Кооператив «Пегас»

Ему снова нужен был Филин. Но вернуться в «Якорь» означало расписаться на лбу информатора неоновой вывеской: «Следующий». Убийцы Шлыкова были не из тех, кто оставляет случайности. Они наверняка уже знали о разговоре в портовой забегаловке. Они знали, что у него есть источник. И они будут его искать. А значит, Филин уже залег на дно. В самое глубокое, самое илистое дно, которое только мог найти. И чтобы вытащить его оттуда, нужно было думать, как он. Мыслить, как существо, для которого весь мир – это череда укрытий и угроз.

Суров развернул машину и снова поехал в порт. Не в парадную его часть, с высокими кранами и гудящими сухогрузами, а в его изнанку, в гнилое подбрюшье, туда, где умирали корабли и люди. Старое кладбище судов. Десятки ржавых, распоротых корпусов, лежащих на боку в мутной, маслянистой воде, похожие на скелеты гигантских морских чудовищ, выброшенных на берег после какой-то доисторической битвы. Здесь не было огней, не было охраны. Только скрип проржавевшего металла, стонущего под порывами ветра, да тихий плеск воды, слизывающей грязь с прогнивших бортов.

Он шел по хлипким, полусгнившим мосткам, и каждый шаг отдавался гулким, тревожным эхом. Воздух был густым, как бульон, сваренный из гнили, ржавчины и отчаяния. Он искал признаки жизни в этом царстве смерти. Свежий окурок, пустую бутылку, отпечаток ботинка в грязи. Филин должен был оставить след. Он был частью этого мира, он дышал с ним в унисон. Суров двигался медленно, сканируя пространство, как тогда, на тропе, когда каждый камень мог скрывать мину, а каждый куст – врага. Его чувства обострились до предела. Он слышал, как в трюме одного из кораблей скребется крыса. Он чуял едва уловимый запах дешевого табака, который ветер не успел унести.

Запах привел его к самому старому и разрушенному судну, бывшему рыболовецкому сейнеру с почти стершимся названием «Победа» на корме. Горькая ирония, ставшая здесь правилом. Суров бесшумно поднялся по трапу, который скрипел под его весом, как кости старика. На палубе, в укрытии за ржавой лебедкой, он увидел его. Филин сидел на корточках, вжавшись в груду старых, окаменевших от соли сетей, и смотрел на Сурова. В его глазах не было пьяного тумана. Только чистый, кристальный ужас. Он был похож на загнанного зверя, который понимает, что охотник нашел его последнее логово.

– Уходи, майор, – прохрипел он, и этот хрип был звуком ломающегося человека. – Уходи, пока и ты не принес мне смерть.

Суров молча подошел и сел рядом, на грязную палубу. Он не стал ничего говорить. Он просто достал из кармана гильзу и положил ее на доски между ними. Маленький латунный цилиндрик тускло блеснул в свете далекого портового прожектора.

Филин смотрел на гильзу долго, не мигая. Его лицо, и без того серое, стало пепельным. Он все понял.

– Шлыков… – выдохнул он.

– В его гараже, – ровным голосом подтвердил Суров. – Один выстрел. Без шума. Оставили это для меня.

Филин медленно поднял взгляд на Сурова. Ужас в его глазах начал бороться с чем-то другим. С пониманием. Он увидел перед собой не следователя, не представителя власти. Он увидел такого же, как он, смертника, только в дорогом плаще.

– Они знали, что ты к нему пойдешь, – прошептал Филин. – Они все знали. Они как боги, майор. Все видят, все слышат. А мы для них – букашки. Захотел – раздавил, захотел – прошел мимо.

– Они не боги, Филин. Они люди. И они ошибаются. Они оставили это, – Суров кивнул на гильзу, – потому что думали, что я испугаюсь. Что я заткнусь и отступлю. Они ошиблись.

– Они не ошиблись, – горько усмехнулся Филин. – Они просто показали тебе твое место. И мое. Место на кладбище. Я сказал тебе слишком много. И теперь за мной придут. Из-за тебя.

В его голосе зазвенела обида. Суров почувствовал укол вины, острый и холодный, как игла. Он обещал защиту Шлыкову. Он подверг опасности этого спившегося, сломленного старика.

– Поэтому ты мне расскажешь остальное, – сказал Суров. Его голос был тихим, но твердым, как сталь. – Потому что молчание тебя уже не спасет. Они не прощают тех, кто знает. Единственный твой шанс выжить – это если я доберусь до них раньше, чем они доберутся до тебя. Мне нужна вторая сторона. Ты говорил про «старых». Кто они? Имя. Мне нужно имя.

Филин долго молчал. Ветер выл в снастях мертвого корабля, исполняя реквием по ним обоим. Он поднял с палубы ржавый гвоздь и начал чертить на прогнивших досках бессмысленные узоры. Он думал. Он взвешивал на невидимых весах свою жалкую, никому не нужную жизнь.

– Ты не понимаешь, во что лезешь, – наконец сказал он, не поднимая головы. – Это не просто бандиты. Это империя. Старая, как этот порт. Ее строили десятилетиями. Ее фундамент – на костях, а стены пропитаны страхом.

– У империи есть император. Имя, Филин.

Старик вздохнул. Это был вздох человека, делающего последний шаг с обрыва.

– Его зовут Грек, – сказал он так тихо, что Сурову пришлось наклониться, чтобы расслышать. – Георгий Калиматис. Вор в законе. Из старой гвардии. Из тех, кого еще в Союзе «короновали». Он здесь царь и бог. Был.

Имя упало в тишину, как тяжелый камень в воду. Грек. Суров слышал эту кличку. Она витала в воздухе города, как легенда, как миф. Ее произносили шепотом в прокуренных кабинетах и дорогих ресторанах. Но никто не мог связать ее с конкретным человеком. Это был призрак. Призрак с греческим профилем, который держал в холеных руках все теневые нити города.

– Что он контролирует?

– Все, что блестит, – ответил Филин, и в его голосе появилось что-то вроде мрачного восхищения. – Грек – эстет. Он презирает грязную работу: наркоту, оружие, рэкет. Его сфера – красота. Золото из колымских приисков, которое не доходит до Москвы. Антиквариат из разоренных дворянских гнезд. Иконы из разграбленных церквей. И камни. В основном, камни.

– Алмазы?

Филин кивнул, его глаза в полумраке блеснули.

– Самые лучшие. Якутские. Необработанные. Их невозможно отследить. Он создал идеальный канал. Здесь, в порту, камни встречали, переправляли на Кипр, в Антверпен. Там их гранили, давали им родословную, и они расходились по миру. Чистые, как слеза младенца. А деньги возвращались сюда чемоданами. На эти деньги покупалось все: начальники милиции, судьи, таможенники. Весь город сидел у него на ладони. И «Пегас» Вольского… это был его личный экспресс. Самый надежный.

Картина начала обретать плоть и кровь. Стало ясно, почему Вольский так боялся. Одно дело – работать с бандитами. Другое – предать самого Грека.

– Что пошло не так?

– Пришли «новые», – Филин сплюнул в сторону. – Те, чью гильзу ты принес. Они пришли и сказали: «Двигайся, дед». А Грек не привык двигаться. Он не понял, с кем имеет дело. Он думал, это очередная шпана, которую можно купить или закопать. А они… они другие. Они не хотели долю. Они хотели все. Весь канал.

– И Вольский решил сыграть между ними.

– Решил, идиот, – подтвердил Филин. – Как раз в это время Грек готовил самую большую операцию за всю историю. Партия. Не просто партия – река. Целая река алмазов. Столько, что можно было купить маленькую страну. Он хотел переправить ее через «Чайку». Это должен был быть его триумф, его ответ «новым». Показать, кто в доме хозяин. А Вольский взял у него предоплату… и в то же время взял деньги у «новых» за их «железо». Думал, обманет обоих. Провезет камни, а потом скажет «новым», что рейс сорвался. Но они узнали.

– Откуда?

– У таких людей везде есть глаза, майор. Может, сам Вольский проболтался. Может, кто-то из экипажа. Неважно. Они просто пришли и взяли все. И камни, и жизни. И оставили Грека с носом. Унизили его. Растоптали. А для такого человека, как он, унижение страшнее смерти.

Суров поднял гильзу. Теперь он держал в руках не просто кусочек металла. Он держал ключ. Ключ к пониманию того, что произошло на борту «Чайки». Это была не просто бойня. Это была показательная порка. Смена власти. Жестокая, кровавая, бескомпромиссная.

Он встал.

– Где его найти? Грека.

Филин посмотрел на него, как на безумца.

– Его не ищут, майор. Это он находит, когда ему нужно. Он не сидит в малиновом пиджаке в казино. Он призрак. У него нет дома, нет офиса. Он есть везде и нигде. Но… – Филин замялся. – Говорят, он любит одно место. Старую греческую кофейню «Эллада» на набережной. Он не бывает там сам. Но люди, которые хотят донести до него весточку, оставляют ее там. У старого хозяина, Костаса. Это как почтовый ящик. Но я тебе этого не говорил.

– Не говорил, – подтвердил Суров.

Он повернулся, чтобы уйти.

– Майор! – окликнул его Филин.

Суров остановился.

– Ты идешь против него?

– Я иду против тех, кто убил Шлыкова. А Грек, похоже, стоит у них на пути.

– Враг моего врага, – просипел Филин. – Думаешь, он станет твоим другом? Ошибаешься. Для него ты такой же мусор, как и «новые». Просто другого сорта. Ты для него – законник, «красный». Он тебя использует и выбросит. Это война двух акул, майор. А ты – маленькая рыбка, которая попала между ними. Они тебя сожрут и не заметят.

– Посмотрим, – коротко бросил Суров.

Он уходил с кладбища кораблей, оставляя Филина одного среди ржавых скелетов и стонущего ветра. Старик был прав. Это была война гигантов. Но он забыл одну вещь. Маленькая, незаметная рыбка-прилипала иногда может пережить большую акулу. Особенно, если у этой рыбки есть память о простреленной груди товарища, пустые глаза механика в луже крови и ледяная гильза в кармане.

Теперь у него был след. Первая из двух теневых сил обрела имя и лицо, пусть и призрачное. Он вышел на след Грека. И это означало, что пора перестать быть дичью. Пора было самому начинать расставлять флажки. Даже если для этого придется заплыть в самые темные и кровавые воды, где охотятся чудовища. Он посмотрел на свои руки. Они не дрожали. Они были готовы к работе.

Человек без лица и совести

Утро началось с воя сирен. Не с привычного, ленивого завывания скорой или пожарной, а с рваного, истерического хора милицейских «канареек», захлебывающихся в собственном крике. Звук несся со стороны центра, отскакивал от стен домов и, смешиваясь с криками чаек, вливался в открытую форточку квартиры Сурова. Он стоял у окна, небритый, в одной майке, с чашкой остывшего кофе в руке, и слушал. Этот звук был предвестником. В мертвой тишине его расследования, где единственными событиями были его собственные шаги, кто-то другой начал действовать. Громко, нагло, не заботясь о конспирации.

Новость он поймал обрывком фразы по милицейской волне, которую его старенький приемник ловил с хрипом и помехами. «…налет на обменный пункт «Карат»… двое охранников, тяжелые… касса вскрыта… работали дерзко…». «Карат». Суров знал это место. Небольшой, почти легальный пункт обмена валюты и скупки золота, зажатый в арке на улице Советов. И еще он знал, что такие точки, как прыщи, выскакивают на теле города не сами по себе. У каждого такого прыща есть свой хозяин, который его кормит и защищает. И «Карат» уже много лет исправно платил дань в казну человека с греческим профилем.

Он приехал, когда оцепление уже выставили. Молодые милиционеры в серых бушлатах отгоняли зевак, а из разбитой витрины обменника тянуло сквозняком и запахом валерьянки, которой кто-то пытался отпоить перепуганную кассиршу. На асфальте, под грязным брезентом, лежало то, что еще час назад было двумя охранниками. Сурову не нужно было поднимать брезент, чтобы понять – смотреть там не на что. Он видел лужу, которая натекла из-под него. Темную, почти черную, густеющую на холодном ветру.

Петренко, которого Суров нашел у входа, выглядел растерянным. Его круглое лицо осунулось, под глазами залегли тени. Он уже не был тем самоуверенным капитаном с причала. Город начал жевать и его.

– Дурдом, Кирилл Андреич, – он кивнул в сторону брезента. – Как звери. Охранники даже пикнуть не успели. Кассирша говорит, все заняло секунд тридцать. Подъехал «жигуленок», четверка, без номеров. Выскочили четверо в масках. Двое – к охране. Двое – внутрь. Ни слова, ни крика. Просто два коротких хлопка, как будто петарды взорвали. Стекло высадили прикладом. Забрали все из кассы и сейфа. Сели в машину и уехали.

– Оружие у охраны было?

– Было. Два «ИЖа». Так и остались в кобурах. Они даже руки поднять не успели.

– Что кассирша говорит? Как выглядели? Во что одеты?

– Да ничего она не говорит, – махнул рукой Петренко. – В шоке. Твердит одно: «Черные. Все в черном. И двигались… не как люди».

Суров прошел за ленту оцепления. Эксперты уже работали, собирая осколки стекла и фотографируя тела. Он не мешал, просто смотрел. И то, что он видел, вызывало у него холодное, сосущее чувство под ложечкой. Чувство узнавания.

Это не было ограбление в том виде, в каком его понимала милиция. Это была операция. Он видел это по расположению тел. Охранники стояли по обе стороны от входа. Их не расстреляли в упор. Им стреляли с движения, почти одновременно, с разных углов. Две цели, два стрелка. Четкая координация. Каждый знал свой сектор, свою задачу. Ни одного лишнего выстрела. Ни одной потерянной секунды.

Он подошел к одному из экспертов, седому, уставшему старику.

– Гильзы есть?

Эксперт покачал головой.

– Чисто. Как вымели. Или с гильзоулавливателями работали, или просто не поленились собрать. Профи.

Суров кивнул. Конечно, собрали. Как и на «Чайке». Как и в гараже Шлыкова. Это был не просто почерк. Это была доктрина. Не оставлять следов. Не давать зацепок. Работать стерильно, как хирург. Только вместо скальпеля у них были стволы, а вместо опухоли – человеческие жизни.

Он вернулся к Петренко, который уже давал указания своим подчиненным.

– Сумма большая?

– По предварительным данным, около пятидесяти тысяч долларов и килограмма три золотом. Неплохой улов.

– Улов – это когда рыбачат, Петренко. А это была не рыбалка. Это была экзекуция.

Петренко посмотрел на него с недоумением.

– В смысле? Обычный налет, просто очень наглый.

– Нет, – Суров покачал головой. – В обычном налете кричат, угрожают, стреляют в потолок. Бьют морды. Нервничают. Оставляют после себя хаос и кучу улик. А здесь… здесь была тишина и порядок. Военный порядок. Они пришли, выполнили задачу и ушли. Как будто не кассу брали, а «языка» в тылу врага.

Он замолчал, глядя на разбитую витрину. В осколках стекла дрожало отражение серого неба. Оно было похоже на расколотую карту мира, в котором больше не было правил. «Двигались… не как люди». Кассирша, сама того не понимая, дала самое точное описание. Так двигаются те, кого годами учат убивать. Те, для кого человеческое тело – это просто набор уязвимых точек. Те, кто привык работать в команде, чувствуя друг друга без слов, на уровне инстинктов. Как стая волков. Или как отделение спецназа.

Весь оставшийся день город гудел, как растревоженный улей. Весть о налете на «Карат» разлетелась мгновенно, обрастая слухами и чудовищными подробностями. Говорили о десятке трупов, о гранатометах, о мифических чеченских боевиках. Правда была страшнее. Она была в той обыденной, деловитой жестокости, с которой были убиты два ни в чем не повинных охранника. Эта жестокость пугала больше, чем любой бандитский беспредел, потому что в ней не было эмоций. Не было злости, ненависти, куража. Только холодный, бездушный расчет. Человек без лица и совести.

К вечеру пришла еще одна новость. На перевале, на трассе, ведущей в сторону Геленджика, нашли сгоревший грузовик. КамАЗ. По документам, вез в Сочи партию макарон. Но когда пожарные залили догорающий остов пеной, в кузове обнаружились обугленные останки ящиков из-под водки «Кристалл». Той самой, «левой», которую гнали из Осетии и которая была еще одной статьей дохода в империи Грека. Водитель и экспедитор были найдены в кабине. Точнее, то, что от них осталось. Предварительная экспертиза показала, что сначала их застрелили, а потом машину подожгли. Опять. Ни свидетелей. Ни улик. Только выжженная земля и два обугленных трупа.

Суров сидел в своем кабинете в прокуратуре. На столе перед ним лежали два свежих рапорта – по «Карату» и по сгоревшему КамАЗу. Рядом с ними, как зловещий талисман, лежала та самая гильза из гаража Шлыкова. Три разных дела. Разные места, разные жертвы. Для всех остальных они были отдельными эпизодами криминальной хроники дикого города. Но для него они складывались в одну картину. Как фрагменты мозаики. Он видел связь. Она была не в пулях и не в деньгах. Она была в методе. В тактике.

Это была война. Невидимая, неслышимая. Война на уничтожение. Новая, голодная и безжалостная сила пришла в город и методично, как дровосек, рубила корни старого дерева. Они не пытались договориться с Греком. Они не отжимали его бизнес. Они его выпаливали. Уничтожали его кормовую базу, отсекали финансовые потоки, убивали его людей. Это была стратегия блицкрига, перенесенная на криминальную почву. Исполнители были идеальными солдатами этой войны. Быстрые, точные, безжалостные.

Он снова и снова прокручивал в голове слова Филина: «Они другие». Теперь он понимал, насколько тот был прав. Грек, со всей его подпольной империей, был порождением старого мира. Мира понятий, договоренностей, авторитетов. Он был хищником, но хищником предсказуемым. Его можно было понять, просчитать. Эти же были чем-то иным. Они пришли извне. Из какой-то другой реальности, где человеческая жизнь не имела никакой ценности, а единственным законом была эффективность.

Война. Слово пульсировало в висках. Он сам был ее порождением. И он узнавал ее повадки. Он видел эту тактику раньше. В учебниках в Рязанском училище. В горах Афганистана. На улицах Грозного. Зачистка объекта. Ликвидация охраны. Бесшумное проникновение. Выполнение задачи. Отход. Никаких следов, никакой импровизации. Только выверенные, отработанные до автоматизма действия.

Кто они? Бывшие военные, не нашедшие себя в мирной жизни? «Псы войны», которых нанял кто-то могущественный в Москве, чтобы зачистить для себя прибыльный южный порт? Или что-то еще хуже? Действующее спецподразделение одной из силовых структур, выполняющее «неофициальный» приказ? Последняя мысль была самой страшной. Потому что воевать с бандитами было его работой. А воевать с системой, частью которой он сам являлся, было самоубийством.

Он встал и подошел к сейфу. Достал табельный «Макаров». Выщелкнул магазин. Восемь патронов. Стандартный боекомплект. Против одного-двух уличных отморозков – достаточно. Против людей, которые за полминуты ликвидируют двух вооруженных охранников и вскрывают сейф, – это было все равно что плеваться из трубочки. Он чувствовал себя безоружным. Не потому, что у него был всего один пистолет. А потому, что он был один. В его мире, мире протоколов, ордеров и санкций прокурора, невозможно было противостоять силе, которая плевала на все законы, кроме закона автомата Калашникова.

Нужен был кто-то, кто мог подтвердить его догадку. Кто-то, кто разбирался в «особых» инструментах и «особых» методах. Не молодой эксперт, который видит только калибр и номер. А старый волк, который по царапинам на гильзе может прочитать биографию стрелка. Такой человек был. Один на всю городскую криминалистическую лабораторию. Зотóв. Вечно пьяный, циничный гений баллистики, которого держали на службе только потому, что заменить его было некем.

Лаборатория располагалась в подвале УВД. Здесь всегда пахло химикатами, формалином и безысходностью. Суров нашел Зотова в его каморке, заваленной ржавыми стволами, микроскопами и пустыми бутылками из-под кефира, в которых тот прятал спирт. Зотов, маленький, сморщенный старичок с ежиком седых волос и едкими, всевидящими глазками, паял что-то крошечное под огромной лупой. От него несло перегаром и канифолью.

– Чего тебе, майор? Принес очередную железку из водосточной трубы? – проскрипел он, не отрываясь от работы.

Суров молча положил на стол перед ним гильзу. Ту самую. Зотов оторвался от паяльника, лениво взял гильзу двумя пальцами, поднес к глазам. Его лицо не изменилось. Он повертел ее, посмотрел на донце, заглянул внутрь.

– СП-4. Семь шестьдесят два на сорок один. Бесшумный. Тяжелая пуля, дозвуковая скорость. С двухсот метров пробивает армейский бронежилет второго класса. С пятидесяти – рельс, – он говорил так, будто читал инструкцию к мясорубке.

– Я это знаю, – сказал Суров. – Мне нужно другое. Чье это?

Зотов положил гильзу на стол и посмотрел на Сурова. Его едкие глазки, казалось, заглядывали следователю прямо в душу.

– Это, Кирилл Андреич, ничье. Таких игрушек на вооружении в нашей доблестной милиции нет. И у урок тоже. У них свои забавы – ТТ, Стечкин, в лучшем случае – залетный «Узи». Это инструмент для тихой и грязной работы. Для призраков.

– Каких призраков? – Суров чувствовал, как внутри все холодеет.

– Разных, – усмехнулся Зотов безрадостно. – Альфа, Вымпел, спецназ ГРУ. У них у всех есть что-то подобное. Патроны без номеров, стволы без истории. Для задач, которых официально не существует. Для людей, которых потом тоже как бы и не было.

Он взял гильзу и снова поднес ее к лупе.

– Но есть тут одна мелочь. Видишь эту крошечную царапину у капсюля? Едва заметная. Это след от выбрасывателя. Очень характерный. Такой оставляет только одна машинка. Пистолет самозарядный специальный, ПСС «Вул». Игрушка специфическая. Разработана для КГБ в восьмидесятых. В войска почти не пошла. Осела в основном в спецподразделениях госбезопасности. И у их наследников.

Зотов отложил гильзу. В его каморке повисла тишина, нарушаемая только гудением старого трансформатора. Старик снял очки, протер их грязным носовым платком.

– Так что, майор, ты не просто в дерьмо влез. Ты влез в такое дерьмо, из которого живым не выходят. Это не бандиты. Бандиты оставляют следы, свидетелей, гильзы. Они хотят славы, денег, страха. А те, кто пользуется такими штуками, не хотят ничего. Они просто выполняют приказ. Убирают мусор. И, судя по тому, что ты принес мне это, а не сдал по протоколу, ты начинаешь догадываться, что в чьем-то очень высоком приказе мусором назначили не только тех, кого они убивают. Но и любого, кто сунет в это дело свой нос. Включая следователей прокуратуры.

Он протянул гильзу Сурову.

– Забери. И считай, что ты ко мне не приходил. И я тебе ничего не говорил. У меня внуки, я еще пожить хочу.

Суров молча взял гильзу. Она снова стала ледяной в его руке. Он вышел из душного подвала на улицу. Город жил своей вечерней жизнью. Сверкали витрины, гудели машины, смеялись люди. Но для Сурова все это было лишь декорацией. Он смотрел на город, но видел полигон. Территорию зачистки. И он понял, что Филин был неправ в одном. Это была не война двух акул.

Это была война акулы и боевого дельфина. Древнего, неповоротливого, но все еще сильного хищника, который привык править в этих водах. И нового, специально обученного, эффективного убийцы, которого выпустили в этот аквариум с одной-единственной целью – уничтожить старого короля.

И он, майор Суров, был не маленькой рыбкой между ними. Он был тем, кто случайно нашел на дне зуб этого дельфина. Зуб, которого там быть не должно. И теперь хозяин этого зуба знал, что кто-то подобрал его след. И он обязательно придет, чтобы этот след оборвать. Навсегда.

Красивая женщина в мутной воде

Он больше не искал людей. Он искал тени. После разговора с Зотовым мир вокруг Сурова изменил свою текстуру. Он стал тоньше, прозрачнее, и за привычным фасадом зданий, за лицами прохожих, за шумом машин теперь проступали невидимые контуры другой реальности. Той, где действовали беззвучные пистолеты и безымянные исполнители. Он шел по городу, а чувствовал себя на минном поле. Каждый встречный взгляд, каждая припаркованная у обочины машина без номеров, каждый хлопок закрывающейся двери теперь был потенциальным сигналом. Паранойя, его старая спутница с чеченских перевалов, вернулась, но теперь она была иной. Не рваной, припадочной, а холодной, системной. Она не мешала думать. Она заставляла думать иначе.

Его расследование зашло в глухой, бетонный тупик. Все нити – Шлыков, Гришин, команда «Чайки» – были обрезаны и сожжены. Грек залег на дно так глубоко, что даже портовые крысы потеряли его след. Вольский испарился, словно его никогда и не было. Суров остался один на один с призраком, у которого был армейский почерк и доступ к оружию госбезопасности. Идти напролом означало подписать себе приговор, который уже был вынесен и просто ждал исполнителя. Нужно было вернуться к началу. К источнику гнили. К жалкому офису с нелепым крылатым конем на стене.

Дверь кооператива «Пегас» была заперта. Он постучал. Сначала тихо, потом настойчивее. Гулкие удары тонули в тишине подъезда. Он уже собирался уходить, когда за дверью послышался шорох, неуверенный, испуганный. Замок щелкнул один раз, потом второй. Дверь приоткрылась на ширину ладони, ровно настолько, чтобы в щели показался один расширенный от страха глаз. Тот самый глаз, подведенный ядовито-голубыми тенями, который он видел в свой первый визит.