Слуга государев. Бунт

Но что-то нужно говорить. Или кто-то другой скажет то, что мне не понравится.

– Что смотрите на меня, други? Али нынче же я не встал на защиту отца своего, как он встал на мою защиту? Али мы с вами не браты, чтоб стоять друг за друга? А если пришёл в дом наш злодей, что обирает нас, принижает нас, рабов из нас делает… Разве ж не достоин такой человек смерти? Слышал я, что жалование вам не дают в урочный час… – я видел, что говорю правильные вещи, и слова шли легко, одно слово за другим, соединясь в годные предложения, без пауз, не давая людям времени опомниться.

Вижу: накипело все же у стрельцов. Недаром они уже в самое ближайшее время, возможно, завтра или послезавтра, начали бы бунтовать. Или раньше? Сейчас? И я стану тем поводом, что позволит переступить стрельцам красную линию? Тут нужно быть осторожным. Я не хочу бессмысленного и беспощадного бунта. Все же я государственник. Энергию бунта, по крайней мере части бунтующих людей, можно и нужно использовать. Редко когда бунтовщик будет себя таковым считать. Нет, он, напротив возомнит, что борется за правду. И нужно тогда дать эту "правду" людям.

Так, может, я опережаю события?

– Вот полуголова, который хотел убить меня. И, может, убил. Видели ли вы, что за рубаха на нем? Шелковая! Видели, что за пояс на нем… шарф? Золотом вышит! Это ли не доказывает, что вас обкрадывал полуголова? – говорил я и чувствовал, что попал правильно.

Деньги, собственный карман – вот что больше всего беспокоило стрельцов. И теперь они еще больше ненавидели полуголову. Почему раньше не увидели, что он очень богато одет, как тот барин? Или даже не знают, что такое шелк? Сейчас это должно быть баснословно дорого.

– И вы терпели все… Ваши семьи все терпели. Я сейчас вам говорю, а кровь моя бежит – сам уже упаду и не встану… Смотрите же, стрельцы! – я рванул на себе рубаху.

Вновь меня повело в сторону. Теперь уже понадобилось три шага, чтобы не упасть и поймать равновесие. Но взору присутствующих открылась картина, которая даже с двух метров от меня должна казаться ужасной. Тело было в крови, частью запёкшейся, частью ещё свежей.

– Вот что сделал полуголова только лишь за то, что я попросил его не насильничать девку! А если бы это были ваши дочери? Вы бы стояли в стороне? – наседал я на внимающую моим словам толпу.

– Сама, небось, виновата. Неча перед мужами простоволосой бегать! – буркнул кто-то из стрельцов, но получил от соседа подзатыльник.

– А ну молчи, Прошка! Али не видишь ты, что у Егорки… э… Егора Ивановича будто крест из груди растёт? Мабыть и Божий человек перед нами! – громко, чтобы слышали многие, сказал дядька Никанор.

А мне показалось, что он даже подмигнул мне.

– Глаголь, отрок. Больно складно баешь! – сказал ещё один мужик. – Словеса твои шибко чудные. Но складные.

Этот был в синем кафтане. Насколько я могу различать по одежде – не из простых.

– А я скажу, коли позволяете! – не растерялся я. – Войско стрелецкое ныне – опора державная. И тот, кто закон нарушает, не товарищ нам, но злыдень…

– Ха… Злыдень! – усмехнулся тот, который уже получил подзатыльник.

– Хлясь! – и ещё одна порция воспитания обрушилась на голову Прошки.

– Дядька… башка ж не жалезная. Ещё отлетит! – пожаловался Прошка, потирая затылок.

Многие стрельцы улыбнулись.

– Стрельчин, сотник, Иван Данилович, я всё в толк не возьму, что ж нам сын твой предлагает, – спросил у моего отца один из краснокафтанников.

– А ты слухай уважливо, так и сразу уразумеешь! – сказал мой родитель, приподнимаясь, всё так же держа зажатой рану, но уже становясь возле меня. – Всё верно сын мой говорит! Доколе терпеть будем, браты? Али я, как сотник, на кого напраслину возвёл?

– Да не… Всё по чести, Иван Данилович, – послышалось в толпе.

Седобородый стрелец, тот, который был в синем кафтане, вышел вперёд. Это явно ещё один из авторитетов в стрелецкой среде. Одет он был так же, как и мой отец, лишь цветом отличался его наряд. Сотник, стало быть.

– А я вот что скажу, товарищи… – начал говорить мужик, сделал паузу, разгладил бороду. – Полковники наши и есть самые воры. У государя просить правды потребно.

– Это у кого ж? Не у Нарышкина же Петра? Артамон Матвеев нынче возвратился. Будет нам ещё хуже, товарищи. Ох, и откупит же он…

– Петра на царствие поставили. И нечего о нём худо говорить! Царь жа наш! – высказался ещё один стрелец.

Как же много мнений, сколько же сомнений в умах стрельцов! На фоне их недовольства полковниками, отсутствием выплат, а ещё и напряжения в государстве, связанного со смертью царя Фёдора Алексеевича… Действительно, эти люди готовы вспыхнуть, преступить через многие правила, пойти на грех.

– Хованский, батюшка наш, говорит нам быти супротив бесчинства Нарышкиных… – раздался новый голос.

Я почувствовал, как теряю внимание стрельцов. Но мне нужно было немного времени, чтобы перевести дух, чтобы закрыть глаза и просто-напросто переждать момент, а не тут же упасть. А потом я выкрикнул:

– И было мне видение, и пришёл ангел ко мне… – по тоненькому льду я пошёл. – Крови много будет, и вижу стрелецкие головы, на пики посаженные, и головы Нарышкиных там же, и Софью Алексеевну над всем этим… Шакловитые рядом, Хованский – на кол посаженный. Нужно помазанника Божьего Петра Алексеевича защитить… Нужно, брате… Богородица плачет по Руси.

Я внутренне усмехнулся. Полагал, что сейчас было бы неплохо упасть без чувств. А для этого только и надо-то, что отпустить себя, не держать более, заставляя из последних сил словно бы чужим, надрывно громким голосом кричать. Если я не буду себя держать… ещё держать… то я упаду.

В глазах потемнело, будто выключили экран и погас кинофильм. Я стал заваливаться набок, и уже никакие шаги не смогли помочь мне восстановить равновесие.

Темнота…

* * *

Мертвая тишина наступила во дворе Первого Московского полка Стрелецкого приказа. У многих собравшихся служивых людей подёргивались руки – они порывались креститься. Но то, что сейчас прозвучало во дворе Первого полка Стрелецкого приказа, можно было по-разному расценить. И был бы среди них священник, тот бы точно указал, что это такое было: пророчество или, может, сам Лукавый устами отрока смуту сеет в стрелецкие головы.

Десятник, который мог бы стать сотником по своему влиянию на умы стрельцов, да и по своей природной смекалке и уму, Никанор, Мартынов сын по прозвищу Мальцов, вышел чуть вперёд, повернулся лицом ко многим стрельцам и… медленно, размашисто, с силой ударяя по своим плечам и лбу, перекрестился. Сделал это по-никоновски. Но и те стрельцы, что все еще старую веру берегли, уже не скрывали этого, крестились двоеперстиями.

Как плотину прорвало – все начали креститься. А Прошка, тот самый непоседливый говорун, плюхнулся на колени.

В последнее время в Москве немало появляется всяких предсказателей, увещевателей, старцев, которые изрекают какие-то откровения. Находятся разумные люди, которые говорят, что не столько в этих изречениях смыслов и истины Божьей, сколько Лукавый помыкает людьми – говорит через них о страхах, о вере, скорее, в худшее, чем в добро. Но многие слушают, веряд старцам.

Так часто бывает на Руси в междуцарствие. Смущаются умы русских людей. Был бы наследник у царя, да чтобы в силе, а не мальцом. Так и спокойно все было. И стрельцы не помышляли бы о чем лихом. Есть у русского человека с чем сравнивать. Ста лет ещё не прошло с той Великой Смуты. И тогда тоже сильный царь преставился, а на смену ему пришёл царь болезный. А потом и он почил. Следом – неприродный царь Борис Годунов.

И был голод, был мор, была Смута. И брат на брата пошёл. И крови русской пролились реки.

– Пророк! – ударяясь уже в который раз головой о деревянный настил мостовой, закричал Прошка.

– Дурень ты, – отреагировал Никанор на крик молодого стрельца. – Егор Иванович завсегда был пусть и молод, но смышлёный и разумный. Не нужно быть пророком, дабы узреть, что нынче происходит. Что скажешь, Иван Данилович, прав ли нынче сын твой?

Сотник Стрельчин был сам ни жив ни мёртв, рубаха его на плече была красной от крови, но он, поднатужившись, пытался поднять своего сына и положить его на телегу. На помощь сотнику подошло несколько стрельцов. И только когда молодой десятник, что посмел говорить всему стрелецкому товариществу, был уложен на телегу, чуть вперёд вышел Иван Данилович Стрельчин.

Он уже побледнел – всё-таки рана, которую ему нанёс полковник, не шуточная, и сочилась кровью. Но мужчина теперь не с осуждением и не с сомнением, а с благоговением смотрел на своего сына. Таким он хотел его воспитать: сильным, борцом за правду. Так что в том, что произошло, что, наконец, Егорка стал не отроком, но мужем, Иван Данилович чувствовал свою вину. И теперь готов был умереть за всё то, что сказал его сын. Ведь Егор говорил будто бы словами самого своего отца, Ивана. Вот только сотник молчал. Воспитывал сыновей своих в правде, а сам за нее не боролся. О мошне все пекся.

А еще, пусть Стрельчин-старший и не хотел себе признаваться, сын оказался сильнее своего отца. Иван Данилович хотел и мог решить вопрос разве что деньгами, он только что едва не лишился смысла всей жизни, своей мастерской. Но Егор… Он ведь спас своего отца. Так как без ремесла Иван попросту загнулся бы от тоски.

– Защитить, братья, надо царя нашего! Да не дать пролиться крови царской! – выкрикнул сотник Стрельчин. – Яко изрек сын мой!

– Отчего же Нарышкины возвели малолетнего Петра? Отчего Иван Алексеевич не царствует? И его извели? – выкрикнул один из мужей, но это был не стрелец.

Все посмотрели в сторону крикуна, который, не будучи сам стрельцом, посмел при товарищах слово держать. И когда увидели, что это не их, не стрелецкий муж, сразу же настроились стрельцы чуть ли не накинуться на посмевшего кричать на стрелецком Круге.

Симеон Нарушевич, недавно направленный воеводой Хованским для агитации стрельцов на бунт, не вмешивался, ходил, высматривал, прислушивался к стрельцам, чтобы окончательно понять, что же им пообещать, чтобы они подхватили свои пики да и стали действовать. Другие полки в большинстве уже сагитированы. А во Первый полк… Он особливый. Не такой, как Стременной, там и вовсе конная стрелецкая элита, но Первый стрелецкий стоял на втором месте по значимости прочно.

Симеон Нарушевич, литвинский шляхтич, который ещё со своим отцом, будучи малолетним, прибился к русскому войску во время русско-польской войны, корил себя за то, что раньше не стал говорить со стрельцами. И сейчас он видел, что сложно будет переубедить всех, кто только что услышал такие слова. Каков отрок… да ведь это чуть ли не предсказание. Но и смолчать, признать, что задание провалено, Нарушевич не мог.

– А ты кто таков будешь? – спросил Никодим и направился в сторону Нарушевича.

Тот попятился. Большинство стрельцов уже смотрели на Симеона с недоверием и даже злостью. Из-за пазухи Нарушевича как на грех выпало не менее двух десятков листов бумаги. Это были подмётные письма, которые велено было распространять между стрельцами. Но куда там, если пол Первого приказа уже, считай, что бунтует. Бунт? Да, да не такой, не как хотят те, кто направил Нарушевича, кто направляет и других крикунов по стрелецким полкам [подметные письма – листовки].

– Я от князя Хованского к вам прибыл! Вставайте, просыпайтесь, люди служивые! Пора! Извели Нарышкины Ивана Алексеевича, старшего… – выкрикнул Нарушевич.

– Это что, товарищи? Прав Егор Иванович оказался. Стращают нас! – сказал Никодим и посмотрел в сторону Ивана Даниловича Стрельчина.

Сотник понял, что от него хочет кум.

– А ну вяжи его, браты! – отдал приказ сотник Стрельчин.

Пауза… Вот сейчас – тот самый момент, который и покажет: стрельцы послушны ли новой, как сказали бы в будущем, революционной власти. Нет, не так. Как раз-таки революцию никто и не собирался делать. Напротив – защитить царя, чтобы не было смуты. И стрельцы послушались сотника. Нарушевича быстро повалили на деревянный настил, надавали ему тумаков, связали руки и сунули в рот тряпицу.

– Что ж далее делать? – спрашивали теперь у сотника Стрельчина.

– Хватай, браты, пищали, бердыши да пики! Оборону держать станем! Не пущать никого, кто супротив царского сына идти будет! – отдавал приказы сотник. – А придет в себя сын мой. Послухаем, что еще скажет.

Иван Данилович замолчал. Он-то понимал, что нужно дальше делать. Но слишком неожиданно для сотника пришла власть и возможность повелевать стрельцами. Не всеми, конечно – в Москве нынче как бы не три десятка тысяч стрельцов. Но полк стрелецкий первого приказа, судя по всему, теперь готов идти за сотником.

Или за его сыном? Но кто ж вперёд батьки-то пойдёт?

– В Кремль идти мне надо, браты. Подумают ещё, что бунт мы учинили. Письма подмётные понесу. Да ентова, – сказал сотник Стрельчин, указывая на связанного Нарушевича.

– Поздорову ли, брате? – к сотнику подошёл Никанор и посмотрел на рану.

– Выдюжу, брате! Ты токмо за крестником своим присмотри, – сказал Иван Данилович, снимая кафтан.

Он не о своём здоровье подумал, желая всё-таки перевязать рану. Он так размышлял: негоже являться в Кремль, пред светлые очи царственных особ, истекая кровью.

Так что понадобилось ещё немного времени, чтобы перевязать рану. А ещё Иван отправил одного из ближайших к нему стрельцов в мастерскую. Есть там пара добрых пистолетов, выполненных на продажу за дорого. Невместно идти к царственным особам, не имея при этом подарков.

Но, когда уже приготовления к выходу были завершены, Стрельчин-отец передумал. Он понял, что расстеряется при взоре какого из бояр. Так что решил все же дождаться пробуждения сына, который спал на телеге.

Глава 5

Москва, Стрелецкая слобода

11 мая 1682 года

Я уже, было дело, ожидал, что очнусь опять где-нибудь в неожиданном мне месте и в новом времени. Однако, прислушавшись, понял, что я всё ещё там, на собрании стрельцов. И что споры не утихают. Лежу в телеге, рядом кто-то есть. Ощущал на себе острый, пристальный взгляд. Но пока глаза не открывал. Чувствовал себя, вроде бы, и неплохо, хотя говорить о чудесном излечении не приходится.

Открываю глаза…

– Прошка! – констатирую я.

«Любитель подзатыльников» нависал надо мною и дышал прямо мне в лицо. Это он так рассматривал, следил, не очнулся ли? Ответственный.

Медленно, прислушиваясь к своему организму, я поднялся и вылез из телеги. И меня практически сразу же заметили. Толпа замолчала.

Уф! Как там делается зубная паста? Ну или порошок? Такое амбре ударялось в меня от каждого выдоха молодого стрельца, что хоть задумывайся об боевом удушающем газе на основе дыхания Прошки. Да и не только. Я же видел баню, можно сказать, что общественную, в стрелецкой усадьбе. Почему бы не мыться Прошке?

– Излечился? – непоседливый молодой стрелец Прошка, оставив меня, направился к стрельцам. – Товарищи, братцы, излячилси пророк наш!

– Да видим жа и сами! – выкрикнули из толпы.

Чья-то рука, какого-то стрельца постарше, взметнулась, чтобы отвесить очередной тумак Прохору, но тот ловко увернулся, поднырнул за спину своего «воспитателя» и уже оттуда выкрикнул:

– Науку сию принимаю токмо от дядьки Никанора да от сотника Ивана Даниловича. Иным не сметь биться!

Несмотря на всё напряжение, я улыбнулся. Уж так комично выглядел Прошка, что заставил засмеяться всех. Надеюсь, что смех всё-таки больше объединяет, чем приносит разногласий.

– Как ты, сыне? – поинтересовался отец.

– Хорошо, батюшка. Уже лучше, – отвечал я.

– То добре. Ты скажи! Товарищи ждали тебя! – сказал сотник Иван Данилович Стрельчин.

– Так что, товарищи-стрельцы? Защитим царственную семью? – выкрикнул я, когда смех пошёл на убыль, и действительно уже многие ждали моих слов.

– Ты, Егор, всё верно говоришь! А токмо тебе прощение будет, за смерти полковника и полуголовы. А нам что с того? Есть уже те крикуны, кто злато обещает стрельцам, – все-таки нашелся скептик, который решил ещё поспорить.

Нет тут развлекательной индустрии. Все людям не терпится поговорить. Не наговорятся. И разговоры те чаще – о выгоде. Деньги – кажется, главная проблема этих людей. Нет, я не идеалист, который считает, что можно и впроголодь, лишь бы служить Отечеству, хотя разные ситуации бывают. Но и кроме денег должна быть вера в то, что ты делаешь, стремление служить. Тот самый патриотизм.

Может быть, всё-таки прав был Пётр Алексеевич в той реальности, когда изжил стрелецкое войско. Сложно человеку думать о службе, верности, долге, когда больше он печётся о своей мошне. Стрельцам задерживают выплаты, а они более усердно работают на своих предприятиях в мастерских, торгуют в лавках. С того, прежде всего, и кормятся. Отрываются от службы. Так что нужно пообещать стрельцам и то, чего они ждут, наверное, больше остального.

– А как бы выплаты были? Пущай на днях и выплачивают нам всё. И соляной выход, и серебром, и тканиной! Хоть бы и завтра. Нужно челобитную подать. А там уже как царь решит, – выкрикнул я. – То и стребовать нужно.

– Правильно! Пущай завтра! – раздались крики. – Да хоть бы и опосля завтра, но было по наряду все.

Финансовый вопрос в деле пропаганды заходит куда как лучше, чем любые суждения о правде и верности долгу. К сожалению… Нет, точно нужно менять в нашем Отечестве что-то. Если Пётр смог это сделать в иной реальности, то я буду стоять за него и в этой. Хотя вопросов… очень много, в том числе и с такими фигурами, как Софья Алексеевна или Василий Васильевич Голицын.

Да и к самому Петру, если уж быть откровенным, вопросов хватает.

Ошибок и он наделал много. Тот же Питер… Вот же… А я Петербург люблю… Но о том еще явно не время думать. Тут бы выжить да позволить не погибнуть Петру Алексеевичу. Ведь в иной истории он по тоненькому прошел, может, и кивком головы поздоровался с мимо пробегающей Смертью. Мало ли сейчас у кого из стрельцов палец на заряженном пистолете на спусковом крючке дрогнет. Правда, конструкция эта теперь ещё очень жесткая, требующая усилий при нажатии, но все может быть.

– Так чего ж мы, товарищи, на бумаге не изложим и не напишем о бедах своих? – говорю я, понимая, что барьер сомнений у большинства стрельцов уже пройден.

Как работать с толпой и что такое вообще толпа – я знал, учили. Особенно это стало актуальным с распадом Советского Союза, когда словно бы и забыли всю ту науку, как нужно работать с народными массами, что была развита большевиками на заре становления СССР.

– Руки мой, дядька, не подпущу к ране иначе! – настаивал я, когда мы уже перешли под крышу, и Никодим вызвался перевязать мне рану и наложить какую-то мазь.

– Да чистыя они, руки моя! – недоумевал стрелец.

– И уксусом протри еще! – продолжал я настаивать.

– Так, а дале писать что, Егор Иванович, подсоби с челобитной! – сказал полковой дьяк, писарь.

Подсобить ему с челобитной? А еще кто-то, только серьезно и без шуток, кроме меня, сегодня ему диктовал? Подсобить. Нужно говорить: «Как там дальше? А то сами ничего придумать не можем.»

– Пяшите челобитную… Пойду уксус шукати! – обиженно сказал тогда Никанор, оставляя меня на лавке без рубахи.

Неприлично. Тут даже и мужская нагота не демонстрируется на всеобщее обозрение. Я понял это потому, как мужики воротят взгляд от меня, раздетого. Ну не кровь же и рана их смущает? Ладно, женщина, понятно с ней. Но мужик мужика стесняется? Подумал бы невесть что, но за такие мысли и зарубить могут. Толерантности в этом времени нет. Или вот такая деталь, нужду справить в ведро в углу – нормально, это не стесняет.

Тело у меня тщедушное. Слабенькое. В прошлой жизни в молодости я был спортивным, поджарым, не чета нынешнему. Даст Бог, ну или какие силы, что даровали мне уже какую жизнь – исправлю положение. А то кости, обтянутые кожей, а не мужик.

– Верныя престолу и Отечеству стрельцы, помолясь за здоровье государя нашего Петра Алексеевича… – продолжил я диктовать.

Писарь – молодец. Хотя он и не писарь, а дьяк. Мне так удобно называть, а то дьяк в моем понимании – священнослужитель. А этот и есть писарь. И добрый, я ему диктую, а он еще и переводит мои странные слова на свой, современный канцелярский язык. Но все равно суть текста идет от меня. Другие могут, конечно, постоять рядом и поржать, но образования не хватает связать пару строк. Или еще чего не хватает. Может, осознания самой возможности обратиться на самый верх за правдой?

Словно только кричать в окружении толпы все и умеют. А вот ответить за себя лично, то нет… Тут «хатаскрайники», только не я, пусть кто-то иной! Собрались стрелецкие старшины, что в большой комнате с большим же столом, не протолкнуться. Стоят… Смотрят… Слушают.

– Согласныя вы, старшины, с тем, что написано? – спрашивал я, наблюдая над тем, как сверхэкономно, лишь капельку, растирает уксус на ладонях Никанор.

– Согласныя! – прозвучал нестройный мужской хор.

А как тут с самодеятельностью? Нет конкурса дарований и талантов между стрелецкими полками? А то мы бы хор организовали. Или шоу ложкарей? Ложками по ляжкам постучать – самое то для развлечения! Шучу, конечно. Но ситуация выглядела несколько комично.

– Дядька, ну ты меня убить хочешь! Налей на руки уксуса, убей микро… – все-таки нужно чаще сдерживаться в словах.

Ай, что говорю. Сейчас, только и рассказывать всем про вирусы… Так недолго и прозвище какое приобрести, созвучное с «пустозвоном».

– Давай, заканчивай! – нетерпеливо говорил я Никодиму.

Во дворе что-то происходило. Опять крики, вновь шум толпы и какие-то говоруны, надрывающие глотки.

– Дай я! – пришлось помогать дядьке завязать концы тряпицы.

Быстро, насколько только можно было с моим ранением, я облачился в рубаху, мокрую, застиранную от крови, но не отмытую, с кровавыми разводами, и вышел во двор.

– Да твою же мать! – тихо, чтобы другие не слышали, выругался я.

Толпа бурлила, кипела. Опять, словно начинать сначала. Вновь что-то стрельцам непонятно, возмущаются.

На телеге, словно Ленин на броневике, стояли два мужика, орали и жестикулировали.

– Говорю вам, стрельцы, убили Нарышкины Ивана Аляксеевича. Погубили отрока. Також извели и Петра. Все енто браты царицы, а головой злочинств тех стоит Матвеев Артамон. Он править хочет да стрельцов всех извести! – орали агитаторы.

– Приголубить петушков? – сбоку появился Прошка, казалось, что вездесущий.

Я не сразу понял, что имел в виду под «петушками» непоседливый стрелец. Но посмотрел на крикунов, а они и вправду были похожи своим поведением на петухов, стремящихся забраться повыше, чтобы прокукарекать погромче.

– Вот! Пущай слово держит Егор Иванович! – закричали стрельцы, увидев меня.

– А я слово держал… Я клялся на кресте, что Иван и Петр Алексеевичи – живые и здравствуют! А вы, православные, – я резко вскинул руку в сторону «петушков». – Крест поцелуете за то, что правду говорите? Да слово свое дадите? Али ежели живые они, так по десять рублев кажный дадите мне?

Я говорил это ровно, с издевкой. Так, как может говорить только человек, абсолютно уверенный в своей правоте. А вот крикуны замялись. Даже в будущем броски пустыми словами – осуждаемый вид спорта, за участие в нем и отхватить можно. А тут… Да еще с религиозным подтекстом…

– А ты откель ведаешь? – попытался один из «петушков» перевести на меня вопрос.

– Ведаю, на чем крест целовал! – горделиво выкрикнул я, а потом обратился к стрельцам. – А ну, братцы, хватай их!

Моментом двоих крикунов сбросили с телеги, и уже через минуту они оба стояли передо мной. Все ждали моих действий.

И что нужно сделать? Лидер, а я уже на пути становления таковым, должен не только говорить, а и защищаться, пусть и жестко, убивая своих врагов. Люди должны еще видеть, что я могу быть жестким, и что я в ипостаси “ в доску своего» только для тех, кто со мной. Кто же нет…

– Ха! – бью хуком справа в челюсть одного из крикунов.

И тут же, пока первый заваливается, уже с левой заряжаю второму. Рабочая у меня – правая. Так что один из крикунов остается на ногах. Ощущаю боль в костяшках кулака. А бил-то правильно, просто сил в этом теле, да ещё и раненом, не хватило.

– Кто послал? Говори! – закричал я.

– По Москве все бают… – сплевывая кровь, отвечал тот, что остался в сознании.

– А ну, браты, подай кто нож. Уши резать стану, опосля пальцы… – сказал я, протянул в сторону руку.

И… неожиданно сразу же ощутил на ладони холод от железного лезвия. Нашелся «доброжелатель» исполнительный. Люди хотят шоу. Так я дам им его!

Уж очень хотелось, чтобы здесь, в присутствии иных стрельцов, прозвучало имя заказчика. Видно же, что пожаловали профессиональные крикуны. Их смутило только требование клятвы в том, что говорят они правду. И до этого был один крикун, тоже присланный. Один ли существует центр рассылки «петушков»? Или работают конкурирующие «птицефабрики»?