Прах и судьба

Арина Роз

Прах и судьба

Глава 1. Пепел прошлого

Я помню, что мне было холодно. Странно, ведь я ощущала тепло всего пару мгновений назад. Я поправила на себе белое кружевное платье и зашагала вперед. Вокруг меня были стены, старые, потрескавшиеся, а потолок был покрыт чем-то липким. Коридор тянулся и пугал своей бесконечностью, но я шла, чувствуя, что там впереди меня что-то ждет. От пола поднимался аромат гнилого мяса. Мне было неприятно, но в то же время я брела, не оборачиваясь назад. Света практически не видно, только тусклые лампы, висящие низко под потолком, выхватывали из темноты обрывки мебели, покрытой пылью и паутиной. Все вокруг казалось знакомым и одновременно чужим, словно память пыталась сыграть со мной злую шутку.

Я шла дальше, а коридоры менялись. Иногда они становились слишком узкими, иногда – слишком высокими, и, если поднять голову вверх, то ничего не было видно. Порой половицы скрипели так, что я испуганно дергалась, а затем, когда звуки затихали, я вновь прислушивалась.

Где-то позади послышался шорох, едва уловимый. Мне показалось, что за мной кто-то идет, но когда я обернулась – за мной оказалась лишь пугающая темнота, безмолвная и смотрящая на меня. Я заметила, что в углу моего зрения изредка мелькает тень, но когда попыталась перейти на бег, коридор расстилается и становится еще длиннее.

Кажется, я что-то ищу. Но что?

Легкий поворот головы, и я увидела дверь, обтянутую чем-то невесомым. Потянувшись к ручке, я ощутила, какая она холодная и скользкая. Где-то совсем рядом послышался тихий шепот, что звал мое имя, и я поняла, что голос меня больше интригует, чем пугает. Он знает мое имя. Значит, он мой друг?

Я продолжила идти по коридорам. С каждым шагом и поворотом головы они становились все более странными. Казалось, что стены живут своей жизнью. Краска пузырилась и отслаивалась, а на штукатурке появлялись темные, едва различимые линии. Кодрус назвал бы их рунами. Иногда мне казалось, что стены дышат, слегка подрагивают, и я старалась не задевать их руками.

Пол тоже менялся. Он был то деревянным и скрипучим, покрытым глубокими трещинами, то превращался в холодный камень, неровный и влажный. Я вела ладонью по одной из стен, заметив, как тусклое свечение, исходящее из щелей в потолке, становится ярче. Иногда оно едва освещало то, что было в коридоре: старые лестницы, обломки мебели, длинные занавеси из пыли, которые дрожат сами по себе. В уголках мелькали тени. Они были длинными, изломанными, с едва различимыми чертами, и я чувствовала, что, если остановлюсь, они подойдут ближе.

Где-то впереди я слышала тихое журчание воды, хотя её здесь быть не должно. Я это знала. Стены покрывались влажными пятнами, и из них доносился запах чего-то гнилого и сырого. Но я шла дальше, и чем больше я продвигалась, тем страннее менялось пространство: коридор изгибался под невозможным углом, двери появлялись там, где их быть не могло, а сквозь окна выглядывали звери с желтыми глазами. Глаза их горят оловом, а из-под верхней губы выступают клыки. Мама рассказывала в детстве о существовании вампиров, неужели это они?

Пройдя еще неизвестно сколько по коридору, передо мной появилась лестница. Крутая, узкая, она вела вниз. Я почувствовала странное притяжение, которое заставило меня спуститься вниз. Ступени скрипели, а под ними тянулась густая и вязкая чернота. Меня не отпускало ощущение, что в любой момент через разъем между ступеньками протянутся руки теней и схватят меня за ноги, но я все спускалась и спускалась, а сердце билось все чаще, и отчего-то я догадывалась, что назад пути нет.

Внизу коридор превратился в тоннель из камня и тумана. Стены были покрыты письменами, странными символами, которые двигались, как только я проходила мимо. Я понимала, что здесь не может быть выхода, но и чувство, что я ищу что-то очень важное, не отпускало меня. Ветер едва ощущался, но приносил с собой шепот моего имени. Что-то отчаянно звало меня.

Я продолжала идти и понимала: чем дальше я продвигаюсь, тем сильнее впечатление, что вокруг происходит что-то странное. Я брела по тоннелю, и воздух становился густым, дышать было все тяжелее. Руки же слегка зудели. Казалось, что каждый вдох давался мне с трудом, и мой темп в итоге замедлился. Пол под ногами постепенно сменился на острые камни, колющие ноги сквозь тонкую обувь.

Свет тускнел. Лишь изредка появлялись слабые отблески, что отражались в зеркальных лужах или в глазах теней, мелькавших во мраке потолка. Что ж, мне все равно не страшно. Я ощущала, как они следуют за мной, с интересом наблюдая за моим путешествием.

После очередного поворота коридор расширился в огромный зал. Потолок потерялся в темноте, а стены были густо покрыты мхом. Проступающие под ним символы двигались, переплетались, и мне отчаянно хотелось их потрогать, но что-то останавливало, и я просто наклонилась, чтобы разглядеть их поближе.

– Мирабель…

Я задумчиво огляделась. В конце зала виднелась дверь. Старая и с ржавыми петлями. Я подошла поближе и поняла, что наконец достигла своей цели.

Когда я коснулась дверной ручки, ледяной ток мгновенно прошел через мою ладонь, и шепот моего имени стал громче. Я сделала вдох и, затаив дыхание, толкнула дверь. Она скрипнула, сопротивляясь, но все же открылась. Я с разочарованием заглянула внутрь.

Ничего. Пустота. Густая ночь, откуда не доносилось ни ветерка.

Я решилась сделать шаг, и все вокруг потеряло свои очертания. Коридоры, своды лестниц, двери – все смешалось в одно. Я сделала пару аккуратных шажков, вглядываясь в темноту. Пол был мягким, бархатным, но из-за того, что я не знала, есть ли подо мной хоть что-то, кроме пустоты, мне стало жутко.

Сколько я так шла – не знаю. Плотный и липкий туман обволакивал, не позволяя увидеть хоть что-то. И я брела, брела… пока не наткнулась на что-то, что явно поджидало меня в этой темноте. Показавшееся бесформенной тенью оно оказалось твердым, высоким и скрюченным. Его длинные руки схватили меня за запястья. Мы столкнулись, и я резко отскочила назад, пытаясь удержать равновесие.

– Нет! – вырвался из меня тихий крик. Я подняла руки, приготовившись к защите, и в этот момент ощутила странное тепло. Руки стало жечь сильнее. Я моргнула, не веря своим глазам: там, под кожей, показались первые всполохи золотого света.

– Что со мной?..

Мгновение – и языки огня обвили мои пальцы. Из груди вырвался крик. Существо передо мной отступило, и я сделала несколько шагов назад в попытке вернуться в холл.

– Нет, нет!

Пламя поднялось выше, огибая ладони и кисти. Я дернулась от нарастающей боли и увидела, как охваченные всполохами руки покрываются жуткими водянистыми пузырями. Я кричала от боли. Лицо пылало, ногти стремительно темнели, и мое тело полностью поглотил огонь…

Я видела это так много раз…

– Мирабель! Мирабель Рузвельд!

Солнце… такое слепящее и жаркое. Руки тянуло, выворачивало, что-то покусывало меня за ноги и жалило. Крик застыл в горле. Я не могла дышать! Не могла, не мог… Грудь сковывало что-то тяжелое, оно змеилось, каменной рукою утягивало внутрь, и я ухватилась за последний глоток воздуха…

– Мира! Да что с тобой?!

Недовольный окрик матери заставил меня резко распахнуть глаза. Взгляд судорожно заметался по комнате, и лишь секунду спустя я смогла сконцентрироваться на склонившейся надо мной матушкой. Изабелла схватила меня за плечи и как следует встряхнула. Судя по ее строгому взгляду, она не очень-то и переживала за мой сон. Сон! Я едва выдохнула.

Как жаль, что это был всего лишь он. Там, по крайней мере, не было этой женщины.

– Воспитанные девушки так себя не ведут, Мира, – буркнула матушка, дернув меня за ноги в попытках стащить с кровати.

Я молча выдернула правую ногу из ее цепких рук, затем левую, и привстала, опираясь на локти и щурясь. В моей спальне бушевало солнце. Я судорожно вздохнула и положила руку на грудь. Сердце все так же бешено колотилось.

Надо успокоиться. Это ведь всего лишь кошмар, снящийся мне каждую ночь. Всего лишь кошмар! Стоит сосредоточиться на чем-то другом. Я протерла глаза тыльной стороной ладони, а затем медленно, вглядываясь в каждую мелочь, начала рассматривать свою комнату, чтобы хоть немного успокоиться.

Под высоким потолком, в свете утренних лучей танцевала пыль. Солнце действительно жгло, не так, конечно, как во сне, но мне все равно казалось, что руки и плечи все еще покрыты крупными ожогами, и я нет-нет, да проверяла кожу быстрыми касаниями. Матушка уже суетилась: на ней был надет сливочный корсет с нелепо вышитыми розами; юбка же, широко раскинувшаяся позади, мела за собой ковролин.

Я прищурилась и снова огляделась. Все в порядке, я дома. Я под защитой.

Моя комната утопала в тепле. Узкое окно, обрамленное яркими шелковыми шторами, пропускало внутрь золотой свет – щедрый и плотный. Лучи ложились на пол – старый, скрипучий, с трещинками между дощечками, а также плясали на стенах, покрытых в цвет печеного миндаля. Казалось, здесь даже в самые печальные дни всегда утро.

С первого взгляда можно было бы сказать, что моя комната скромна. И это правда. Но скромность ее была такой же теплой, как запах корицы в чае или мягкий плед в холодный вечер. У самого окна стояло кресло – невысокое, с облезшей, но чистой обивкой. На подлокотнике неизменно лежала раскрытая книга, а рядом – чашка, на стенках которой засохла тонкая полоска чая. Над креслом высились полки, переполненные книгами. Их корешки тянулись к потолку, что стволы деревьев в лесу. В изголовье кровати, там, где скомканным полотном лежало покрывалом цвета тыквы, висел венок из сухих трав и оберег от дурных снов. Когда в окно врывался ветер, легкий аромат лаванды окутывал меня, зазывая за собой в путь. На тумбочке хранилась старая деревянная шкатулка, с резьбой по крышке и пуговицей вместо ручки. В ней я хранила письма, сухие лепестки и тайные записки.

Все стояло на своих местах, спокойствие, затаенное в уголке комнаты, замерло, и я, предчувствуя беду, перевела взгляд на мать.

Изабелла Рузвельд стояла в центре комнаты и водила недовольным взглядом по моим волосам. В одной руке она держала расческу, в другой – намерение превратить мое утро в пытку.

– Мира, молю, хватит сидеть. Поднимайся. Совсем скоро прибудут гости. Очень важные гости, – с нажимом повторила она.

Я в последний раз протерла глаза в попытке сбросить остатки сна, нехотя слезла с кровати, поправляя на себе ночное платье. Что-то мне определенно не нравилось в воинственном виде старшей Рузвельд, но расспрашивать ее не было никакого смысла, ведь я знала, что эту скалу не сдвинешь и лишь наживешь на свою голову новые беды.

Матушка снова нетерпеливо вздохнула, и я, потянувшись, ступила в ее сторону, как заметила нечто ужасное. Брезгливость заставила меня судорожно дернуться.

На кресле, стоявшем у окна, висело платье отвратительно нежного оттенка. Длинное кремовое, с рюшами, воздушное и вызывающее у меня стойкое желание сбежать. Розочки, вышитые по всему подолу, игриво переливались в свете солнечных лучей, и я повела плечом, отрицательно качнув головой.

– Нет, – произнесла я. – Я не надену это.

– Мира, – закатила глаза Изабелла. – Не начинай. Наденешь. Потому что его шили несколько месяцев к ряду. В своих лохмотьях ты не явишься ко столу. И это не обсуждается.

Я тяжело вздохнула. Что же это за гости такие, в честь которых необходимо было вырядиться зефиркой, поданной к горячему чаю на завтрак? Я еще раз взглянула на платье. Оно висело так невинно, так изящно, что казалось, вот-вот вздохнет и поплывет по воздуху. Рюши, ленточки, аккуратные перламутровые пуговки – все это вызывало у меня стойкое ощущение, что если я надену его… то моментально превращусь в эталон послушания. Мне бы этого не хотелось.

– А если я скажу, что мне в нем неудобно дышать? – нервно спросила я.

– Тогда ты будешь делать вид, что ты дышишь. В любом случае, это не мои проблемы, – парировала Изабелла. – Глубокое дыхание, между прочим, совершенно необязательно за завтраком.

В углу комнаты зевнула старая кошка и укоризненно на нас посмотрела. Я перевела взгляд на нее, как на единственную союзницу.

– Вот видишь, даже Тикси считает, что я должна остаться в сорочке.

– Тикси вчера умыкнула розу из вазы и не жалеет об этом, – отчеканила мать. – Ее мнение не учитывается.

Я тяжело выдохнула и подошла к платью. На ощупь оно оказалось еще мягче. Противно мягким. Почти ласковым.

– Мама, а кто эти гости? – в надежде выведать большее начала я.

Изабелла лениво повела плечом, но ответить все же соизволила:

– Один граф из Тортленда. Очень знатный. Весьма достойный. Чрезвычайно… – Изабелла прищурилась, подбирая слово. – В общем, я думаю, он тебе понравится. И ты ему. Хотя твой возраст…

Я сделала глубокий вдох.

– Понятно, – мрачно произнесла я. – Это утро проклято.

– Ничего страшного, – хмыкнула мать – После завтрака оно, скорее всего, продолжится праздничным ужином. И платье на вечер уже готово.

Я уронила голову на плечо и тихо застонала. Тикси подала голос в знак солидарности.

Через час я сидела на краешке кровати, рассеянно теребя подол ночной рубашки, и с обреченностью смотрела в сторону зеркала. Из соседней комнаты доносились звуки бурной деятельности – цокот каблуков, щелканье коробочек и зловещий шелест ткани, который мог принадлежать только тому самому платью.

Я лениво смахнула набежавшие капли, что спадали с мокрых волос и перевела взгляд на окно.

– Почему?.. – пробормотала я. – Почему именно я?

В комнату неслышно прокралась Агата, пожилая служанка. Она уже несла с собой щетку, гребень, заколки и тот самый узел из кремового шелка и рюшей, который с натяжкой можно было назвать платьем.

– Не сидите как сиротка при пустом котле, барышня, – буркнула Агата и ткнула пальцем в табурет у зеркала. – Садитесь. Сейчас наведем красоту.

Я обреченно переместилась к зеркалу, мельком глянув на свое отражение. Волосы – спутанные, глаза – уставшие.

– Напомните мне, – сказала я. – Ради кого весь этот утренний маскарад?

– Гости, – отозвалась Агата, начесывая мне волосы с тем пылом, с каким обычно чистят ковры. – Важные. Говорят, из столицы. Уважаемые. И все глазастые. Так что, барышня, постарайтесь сегодня не выглядеть так, будто вас выгнали из монастыря за невыносимый характер.

Я закатила глаза.

Пара взмахов руки – и волосы, до этого свисающие вниз неряшливой мокрой волной, стали сухими. Спасибо огненному таланту Агаты, хотя мне по-прежнему было непонятно, почему она служит именно нам, а не занимает какую-нибудь должность при министерстве магии. Еще немного, и прическа начала принимать форму – что-то сложное и закрученное. Когда же дело дошло до платья, я начала проклинать все на свете.

– Поднимайте руки. Нет, не так. Вот так. Теперь не дышите.

– Еще немного и некому будет спускаться к гостям, – пробормотала я сквозь зубы, пока Агата ловко затягивала шнуровку на спине.

Платье плотно облегало мою фигуру, и сразу же стало ясно: в нем нельзя было ни бежать, ни прятаться, ни драться, ни думать. Единственное, что в нем было можно – это стоять и красиво улыбаться.

– Симпатично, – удовлетворенно заключила Агата, поправляя последнюю рюшку. – Теперь вы почти как леди.

Я посмотрела на свое отражение. На меня уставилась голубоглазая девушка в кремовом платье, с высокой прической и серьезным выражением лица. В золотистых волосах переливались заколки, выполненные в форме бабочек. Увидев это, мой глаз нервно дернулся

– Ну что ж, – сказала я тихо. – Надеюсь на завтрак будут оладьи от миссис Маргаретт, иначе все это я не вынесу.

Агата улыбнулась краешками губ и ушла в ванную, развязывая ненужную ленточку в руках. Я проводила ее взглядом, а затем еще раз глянула на себя в зеркало.

Наша семья была эталоном стабильности и человеческого высокомерия. Отец – Саймон Рузвельд – был членом палаты Магических защитников, вторым в тройке Верховных и имел власть над нашим городком. Матушка же, Изабелла Рузвельд, водила дружбу с женой самого императора, в связи с чем считалось, что и с самим императором, поэтому никто не смел и слова лишнего сказать их чете, а еще тем паче – их детям. Но если Кодрусу свезло с родословной и магической силой, то мне – нет. Природа славно отыгралась на мне за все пакости, сотворенные нашим родом, и я родилась практически обычным человеком. Магии во мне было ни гроша, лишь заставить метелку подмести двор, да окошко приоткрыть, не вставая с кресла. И это при богатом таланте некромантии Кодруса!

Не удивительно, что матушка так яро пыталась сосватать меня за каждого встречного. Но если кто-то и стремился породниться с сильной династией, то узнав о моем мизерном даре, в спешке уезжал домой, ведь сейчас дар ценится куда более, чем внешность, имя и знатное происхождение. В общем, снова пытаются меня продать, словно безродную кобылу.

Я судорожно вздохнула и натянула на свое лицо добродушную улыбку. Надо всего лишь потерпеть. Как и всегда. Уверена, как только жених узнает об отсутствии дара – он тотчас покинет наш дом.

Ступени были скользкими от времени и отполированными поколениями нашей семьи. Я спускалась медленно, держа край платья двумя пальцами, чтобы не зацепиться и не скатиться кубарем вниз. Хотя, признаться, идея слегка подвернуть лодыжку и избежать утреннего представления на целую неделю показалась неожиданно соблазнительной.

Снизу доносились голоса – вкрадчивые, припудренные сдержанным смехом. Я сжала зубы. Происходящее мне не нравилось, но выбора, очевидно, не оставалось. Я глубоко вздохнула и медленно выдохнула. Дома пахло свежей выпечкой, мятой и натертой мебелью. Все, как полагается для приема гостей, особенно потенциально «выдающихся» в глазах Изабеллы Рузвельд.

«Где же этот пресловутый граф?» – думала я, подходя к повороту лестницы. После череды женихов мне совершенно неинтересно было ни само знакомство, ни его личность, но пока что на горизонте я не наблюдала ни одного будущего молодого человека.

Я ступила на последнюю ступень и выпрямилась, готовая к знакомству. Сердце слегка екнуло от злого предчувствия.

Я медленно оглядела помещение и крепче вцепилась в поручень лестницы. В зале у длинного резного стола сидел… старик.

Старик.

Голова слегка закружилась.

Не «благородно поседевший». А самый что ни на есть, дряхловатый дед, с вытянутым носом и бровями, густыми, как кусты у летней кухни. Он восседал на стуле, одной рукой облокотившись на трость, а другой держа пухлую чашку чая, и самодовольно поглядывал по сторонам.

– А вот и она, – скрипуче пропел тот, щелкнув пальцами. – Мисс Мира Рузвельд. Прелестное утро стало еще прелестнее.

Я замерла.

– Дядя Освальд, – поспешила представить его Изабелла, выплывая из-за спинки кресла. – Из столицы. Великий меценат, покровитель искусств, большой знаток истории древних народов.

– И знаток красивых девушек, – добавил Освальд, не стесняясь, и криво усмехнулся. Его зубы – те, что остались, – напоминали потускневшие жемчужины.

Я изобразила улыбку. Говорить не хотелось.

– Очень приятно.

– Должен признаться, – продолжал Освальд, разглядывая меня с тем выражением, которое полагается иметь перед жареной куропаткой. – Ваша мать приуменьшила…Вы гораздо… интереснее, чем я ожидал.

– Благодарю, – произнесла я сквозь зубы. – Я стараюсь соответствовать чужим ожиданиям.

Изабелла хлопнула в ладоши.

– Ну, разве не мило? Он шутит. Дядя Освальд – ужасный шутник!

– О, я не только шутник, – с лукавым прищуром добавил старик. – Я еще и коллекционер. Особых моментов. И взглядов. А у юной леди взгляд… колючий, как у лесной нимфы. Мне нравится, когда девушки умеют защищаться. Особенно в платье с рюшами.

Я почувствовала, как мои щеки покрываются предательским румянцем – не от смущения, а от едва сдерживаемого желания запустить в этого мецената вазу с розами.

– И все же, – осторожно сказала я. – Граф… не смог прийти?

Наступила тишина. Изабелла замерла. Папа медленно выплыл в прихожую, так и замерев с ложкой меда у рта.

– Какой граф, милая? – нарочито медленно переспросила матушка. – Я говорила: гости. Важные. Но про графа…

Я медленно повернулась к ней.

– То есть… Это все?.. Это и был весь набор?

– Дорогая, дядя Освальд – влиятельнейший человек, – прошептала мать с нажимом, – у него связи. Возможности. Он может помочь тебе…

– …оказаться в списке самых невезучих невест нашего города? – подсказала я.

Старик между тем почесал нос и подмигнул мне.

– Ах, молодежь. Всегда такая острая на язык. Обожаю.

Я дернулась и, пройдя в столовую, уселась на стул, аккуратно расправив подол проклятого платья: если уж судьба шлет мне подобные испытания, я хотя бы выйду из этого утреннего побоища достойно. И, возможно, с легким проклятьем в сторону дяди Освальда, которое можно будет тихонько прошептать в лимонный тарт.

Завтрак был накрыт с истинно материнской щедростью и дипломатической предусмотрительностью: фарфоровая посуда с золотым кантом, скатерть, выглаженная до хруста, приборы, выложенные как по линейке. На столе – тарелки с теплой булочкой из гречневой муки, пирог с лавандой и козьим сыром, запотевший кувшин с облепиховым соком, чай в заварочном фарфоровом чудовище в форме совы. Все дышало утренним уютом и попыткой впечатлить. Особенно одного гостя.

Старик Освальд сидел во главе стола, развалившись, как кошка на подоконнике, и рассматривал меня так, будто собирался съесть.

– Ах, это масло… напоминает мне утро в Сангории, где я проснулся с тремя… – он выдержал эффектную паузу, – кошками. Очень пушистыми. Хотя, признаюсь, одна оказалась вовсе не кошкой. – Он криво улыбнулся, как человек, считающий, что все хотят услышать продолжение.

Я глотнула чай, стараясь не подавиться. Ну и мерзость. Параллельно я ловила каждое движение его глаз – как он оценивающе скользил по мне взглядом, задерживался на шее, на плечах, как будто прикидывал, сколько метров ткани в моем платье, и нельзя ли взять мерки. Я ощущала себя дичью, случайно забредшей в охотничий дом.

– Вы такая молчаливая, милая Мира, – сказал Освальд, ковыряя омлет вилкой. – Мне это нравится. Девушка должна говорить глазами. А у вас глаза настоящие. Будто вы видите человека насквозь.

«Ты даже не представляешь насколько», – подумала я, механически намазывая масло на тост.

Изабелла между тем лучилась гостеприимством, улыбаясь в каждом направлении и перекидываясь с Освальдом репликами о погоде, театре, последнем правительственном банкете и «достойной молодежи». Несколько раз она касалась моей руки под столом, передавая в этом прикосновении свой указ.

– А вы, юная леди, танцуете? – осведомился Освальд, поднося чашку к губам. – Я имею в виду по-настоящему. Не эти хороводы юных, которые путают вальс с боевым построением.

– Только если музыка хорошая, – сухо ответила я. – И партнер не скрипит суставами при повороте.

Изабелла чуть не уронила ложку в сливки. Освальд расхохотался, хлопнув ладонью по столу.

– Острый ум – вот, что я ценю! Превосходно! Блестяще! О, Мира, вы сразили меня.

– Жаль, не мечом, – пробормотала я.

И как раз в этот момент дверь в столовую распахнулась, впуская в комнату свежий воздух, запах конюшни и человека, который явно не имел никакого намерения участвовать в этом утреннем фарсе.

– О, вот и он! – воскликнула Изабелла с облегчением. – Кодрус, сынок! Мы как раз обсуждали искусство. Присоединяйся.

В столовую стремительно вошел брат – в свободной рубашке и с растрепанными волосами. От него несло навозом и потом лошадей, поэтому нетрудно было догадаться, где он пропадал все это время. Кодрус скользнул взглядом по старику, затем – оценивающе оглядел меня. Поморщился. Отец приветливо махнул рукой, указывая на свободный стул. Казалось, происходящее его забавляло.

– Искусство? Серьезно? – спросил он, подходя ближе.

– Ты не поверишь, какая интересная беседа состоялась, – буркнула я, залпом выпивая чай.

Кодрус сел, взял пирожок и окинул Освальда ровным, острым взглядом, каким смотрят не на гостей, а на кабана, забредшего не туда.

– Ну что ж, – сказал он, откусывая щедрый кусок. – Добро пожаловать в наш дом. Надеюсь, у вас нет аллергии на острые предметы.

Я улыбнулась впервые за все утро. Освальд немного поежился.

Завтрак подходил к концу, как затянувшийся спектакль, где актеры давно устали. В воздухе повисла тяжелая, липкая тишина, прерываемая лишь звоном чайных ложек и сдержанным постукиванием трости Освальда по полу. Изабелла щебетала о моих достижениях: об умении играть на арфе, о благонравии, о вкусе к живописи, а Освальд тем временем поглаживал подбородок и кивал.