Кооператив «Северный ветер»

– Они были вам должны?

Граф усмехнулся, обнажив ряд ровных, неестественно белых зубов.

– Капитан, в этом городе все кому-то должны. Это новый закон природы. Эти фраера думали, что поймали бога за бороду. Думали, что если им дали поиграть с большими деньгами, то они тоже стали большими людьми. А они были просто… тарой. Упаковкой. Через них проносили товар, а они за это получали на чай. И были счастливы.

– А потом вы решили, что тара больше не нужна, и забрали товар себе.

– Я всегда беру то, что плохо лежит, – Граф взял дольку апельсина, отправил в рот. Он жевал медленно, со вкусом. – Это мой принцип. Они плохо лежали. Суетились, привлекали внимание ваше, милицейское. Лавочку пришлось прикрыть. Я забрал свое. Не все, правда. Самое вкусное они успели где-то заныкать. Но я не жадный. Решил, что с паршивой овцы хватит и клока шерсти.

Это было важное признание. Он не знал про тайник. Или делал вид, что не знал.

– Фомин, похоже, решил вернуть «заныканное», – сказал Павлов, внимательно следя за его лицом. – Говорят, он искал на вас компромат.

Лицо Графа не изменилось. Только в светлых глазах мелькнуло что-то похожее на скуку.

– Этот идиот мог искать что угодно. Даже смысл жизни. Нашел бы – удивился. Капитан, давайте начистоту. Вы ведь не думаете, что я стал бы марать руки об это ничтожество? Из-за старых обид? У меня бизнес, у меня дела. У меня нет времени на сентиментальные путешествия в прошлое. Если бы Фомин реально представлял для меня проблему, он бы не дошел до своей подворотни. Он бы просто исчез. Тихо, без грязи и глупых улик. Как будто его и не было.

Он говорил правду. Павлов это чувствовал. Это была логика хищника. Убрать конкурента – да. Зачистить свидетеля – да. Но мстить мелкому мошеннику спустя три года – это было не в его стиле. Это было мелко, нерационально.

– А Белов? – продолжил давить Павлов. – Отравился паленой водкой. Очень удобная смерть.

Граф пожал плечами.

– В нашей стране каждый день сотни людей травятся паленой водкой. Это называется естественный отбор. Слабые должны умирать. Он был слабым. Он умер. Все логично.

Он смотрел на Павлова с откровенной насмешкой. Он играл с ним. Он знал, что защищен, что у Павлова ничего на него нет, и наслаждался ситуацией. Дуэль, которую затеял капитан, превращалась в избиение.

– Кто-то очень хочет, чтобы я думал на вас, – сказал Павлов, меняя тактику. – Мне подсовывают вашу кандидатуру. Рассказывают, какой вы страшный и как все вас боятся. Вас используют как ширму, граф.

Он намеренно использовал его кличку, переходя на более неформальный, уличный язык. Это был рискованный ход. Граф мог вспылить. Но он лишь чуть склонил голову набок, и в его глазах впервые появился интерес.

– Ширму? – переспросил он. – Это интересно. И кто же этот смелый режиссер, который двигает мою фигуру по своей доске?

– Тот, кто остался в тени. Тот, кто был самым тихим в их компании. Тот, кто сейчас методично собирает то, что вы у них не забрали. Он убивает их по одному и оставляет следы, которые ведут к вам.

Павлов смотрел ему прямо в глаза, пытаясь уловить хоть малейшую реакцию. Граф молчал. Он взял еще одну дольку апельсина, но в рот не положил. Вертел ее в толстых, ухоженных пальцах.

– Тихий, говоришь? – наконец произнес он. – Я помню там одного. Инженер какой-то. В очках. Все время с бумажками своими возился. Остальные орали, делили шкуру неубитого медведя, а этот сидел в углу, как мышь. Даже имени его не помню. Орлов, кажется. Он?

– Он, – подтвердил Павлов.

Граф хмыкнул. Он положил дольку обратно на блюдце. Аппетит, казалось, пропал.

– Мышь, значит, решила, что она – кошка. Бывает. В мутной воде и не такое всплывает. И что же ты от меня хочешь, мент? Чтобы я тебе помог эту мышь поймать? Из чувства справедливости?

– Я хочу, чтобы вы не мешали.

– А я и не мешаю. Мне нет дела до ваших мышиных разборок. Но, – он подался вперед, положив локти на стол, и голос его стал жестким, лишенным всякой игривости, – есть одно правило, капитан. Мое правило. На моей территории никто не устраивает войну без моего разрешения. Никто. Если этот твой тихий инженер решил порезвиться, он должен был прийти ко мне и спросить. Он этого не сделал. А это неуважение. Такое я не прощаю.

Он встал, подошел к аквариуму. Постучал костяшкой пальца по стеклу. Акула лениво дернулась, развернулась, показав ряд мелких, острых зубов.

– Знаешь, чем мышь отличается от волка, капитан? Волк убивает, чтобы есть. Чтобы выжить. Это честно. А мышь, когда дорывается до власти, убивает из обиды. Из-за того, что ее долго не замечали. Это самое страшное. В них нет понятий. Нет тормозов.

Он повернулся к Павлову.

– Я тебе ничего не говорил. Ты здесь не был. Но если ты найдешь этого… режиссера, передай ему от меня привет. Скажи, что Граф не любит, когда его имя используют в грязных играх. И что за такое неуважение спрос будет отдельный. Не по закону. По понятиям.

Это была не помощь. Это была индульгенция. И завуалированная угроза. Граф давал ему понять, что убирает свою фигуру с доски, предоставляя Павлову разбираться с Орловым самостоятельно. Но если капитан потерпит неудачу, или если расследование зайдет слишком далеко и заденет интересы самого Графа, спрос будет уже с него.

– Я вас понял, – сказал Павлов, поднимаясь.

– Сомневаюсь, – усмехнулся Граф. – Вы, менты, вообще плохо понимаете, как устроен новый мир. Вы все еще пытаетесь найти в нем логику. А ее нет. Есть только сила. У кого сила, тот и пишет правила. Сегодня он пишет, завтра – я. А послезавтра нас обоих в этом же асфальте закатают. И никто даже не вспомнит.

Он снова сел за стол и взял нож.

– Удачи в охоте на мышей, капитан. Только смотрите, чтобы в процессе самому в мышеловку не угодить.

Когда Павлов вышел из кабинета, в общем зале ресторана стало тише. Десятки глаз проводили его до выхода. Он чувствовал эти взгляды спиной. Он был здесь чужим, аномалией, нарушителем их хищного, противоестественного порядка.

Снег на улице повалил еще гуще. Он мгновенно таял на тротуаре, смешиваясь с грязью, превращая мир в серо-бурую кашу. Павлов сел в холодную «Волгу». Разговор с Графом не дал ему ни одной улики, ни одного факта, который можно было бы пришить к делу. Но он дал нечто большее. Он дал подтверждение. Версия с бандитскими разборками была дымом, иллюзией, театральной декорацией, за которой убийца хладнокровно делал свою работу. Граф, со всей его силой, со всей его империей, был лишь одним из зрителей этого спектакля. Испуганным, как Крайнов. Мертвым, как Фомин и Белов. Он был частью старой истории, которую кто-то решил переписать с чистого листа.

Павлов завел двигатель. Теперь он знал наверняка: он один. Система его не поддержит. Бандиты ему не помогут. Он остался наедине с тихим, незаметным человеком, который оказался страшнее любого волка, потому что им двигала не жажда наживы, а старая, выдержанная, как яд, обида. И эта обида была бездонной.

Он выехал на Садовое кольцо. Дворники с трудом справлялись с мокрым снегом. Впереди, в белесой мгле, расплывались огни города. Города, который не замечал его войны. Он сунул руку в карман и нащупал гладкий картон визитки. Он все еще не хотел ей звонить. Но теперь он понимал, что у него, возможно, не останется другого выбора. В этой игре ему нужен был союзник. Даже такой, которому нельзя доверять. Потому что самый страшный враг – тот, которого никто, кроме тебя, не видит. И этот враг уже готовился сделать следующий ход. На доске оставались еще две фигуры. Артамонов и Крайнов. И снег все падал, укрывая следы, заметая прошлое, превращая Москву в огромное, белое кладбище, где северный ветер пел свою отходную по тем, кто уже был обречен.

Звонок из ниоткуда

Снег шел всю ночь. Он падал на город не как обещание чистоты, а как пепел, укрывающий поле боя после проигранного сражения. Павлов стоял у окна своей холостяцкой берлоги на седьмом этаже типовой башни, глядя, как белая пелена поглощает огни Москвы, размывает контуры, превращает уродливую геометрию спального района в призрачный, нереальный пейзаж. Встреча с Графом оставила после себя во рту привкус дорогого коньяка и дешевого предательства. Он вытряхнул из пачки последнюю «Приму», прикурил от почти сгоревшей спички и выдохнул дым на холодное стекло. Он был свободен. Свободен, как собака, с которой сняли ошейник, чтобы пристрелить в лесу без свидетелей. Кузнецов от него открестился, Граф умыл руки. Он остался один в вакууме, где не действовали ни законы, ни понятия. Где действовал только тихий человек в очках, методично собиравший свою кровавую жатву.

Он не ложился спать. Сон казался непозволительной роскошью, капитуляцией. Вместо этого он ходил из угла в угол по единственной комнате, служившей ему и спальней, и кабинетом, и столовой. Старый паркет скрипел под его шагами, как жалующийся старик. Он снова и снова прокручивал в голове разговор с Крайновым, с Графом, сопоставлял факты, искал трещины в монолитной, казалось бы, схеме Орлова. Все было слишком гладко. Слишком логично. Четыре ключа, четыре жертвы. Пятый, самый умный, забирает банк. Классика. Но что-то в этой классической схеме его царапало, какая-то невидимая заноза, которую он не мог ни нащупать, ни вытащить.

В половине второго ночи, когда город окончательно затих, погрузившись в беспокойную, лихорадочную дрему, в прихожей оглушительно зазвонил телефон. Звук был таким резким, таким неуместным в этой густой, пропитанной снегом тишине, что Павлов вздрогнул. Он не ждал звонков. Ночью ему звонили только из дежурной части, когда в городе появлялся новый покойник. Но он был отстранен. Никто не должен был ему звонить.

Он медленно пошел в прихожую, не включая свет. Дисковый аппарат на стене, древний, как кости мамонта, дребезжал, будто в предсмертных конвульсиях. Он снял тяжелую бакелитовую трубку.