Полная версия
Жнец и Воробей
Мелькает шальная мысль: а вдруг я перепутала, приехала не туда? Или там, в гадальном шатре, мне вообще все померещилось?
Но тут из дома долетает крик.
Хлопает входная дверь, наружу выбегают дети. Прямо босиком вскакивают на велики и уматывают прочь. Сворачивают за дом, пропадают из виду. А внутри, не обращая на это внимания, продолжают скандалить. Слов не разобрать, но в голосе мужчины слышна ярость. Он орет все громче и громче, этот звук заполняет весь дом, и кажется, вот-вот лопнут стекла. Доносится грохот: с силой швырнули что-то тяжелое. Кто-то отчаянно, пронзительно кричит.
Уже на середине дорожки я вдруг соображаю, что делаю. Но возвращаться поздно. Надеваю шлем, опускаю визор. Проходя мимо грядки, подбираю биту, и в этот миг дверь распахивается. На порог, набычившись, выходит Мэтт. Я замираю, но он уставился в телефон и даже не видит меня. Тяжело спускается по ступенькам, идет к пикапу, что стоит у самого дома. На обветренном лице – злобная мина.
Я крепче стискиваю биту.
Еще не поздно. Еще можно затаиться, нырнуть в заросли кукурузы. Он же может заметить меня, если обернется. А уж когда сядет в машину, увидит наверняка. Надо прятаться, прямо сейчас.
Вот только в голове упорно крутится одна и та же мысль.
Чтобы шоу началось, надо сделать первый шаг.
И я решаю рискнуть.
Крадусь к нему – по траве, чтобы не шуршать. Тихо-тихо, на цыпочках. Биту держу наготове. Он уже подходит к машине, все так же пялясь в телефон. Я совсем близко, а он все не замечает.
Сердце бешено колотится. От страха и возбуждения я дышу часто, прерывисто. Визор шлема запотел по краям.
Первый же шаг на гравий, и Мэтт резко оборачивается. Второй – он роняет телефон. Я замахиваюсь и на третьем шаге обрушиваю биту ему на голову.
Но за миг до этого он успевает шагнуть в сторону.
Удар слишком слабый. Мэтт уворачивается, чуть приседает. Бита, скользнув по его голове, только разозлила, не нанеся никакого вреда. И я замахиваюсь снова. Но теперь Мэтт успевает перехватить мою руку.
– Какого хрена? – рычит он. Рывком выхватывает у меня биту, пальцы оплетают рукоять. – Ах ты, сука!
Я лишь на миг теряю равновесие, но ему этого хватает. Широкий, мощный замах – и бита ударом молнии обрушивается на мою голень.
Я падаю навзничь, ошалело хватаю ртом воздух. Несколько прекрасных мгновений вообще не ощущаю боли.
А потом она пронзает меня насквозь, словно электрический разряд.
Резкая, невыносимая, взлетает от голени вверх по бедру, заполняет все тело, рвется наружу сдавленным стоном. Я судорожно пытаюсь вдохнуть, но в шлем почти не поступает воздух. Только запах пина колады: упав на спину, я порвала рюкзак и раздавила фрукты. Как жестоко… Тошнотворная сладость и слепящая боль.
Снова удар битой, теперь по бедру. Но я почти не чувствую. Боль в голени затмевает все, и третий удар просто отдается в ушах глухим хлопком.
Сквозь визор я встречаюсь глазами с Мэттом. Лишь на миг, но успеваю прочесть в его взгляде решимость. И злобу. И холодное предвкушение убийства. Все вокруг кошмарно замедляется, Мэтт вновь заносит биту. Целит туда же, в голень. Если ударит, я наверняка потеряю сознание. И тогда он меня прикончит.
Судорожно шарю ладонью по гравию, зарываюсь пальцами в землю. И, прежде чем Мэтт успевает ударить, хватаю горсть гравия вперемешку с песком и швыряю ему в лицо.
Отшатнувшись, он с яростным воем пытается вытрясти песок из глаз. Опускает биту, и я тут же выхватываю ее. Глаза у него слезятся, на пыльных щеках темнеют мокрые дорожки, но он все равно умудряется вырвать ее обратно. Уцелевшей ногой пинаю его в запястье, и бита улетает прочь, падает в высокую стену кукурузы. Мэтт не успевает собраться: я бью его в коленную чашечку, и он падает на четвереньки рядом со мной.
Пытаюсь отползти подальше, левая рука скользит по месиву, в которое превратились бананы. Мэтт, полуослепший от пыли и ярости, ползет за мной, тянется схватить. Я отчаянно шарю ладонью вокруг, ищу хоть что-нибудь. Любое орудие, любую спасительную соломинку.
Снова опираюсь на руку и чувствую под ней что-то острое, колючее. На миг оборачиваюсь: коктейльные шпажки. Высыпались не все, сколько-то осталось в раздавленной пластиковой банке.
Я хватаю их, и в тот же миг Крэнвелл, дотянувшись до моей разбитой ноги, дергает ее на себя.
Боль такая, что я кричу, выплескивая всю ярость, все отчаяние. Резко подаюсь вперед, зажав шпажки в кулаке. И, размахнувшись, вонзаю Мэтту в глаз.
Страшно взревев, он отпускает мою лодыжку. И начинает биться в пыли, не решаясь тронуть лицо трясущейся рукой. Отчаянно корчась, разворачивается ко мне. От этой боли ему некуда деться, кровь капает с ресниц, течет по щеке маслянистой красной струйкой. Три шпажки торчат из глазного яблока, напоминая жутковатую детсадовскую поделку. Его трясет, и крохотные флажки на кончиках чуть подрагивают. Он рефлекторно пытается моргнуть, и каждый раз веко, опускаясь, задевает верхнюю шпажку, отчего боль накатывает с новой силой. Он орет. Никогда не слышала, чтобы человек так орал.
Живот вдруг скручивает, к горлу подкатывает тошнота. Еле сдерживаю позыв, иначе вывернет прямо в шлем.
Надо убираться отсюда.
Перевернувшись на живот, я встаю, опираясь на здоровую ногу. Разбитую волочу, медленно ковыляя по дорожке. Мэтт позади меня все кричит: то умоляет о помощи, то грязно ругается. Его вопли несутся мне вслед.
По щекам текут слезы. Зубы стискиваю так, что они вот-вот хрустнут. Каждый подскок на здоровой ноге заставляет напрягать сломанную. Это какая-то пытка. Боль словно копьем пронзает ногу от ступни до бедра. Скоро я потеряю сознание.
– Не останавливайся, мать твою, – шепчу я себе под нос. Открываю визор, и первый глоток свежего воздуха врывается в легкие. Если б не это, точно свалилась бы.
Что будет, если воткнуть в глаз пучок коктейльных шпажек? Не знаю. Другой глаз он, наверное, зажмурил. А вдруг, наплевав на боль, встал и сейчас догоняет меня?
Нет, его надо выкинуть из головы. Главное – добраться до мотоцикла. Это единственная надежда, вот о ней и нужно думать.
Дорожка кончается, и я оборачиваюсь. Мэтт Крэнвелл все так же стоит на четвереньках. Все так же ругается и умоляет о помощи, исходя слюной и пятная дорожку кровью. Поднимаю взгляд на дом – там, за прозрачной дверью, стоит Люси. Лица не видно, только силуэт, но я чувствую на себе ее взгляд. С такого расстояния она меня не разглядит, тем более я в шлеме. Да и вряд ли успела так хорошо запомнить, чтобы узнать по одежде или жестам. И все же Люси понимает: случилось что-то судьбоносное. Ее муж валяется на земле и кричит – это странно, плохо, неправильно. Но она не смотрит на него. Она смотрит на меня.
Потом закрывает внутреннюю дверь и исчезает в доме.
Я больше не обращаю внимания на Мэтта – пусть корчится в грязи, где ему самое место. Дойдя до мотоцикла, заношу над сиденьем разбитую ногу, и вдруг что-то цепляет изнутри кожаную штанину. Боль накатывает новой волной, но я терплю. Завожу двигатель, стискиваю пальцы на рычаге сцепления. Переключаю передачу. Жму на газ и выматываюсь с этой чертовой фермы.
Куда?
Не знаю.
Вперед. А дальше чутье подскажет.
Обещание
ФионнЯ заворачиваю за угол, к дому, перехожу с бега на быстрый шаг. Теперь, после вечерней пробежки, самое время посидеть на пороге со стаканчиком «веллера». Я однозначно заслужил: и побегал как следует, и в клинике денек выдался тот еще – сперва Френ Ричардс с вросшим ногтем, потом Гарольд Макинрой с гигантским фурункулом.
Мой домик уже видно, и тут на смарт-часы приходит оповещение.
Зафиксировано движение у входной двери.
– Да чтоб тебя, Барбара! – выдыхаю я, разворачиваясь на месте: надо двигать назад, в сторону центра. Достаю телефон, открываю приложение дверного звонка. – Это опять ты, чертова бешеная…
И вдруг останавливаюсь как вкопанный. Там, у двери, вовсе не Барбара.
На экране камеры незнакомая женщина. Темноволосая, в кожаной куртке. Лицо рассмотреть не успеваю – она отворачивается в сторону улицы. Заметно пошатывается. Пьяная? Приехала, наверное, на цирковое представление и немножко перебрала в пивной на ярмарке. Может, нажать вызов и окликнуть ее? Я уже готов опустить палец на кнопку, но отчего-то медлю. Наверное, надо включить сигнализацию. Давно не включал – слишком уж часто она срабатывает посреди ночи, спасибо Барбаре. Полицию вызвать, вот что надо, думаю я, не отрывая глаз от экрана. Но и этого почему-то не делаю.
Даже когда незнакомка у меня на глазах вскрывает входную дверь.
– Черт!
Сунув телефон в карман, я бросаюсь бежать.
На ходу делаю нехитрый подсчет: сейчас, после долгой пробежки, я способен максимум на милю за пять с половиной минут. А значит, буду на месте через семь минут девять секунд. Может, и скорее, если поднажму.
А в итоге кажется, что бежал целый час. В легких жжет, сердце буквально выпрыгивает. Я замедляюсь, сворачиваю за угол, к клинике – и к горлу подкатывает тошнота.
Свет в окнах не горит. Смазанный кровавый отпечаток ладони на дверной ручке – единственный признак, что внутри кто-то есть. Рядом, на обочине, валяется мотоцикл со здоровенной вмятиной на топливном баке. Ключ еще торчит в замке зажигания, хромированный двигатель тихо пощелкивает, остывая. На дорожке, ведущей к двери, лежит черный мотоциклетный шлем, разрисованный красно-оранжевыми цветами гибискуса.
Я потираю шею ниже затылка, потная ладонь скользит. Кручу головой туда-сюда, потом еще раз. Никого, я здесь один. Достаю телефон из кармана, крепко сжимаю.
– А, хрен с ним!
Включаю на нем фонарик и иду к двери. Она не заперта. Свечу в коридор, в узком луче влажно поблескивает кровавый след подошвы. Ниточка багровых капель тянется по плитке через приемную, мимо стойки администратора. Уводит дальше, в коридор, как в сценарии какого-нибудь ужастика. Страшная смерть – там.
И, словно канонический дурак в каноническом ужастике, я иду по этому следу. Останавливаюсь только в конце коридора. Дальше начинаются смотровые кабинеты.
Нигде ни звука. Никаких посторонних запахов, только резкие пары антисептика, которые, кажется, оседают в горле при каждом вдохе. И везде темно, только светится значок аварийного выхода.
Снова свечу на пол. Кровавый след уводит за закрытую дверь смотровой номер три.
Глубоко вздохнув, подхожу. Приникаю к двери ухом и, затаив дыхание, слушаю. Тишина. Даже когда я толкаю дверь и она поддается. Но что-то мешает ее открыть… Сапог. Неестественно вывернутая нога. Неподвижное тело женщины.
В голове словно переломили неоновую палочку – так резко включился мозг. Я щелкаю выключателем, и на потолке вспыхивают флюоресцентные лампы. Врачебные навыки и критическая ситуация делают свое дело: я врываюсь в смотровую, опускаюсь на колени возле распростертой на полу женщины.
На правом бедре у нее импровизированный жгут – из ее же собственной рубашки. Еще один, уже из моего шкафа, завязан чуть пониже. Но толком не затянут – видимо, не хватило сил. На полу россыпью валяются расходники из того же шкафа: бинты, ватные тампоны, ножницы. Кровь течет по лодыжке, по полу расползается красная лужа. Сладкие запахи банана и ананаса страшно контрастируют с окровавленным обломком кости, торчащим из голени. Кожаная штанина срезана до самой раны. Похоже, единственное, на что ее хватило, – это освободить зону открытого перелома.
– Мисс. Мисс! – негромко окликаю я.
Она лежит спиной ко мне, лицо скрыто за темными волосами. Я касаюсь ладонью прохладной щеки, осторожно поворачиваю голову к себе. Рот приоткрыт, дыхание учащенное, поверхностное. Двумя пальцами проверяю пульс на шее, другой рукой легонько похлопываю по щеке.
– Ну же, мисс, очнитесь!
Незнакомка чуть морщит лоб. Длинные темные ресницы подрагивают. Она стонет. Открывает глаза – темные озера отчаяния и муки. Нужно, чтобы она была в сознании, но видеть ее искаженное болью лицо отчего-то невыносимо. Жалость раскаленной иглой пронзает сердце. Я давно научился отметать ее прочь, иначе не смог бы работать. Но почему-то сейчас, когда наши взгляды встретились, это давно забытое чувство всплывает из глубин подсознания.
Девушка вдруг хватает мою руку, до сих пор лежащую у нее на шее, и сжимает, одним прикосновением превращая миг в вечность.
– Помогите, – шепчет она. Пальцы разжимаются, рука безвольно падает.
Я смотрю ей в лицо еще одно мгновение. Один удар сердца.
А потом встаю и принимаюсь за дело.
Вынув из кармана ее куртки бумажник, спешу к холодильнику за льдом, попутно набирая 911. Читаю диспетчеру данные с водительских прав пострадавшей, описываю физическое состояние. Двадцать шесть лет, найдена без сознания, вероятно, попала в аварию на мотоцикле. Вернувшись в смотровую, вижу, что в себя она так и не пришла. Откладываю телефон и пакеты со льдом, надеваю ей на руку манжету тонометра. Открытый перелом голени. Сильная кровопотеря. Пониженное кровяное давление. Пульс учащается.
Я ввел ей катетер, чтобы можно было сразу поставить капельницу, и наложил на ногу нормальный жгут. Но она по-прежнему без сознания. Приезжает скорая, врачи фиксируют шиной сломанную ногу. Мы укладываем пострадавшую на каталку, загружаем в фургон, он трогается с места. Каталка дергается, но даже тогда девушка не приходит в себя. Я беру ее за руку, мысленно повторяя: это для удобства, чтобы сразу почувствовать, если она очнется.
И наконец это происходит. Ресницы, чуть дрогнув, поднимаются, ее взгляд встречается с моим. И раскаленная игла снова вонзается мне в сердце. Фельдшер надевает девушке кислородную маску, и прозрачный пластик тут же запотевает изнутри. Дыхание учащается – вместе с сознанием вернулась и боль.
– Я доктор Кейн, – тихо говорю я, сжимая ее ладонь, холодную и влажную. – Мы едем в больницу. Вас зовут Роуз?
Она пытается кивнуть, но мешает жесткий шейный фиксатор.
– Постарайтесь не двигаться. Вы помните, что с вами случилось?
Роуз закрывает глаза, однако я успеваю заметить мелькнувшую в них панику.
– Да, – отвечает она. Сирена почти полностью глушит тихий голос.
– Попали в аварию на мотоцикле?
Глаза широко распахиваются, складочка меж бровей становится чуть глубже. Немного помедлив, девушка говорит:
– Да. Я… выехала на скользкую дорогу и упала.
– Болит спина или шея? Что-то, кроме ноги, беспокоит?
– Нет.
Фельдшер срезает самодельный жгут, которым Роуз перетянула ногу, и аромат пина колады усиливается. Наклонившись чуть ниже, я тихонько спрашиваю:
– Алкоголь не употребляли?
– Чего? – Она морщит нос под маской, а потом вообще сдвигает ее, хотя я пытаюсь помешать. – А вы точно доктор?
Я непонимающе моргаю.
– Вроде того…
– Сами, что ли, не уверены?
– Абсолютно уверен. Наденьте, пожалуйста, маску.
– Смахиваете на врача из телешоу, типа доктора МакМачо. Какой у вас диплом?
Я поднимаю глаза на фельдшера, та прикусывает губу, чтобы не рассмеяться.
– Кроме морфина ничего не вводили?
– А почему вы в спортивной майке? – не унимается Роуз. Фельдшер таки фыркает. – Фанат кроссфита? Вообще похожи.
Я отнекиваюсь, но фельдшер меня перебивает:
– О-о-о, и еще какой! Мой муж зовет его Доктор-Зверь!
Роуз хихикает, но тут же кривится: фельдшер убирает с поврежденной ноги пакет со льдом и кладет новый. Холодные пальцы крепче сжимаются на моей ладони.
– Как вас зовут? – спрашиваю я коллегу. – Мы встречались раньше?
– Элис. Живу на Элвуд-стрит, за углом от вас. Мой муж Дэнни – персональный тренер в здешнем фитнес-клубе.
В глазах у нее вопрос, и я делаю вид, что вспомнил:
– А, Дэнни! Точно.
Роуз снова хихикает, глядя темными глазами на Элис.
– Он вообще не врубается, о ком речь.
– Я так и поняла.
– Долго вы живете в Хартфорде?
Я перевожу взгляд на Роуз, и напряжение сменяется тревогой. Благодаря капельнице ее давление чуть поднялось, но лицо по-прежнему кривится от боли. Между бровей и по обе стороны от носа пролегли морщинки. Я пытаюсь высвободить ладонь, чтобы получше осмотреть рану, но Роуз не отпускает.
– Долго, док?
Я трясу головой, словно так можно очистить мысли, освободиться от этого взгляда.
– До больницы?
– Нет. Я спросила: долго вы живете здесь, в Хартфорде? Может, вернемся к вопросу о дипломе? Не хочу, чтобы вы случайно отрезали мне здоровую ногу. У вас что, склероз?
Слабая улыбка, сочувственная и лукавая. Хотя взгляд выдает совсем другое. Отчаянный, ищущий, полный напряжения и страха.
– Никто не собирается отрезать вам ногу, – уверяю я, легонько сжимая ее пальцы.
Роуз нервно сглатывает. Старается, делает каменное лицо, однако кардиомонитор не обманешь.
– Но кость же торчит наружу. А если она…
– Роуз, ваша нога останется при вас. Обещаю.
Темные глаза, озера расплавленного шоколада, не отрываются от моих. Я аккуратно подтягиваю ее маску на прежнее место. Девушка молчит, но я вдруг понимаю: ее голос звучит у меня в голове с момента, как она потеряла сознание в смотровой. Помогите. Помогите. Помогите.
– Я буду ассистировать на операции, – обещаю я. – Буду рядом.
Роуз снова пытается кивнуть, и я осторожно кладу свободную руку ей на лоб, на прилипшую к коже челку. Она закрывает глаза, одна-единственная слезинка выкатывается из-под века, ползет по виску. При виде нее где-то глубоко разрастается ноющая боль. Убирая руку со лба Роуз, я чуть касаюсь ее виска, стираю кончиками пальцев влажный след.
Кейн, что за хрень ты творишь? Приди в себя, идиот!
Я пытаюсь сосредоточиться на показателях приборов. Думать только о ее давлении, о стабильно учащенном пульсе. За свою недолгую карьеру я проделал много манипуляций, назначил много препаратов, помог многим больным. Но только одну пациентку я держал за руку в машине скорой. Только одну вез на каталке через всю больничную парковку, ждал возле дверей рентген-лаборатории, нетерпеливо ерзая на жестком пластиковом стуле, пока готовились снимки. Только ради одной просился в операционную, чтобы вместе с хирургом-ортопедом несколько часов проводить внутрикостную фиксацию. Чтобы сдержать обещание и быть рядом, когда она засыпала на столе. И только ее чуть слышная мольба о помощи заставляет меня до сих пор торчать в больнице, в послеоперационной палате. И сжимать в руке медицинскую карту, которую я уже успел выучить наизусть.
Только ее. Роуз Эванс.
Я рассеянно гляжу на нее спящую. Нога в шине подвешена на вытяжке. Удобно ли ей? Не холодно ли? Не снятся ли кошмары о пережитой аварии? Надо бы позвать медсестру, пусть еще раз проверит ее состояние. Вдруг какую-то мелкую царапину толком не обработали?
Погрузившись в эти мысли, я не замечаю, как подошла доктор Чопра.
– Вы ее знаете?
Коллега сдвигает очки с седой головы обратно на нос, просматривает карту Роуз. Я качаю головой. Она тонко улыбается, морщинки возле губ становятся чуть глубже.
– А я решила, это ваша знакомая. Вы так рвались помочь.
– Я обнаружил ее у себя в клинике, в Хартфорде. И почувствовал…
Я умолкаю. Не знаю, что почувствовал. Что-то незнакомое и неотступное. Неожиданное.
– Почувствовал, что должен остаться с ней.
Доктор Чопра еле заметно кивает.
– Да, бывают такие пациенты. Они напоминают, почему мы выбрали для себя эту стезю. Не хотите почаще оперировать у нас? Мы никогда не откажемся от помощи.
Я хитро улыбаюсь.
– А я уж думал, вы устали спрашивать.
– Целых четыре года я пыталась вас уговорить. Теперь, зная, что это возможно, уж точно не перестану.
– Боюсь, придется вас разочаровать, – возражаю я, выпрямляясь и складывая руки на груди.
– Жаль. Понимаю, у нас тут не Массачусетский центральный госпиталь. В основном скучно, но даже в этой глуши бывают интересные случаи в хирургии. Вот, например, сегодня, как раз перед вами. Один из ваших пациентов, кстати, судя по карте. Хам и придурок, между нами говоря. Как же его… Крэнмор? Крэнберн?
– Крэнвелл? У вас здесь был Мэтт Крэнвелл?
Коллега кивает.
– Да уж, насчет хама и придурка вы правы. С чем его привезли?
– С коктейльными шпажками в глазном яблоке.
– Что?!
Доктор Чопра пожимает плечами. Нахмурившись, я поворачиваюсь к ней всем телом.
– И его не отправили в центр травматологии?
– Нет, поскольку глаз было уже не спасти. Его прооперировал доктор Митчелл. Было бы очень любопытно узнать, как такое случилось, но милейший мистер Крэнвелл отчего-то не захотел с нами поделиться.
Доктор с усталой улыбкой протягивает мне обратно карту Роуз.
– Езжайте домой и отдохните. Когда нам вас ждать?
– В четверг вечером, – рассеянно отвечаю я, глядя на имя Роуз в карте.
– Что ж, до встречи, – кивает коллега и уходит, оставляя меня наедине со спящей пациенткой.
От которой пахло пина коладой. Которая, получив такую серьезную травму, не стала вызывать скорую, а предпочла вломиться ко мне в клинику. И которая замешкалась, когда я спросил про аварию.
Я подхожу к пластиковому стулу возле кровати, где лежат вещи Роуз. Точнее, только куртка и сапоги, все остальное пришлось срезать перед операцией. В одном кармане черный чехольчик с металлическими инструментами. На некоторых видны засохшие потеки крови. Я достаю ее водительские права, которые уже видел, когда говорил с диспетчером скорой. Место выдачи – Техас, адрес – город Одесса. Что еще у нее в бумажнике? Дебетовая карта, кредитка и двадцать долларов наличкой. Ничего особенного. Ничего такого, что подтвердило бы или опровергло внезапно кольнувшие подозрения.
А потом, убирая бумажник обратно, я случайно задеваю пальцами еще какую-то карточку.
Другое водительское удостоверение.
Владелец – мужчина.
Мэтт Крэнвелл.
Застряла
РоузТретий день я валяюсь тут.
Вчера заходили Зофия с Базом. Зофия очень старалась меня поддержать, говорила, мол, больница – это почти курорт, только удовольствий меньше. Нет, например, моря. И мягкого песка. И горячих парней. В общем, ничего у нее не вышло. Баз только скривился и шлепнул три первых комикса «Веном: Темное начало» и мою колоду таро на стол рядом с таблетницей, к которой я даже не притрагивалась. А потом задал вопрос, который мучает теперь даже сильнее запаха хот-догов, что долетает откуда-то с жарким августовским ветром.
– Долго еще тебе тут торчать?
Слишком долго.
Но лишь теперь, когда Хосе Сильверия стоит у изножья моей кровати, сжимая обветренными руками шляпу, я с ужасом понимаю, что это означает.
– А «сбей бутылку»? А дартс с шариками? Я любую из этих игр смогу вести, честно!
Я пытаюсь скрыть отчаяние. Но, судя по тому, как Хосе вздыхает и теребит поля шляпы, получается так себе.
– Роуз, ты едва стоишь на ногах. А от кровати до туалета за сколько доходишь?
Я хмурюсь. Десять минут, – но признаваться явно не стоит, поэтому молчу.
– Мы не можем больше торчать в Хартфорде, иначе не попадем вовремя в Гранд-Айленд. Роуз, я не могу взять тебя с собой. Оставайся здесь и лечись.
– Но…
– Я же тебя знаю. Ты плюешь на свое здоровье и никому не можешь отказать в помощи. Вот начнет Джим таскать реквизит или грузить ящики, а ты будешь скакать на одной ноге, стараясь сделать все за него.
– Неправда!
– А помнишь тот случай два года назад, когда ты изуродовала себе пальцы?
Я неловко сжимаю левую руку в кулак, пряча мизинец, который уже никогда не распрямится полностью.
– И что?
– Ты предложила помочь с починкой занавеса, а в итоге пришпилила его степлером к собственной руке? Было такое?
– Ну, это разные вещи. Тогда все вышло случайно. А теперь… тоже случайно.
Хосе вздыхает. Улыбается фирменной теплой улыбкой, что принесла ему заслуженный имидж всеми любимого антрепренера цирка «Сильверия».
– Мы всегда готовы принять тебя обратно – как только поправишься. А пока надо лечиться.
Хосе ободряюще похлопывает меня по здоровой лодыжке. Какой добрый взгляд, даже сейчас, когда он разрывает мне сердце. Теплые красновато-карие глаза с морщинками в уголках…
– Это же не навсегда, а на время. Вернешься сразу же, как тебя выпишут.
Я молча киваю.
Слова Хосе эхом отдаются в голове. Как будто подсознание цепляется за них, чтобы я не сомневалась: так и будет! Но от одной мысли об этом «на время» сердце сжимается, а глаза начинает щипать. Я так давно езжу с «Сильверией», что сама почти убедила себя: жизни до цирка попросту не помню. Пришла в труппу в пятнадцать лет, совсем еще ребенком, и «Сильверия» стала моим домом. Моей семьей. Да, я понимаю, что Хосе прав, и вовсе не хочу добавлять проблем – которых, несомненно, и так хватает. И все равно не могу отделаться от ощущения, что меня бросили.
Пожав плечами, улыбаюсь ему в ответ. Не выдержав, хлюпаю носом, и Хосе опять кривится от жалости.
