. Но он не видел страниц. Он чувствовал. Тишину. Не обычную, а густую, тягучую, как кисель. Она снова давила на уши. Негатив сгущался, становился физическим – будто в комнате собралась туча невысказанных упрёков, разочарований и слёз после ссоры.

В соседней комнате что-то упало и покатилось. «Похоже на стакан»,– подумал Лука. Он отложил журнал, заставил себя подняться и поплёлся выполнять обещания, данные матери, о присмотре за совсем увядшим отчимом.

Дядя Антон шевелился. Не так, как живой человек – медленно, почти механически, будто марионетка, к которой прикоснулись невидимые нити. Он беззвучно поднялся с дивана. Его движения были плавными, обтекаемыми, лишёнными всякого намерения. Пустой взгляд не выражал ничего.

Лука замер. Дядя Антон молча, не глядя по сторонам, ровной походкой направился к лоджии. Дверь была приоткрыта – Лука открыл её утром проветрить. Свежий осенний воздух струился по полу, но его не хватало, чтобы разбавить концентрацию внутрикомнатной субстанции.

Лука видел, как отчим без малейшей запинки, с какой-то жуткой, обречённой грацией, перешагнул низкий порог лоджии, подошёл к перилам… и перелез через них. Он не обернулся. Не издал ни звука. Не крикнул. Просто исчез за бетонным ограждением.

С улицы донёсся глухой, страшный звук удара. А потом – женский визг. Пронзительный, оборванный. Потом ещё один крик. Мужской. Поднялся шум, голоса, звук сбегающихся людей.

А в квартире стояла мёртвая тишина. Диктор в телевизоре молча пялился в пространство. Лука стоял не двигаясь. Его сердце колотилось где-то в горле, в висках стучало. Паника, острая и ледяная, упёрлась холодными ладонями ему в живот. Он сейчас. Сейчас. Сейчас… Но вместо отчаяния по телу разлилось странное, пустое спокойствие. Тревожный гул в ушах стих. Давящая тяжесть в квартире – та, что висела неделями – исчезла. Воздух стал легче, его снова можно было вдыхать полной грудью.

Лука поднял голову и посмотрел на пустой диван. На отпечаток тела на обивке. На приоткрытую дверь на лоджию, в которую теперь врывался лишь уличный гул.

И подумал: «Всё. Закончилось».

Не «он мёртв», не «какой ужас», а именно – «всё закончилось». Кощунственная, чудовищная, но очищающая мысль. Мучительный спектакль, на который он был обречён смотреть, завершился. Занавес упал. Он глубоко вздохнул. Впервые за долгое время. И почувствовал не радость, а абсолютную, оглушительную пустоту. Как после долгой, изматывающей болезни. Теперь будет хорошо. Не счастливо, не весело. Но – тихо. И это было главнее.

Он услышал, как в подъезде захлопали двери, застучали торопливые шаги по лестнице. Кто-то уже бежал наверх, чтобы сообщить «новость». Лука не двинулся с места. Он просто стоял и смотрел в пустоту, слушая, как внутри него всё затихает. Окончательно.

ГЛАВА 8. ЧТО-ТО ВОШЛО В ПРИВЫЧКУ.

Жизнь – это белый шум, сквозь который я пытаюсь разглядеть узор чьих-то добрых мыслей.

Сентябрь 2023г.

Вечер. Тусклая лампочка мерцает под потолком, как нервный тик у вселенной. Сава стоит на пороге своей квартиры и смотрит на дверь. То самое пятно мха не просто пульсирует – оно, кажется, выучило наизусть её расписание и поджидало, чтобы продемонстрировать свой новый, более насыщенный ядовито-изумрудный оттенок.

Из-под марша лестницы донёсся тонкий, жалобный звук. Не скрип, не шёпот – а что-то живое. Сава замирает, сердце заходится знакомым леденящим страхом. Опять? Опять это лиминальное дерьмо. То мох, то писклявые призраки. Когда уже можно будет просто прийти домой и не бояться, что твоя дверь эволюционирует в портал в ад?

Вместе со страхом приходит упрямая ответственность. Это ЕЁ дверь. ЕЁ подъезд. ЕЁ интерстициальная проблема. Чувство долга (или приобретённый мазохизм?) заставило её сделать шаг. А потом ещё один. Спускаясь по лестнице, она мысленно готовила речь для сущности:

«Слушай, анонимный голос из небытия, у меня был трудный день, давай перенесём экзистенциальный ужас на завтра?»

Сава заглянула в самый тёмный угол под лестницей, где обычно хранились скелеты, вёдра и совковые надежды жильцов. И увидела ЭТО. ЭТО было маленьким, мокрым от сырости и совершенно реальным. ЭТО сидело на старой тряпке и смотрело на неё глазами, в которых был сосредоточен весь мировой запас печали и надежды. ЭТО жалобно пискнуло – и на этот раз звук был совершенно однозначным: «Мяу».

Она выдохнула со звуком, средним между смехом, рыданием и фразой «ну, конечно». Её мозг, уже настроившийся на формат «битва с нечистью», с лёгким недоумением перезагрузился в режим «карма, готовь плюсики».

– Супер, – прошептала она. – Не ожидала от вселенной такого дешёвого трюка.

Она наклонилась, и котёнок тут же ткнулся ей в руку мокрым носом-пуговицей и начал мурлыкать так громко, будто у него внутри завёлся внедорожник.

В этот момент из-за двери соседа донёсся звон разбитой посуды, приглушённый мат и кульминационная фраза: «Дениска, да ёб твою мать! Ртом тебе говорю – не лезь!».

Сава подняла тёплый комочек.

– Ну что, – сказала она, – Дениска, так Дениска.

Она занесла его в квартиру, чувствуя себя контрабандисткой, которая провозит через границу чистое, концентрированное ми-ми-ми. Крошечная пыльная тьма с глазами. Сава смыла тёплой водой с котёнка паутину, былые страхи и, кажется, несколько мелких сущностей. Накормила она его тем, что нашлось – мелко нарезанной колбасой «Докторская», которая, судя по всему, была его эквивалентом амброзии. Он ел, зажмурившись от счастья, издавая звуки, похожие на работу маленького, но мощного двигателя внутреннего сгорания.

Сава сидела на кухонном полу, наблюдая за этим, и чувствовала, как тяжёлая, липкая аура квартиры тает, словно её зачищает маленький, пушистый экзорцист. Даже мох на двери теперь выглядел не как угроза, а как просто дурацкий арт-объект.

Она поймала себя на мысли, что улыбается. Впервые за долгое время. И подумала: Вот так и живёшь. Думаешь, что твоя жизнь – это хоррор, а на деле оказывается, что это чёрная комедия. Она посмотрела на Дениску, который уже мыл лапку с видом полнейшего удовлетворения.

– Ладно, Void. Добро пожаловать в команду. Ты – мой новый криппер. Только не взрывайся.

И в квартире стало как-то теплее. И тише. Но теперь это была хорошая тишина, заполненная мурлыканием.

Пространство сегодня напоминает дешёвые декорации из старого спектакля – края реальности замяты, законы физики отключены за ненадобностью. Сава и Лука выбрались из квартиры и сидят на парящих в пустоте обрывках лестничных пролётов. Воздух вибрирует тихим гулом, и в нём плавают обрывки чужих снов. Лука только что рассказал ей про дядю Антона. Без подробностей, без хитона. Просто – «он больше не с нами». И добавил, глядя куда-то вдаль: «С лоджии. Пятый этаж».

Сава обнимает колени, чувствуя ледяную тяжесть в животе:

– Лука… Мне так жаль. Лука пожимает плечами, но в его глазах пустота:

– Да ладно. Так даже… тише стало. В квартире. И в голове.

Он бросает камешек в бестелесную стену пелены, и тот не падает, а растворяется. Сава решает сменить тему, чтобы отвлечь его, и саму себя.

– А тебе снятся обычные человеческие сны?

– Иногда мне снится, что я бегу по бесконечному коридору своей старой школы. Двери все знакомые, но за ними – только цветные туманы и тихие голоса, которые я не могу вспомнить.

Он задумался.

– Самые странные сны приходят не ночью, а днём, когда пахнет точно так же, как в раннем детстве перед грозой. Кажется, вот-вот, и реальность переключится.

– А мне никогда не хотелось возвращаться в детство. Я была тревожным ребёнком. Была бы возможность, я бы просто ненадолго зашла в квартиру и сказала бы маленькой себе: «С тобой всё в порядке. Ты очень хорошая. У тебя всё получится». И уйти, не объясняя ничего.

– Согласен. Такую возможность нужно выдавать каждому взрослому на законодательном уровне.

Сава отодвинулась от равнодушно стекающего со ступеней небольшого сизого облака.

– Ах ты ж!… Чего тебе?

Облако пренебрегло её вниманием. Сава продолжила:

– Наша деревня ушла под воду цифрового мира. Иногда я прямо в голове ловлю Wi-Fi от прошлого: обрывки мелодий из тамагочи, какие-то пиксельные сны из 2007-го.

Лука поднял бровь.

– Как вы там в Москве поживаете после локдауна?

Лука медленно повернул к ней голову, не опуская бровь. Его взгляд пуст и искренен.

– После чего?

– Ну, пандемия. Две тысячи двадцать первый, двадцать второй… Маски, карантин, Zoom-овое безумие. Ты что, в бункере жил? Хотя, тебе четырнадцать, ты мог и в танчике сидеть, пока мир с ума сходил.

Лицо Луки не выражает ничего, кроме лёгкого когнитивного диссонанса. Он смотрел на Саву, как на местное нелогичное существо.

– Две тысячи… какой? – он произнёс это так, будто переспрашивал номер рейса на Марс.

– Двадцать третий. Лука, а какой сейчас год… по-твоему?

Он молчит секунду. Пространство вокруг них мерцает, будто старый телевизор с плохой антенной.

Голос Луки ровный, констатирующий факт:

– Тысяча девятьсот восемьдесят девятый. Москва. Сентябрь.

Тишина. Такая громкая, что звенит в ушах. Сава чувствует, как левитирующая ступенька под ней начинает плыть в сторону. Цинизм – её последний щит:

– Охренеть. Значит, так. Я не просто сплю и болтаю с призраком из параллельной реальности. Я болтаю с ретропризраком. У тебя ещё «Перестройка» в телевизоре.

В глазах Луки мелькает не страх, а азарт первооткрывателя:

– Получается… я из твоего прошлого. А ты из моего… будущего. Круто.

Сава сдавливает виски.

– Лукас, милый. Ты живёшь в 1989 году. У тебя ещё «Карнавальная ночь» по телеку – главное развлечение. А я тут из 2023-го, где развлечения – это пандемия и апокалипсис в рекомендациях YouTube.

Она смотрит на него, и её охватывает не страх, а сюрреалистическое удивление. Её личный кризис только что обрёл исторический масштаб.

Лука вдруг ухмыляется:

– Зато теперь я знаю, что в будущем есть ты. И что ты знаешь, что я есть. Получается, мы обещаем друг друга из разных времён.

Сава медленно выдыхает. Цинизм возвращается, как старый друг.

– Ну, что ж… Если уж сходить с ума, так с размахом. Через пространство и время. Добро пожаловать в мой мир, мальчик из прошлого. Привет от будущего. Оно тебя немного разочарует. Но тут есть котики, спрашивающие про рыбов.