Волчья Луна

Ратибор стоял, опустив меч. Лезвие дрожало в руке, и на нём блестела кровь – густая, тёмная, почти чёрная. Но она не застывала. Капли медленно стекали, падали на пол, шипели, как масло на углях. Воздух вокруг лезвия был не холоден, а горяч, от него поднимался пар, лёгкий, вьющийся, будто от дыхания живого существа. Запах – не крови, не ржавчины, а чего-то сладкого и приторного, как сгоревший мёд.

– Она не мерзнет, – прошептал Игнатий, отступая. – Как может быть тепло?

Ратибор не ответил. Он смотрел на меч, чувствуя, что тот пульсирует. С каждой секундой металл будто жил собственной жизнью: тонкая дрожь проходила по рукояти, словно в глубине клинка билось сердце. Он провёл пальцем по лезвию – кровь была горячей, и палец обожгло. Кожа тут же покрылась пузырём, а капля крови, коснувшись пола, оставила след, не красный, а тёмно-серый, как пепел.

– Убери его, – тихо сказала Милка. – Пока не поздно.

– Это кровь человека, – возразил он, но даже в голосе прозвучало сомнение.

– Не человека, – ответила она. – Это то, что теперь будет пить тебя. Он всегда возвращает.

Ратибор попытался вытереть меч об плащ Звонаря, но ткань не впитывала кровь. Она тянулась за клинком, нити парили в воздухе, тонкие, как дым, образуя узоры. Казалось, что лезвие пишет что-то невидимым языком, который понимала только земля.

Павел, бледный и слабый, поднял глаза.

– Это метка, – сказал он сипло. – Его знак. Он выбрал тебя.

– Меня? – Ратибор сжал рукоять, чувствуя, как пальцы немеют. – Я не верю в знаки.

– Тогда скоро поверишь, – прошептала Милка. – Вера приходит с теплом крови.

Меч дрожал, в лезвии отражалось лицо Ратибора, но искажённое: глаза темнее, кожа бледнее, губы приоткрыты, словно он сам стал частью дыхания клинка. Пар густел, свивался в клубы, поднимался к потолку. Воздух становился горячим, тяжёлым, пахнущим железом и серой.

Ратибор резко вонзил меч в пол. Дерево зашипело, пошёл дым, снег у порога начал таять, хотя мороз стоял лютый. По полу побежали тонкие прожилки, и там, где они касались крови, появлялись маленькие капли пара, как дыхание живого существа.

Милка смотрела, не мигая.

– Вот и он, – сказала она. – Теперь ты носишь его.

Ратибор поднял взгляд, но не успел ответить: меч дрогнул сам по себе, и из лезвия поднялась тонкая струйка пара, похожая на шепот. Она потянулась вверх, к потолку, и исчезла, оставив в воздухе едва слышный запах – запах тёплой, живой крови, которая больше не знала холода.

ГЛАВА 7. Чёрная месса

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: ночь того же дня, амбар пропитан гарью и страхом, за окнами снег идёт без звука, словно падает в воду.

Павел не спал. Кровь на его руке уже почернела, но боль не уходила – жила внутри, будто кто-то двигался под кожей. Он сидел у стены, глаза полны безумного блеска, и шептал молитву, которую сам уже едва различал. Голос был хриплым, сорванным, как у старика, что говорит во сне. Каждый звук отдавался в стенах глухим эхом, будто амбар отвечал ему.

– «Господи, услышь глас мой… глас вопля моего…» – он поднял голову, кровь стекала с запястья по кресту, тонкой нитью. – «Избави от злого, от духа бездны…»

Воины слушали, не двигаясь. Игнатий дрожал, Путята сжимал меч, будто хотел заглушить страх силой. Милка стояла в углу, неподвижная, как статуя, и только глаза её блестели, как угли в золе.

Павел встал. Тело его шаталось, но голос стал громче, увереннее. Он поднял крест, опалённый, потемневший от крови, и стал читать всё быстрее, будто хотел перекричать саму тьму.

– «Отступи, враг лжи! Отступи во тьму! Да не войдёшь ты в нас, ни в дом сей, ни в землю сию!»

Ветер взвыл за стенами, перекрыл его слова, и всё внутри содрогнулось. Павел не остановился.

– «Да пребудет с нами свет, да сгорит плоть нечистая!»

Его голос ломался, в нём появилась хрипота, низкие звуки, не похожие на человеческие. Он продолжал читать, но слова уже не имели смысла. Глас становился звериным, в нём прорезался рык, гортанный и грубый, будто кто-то говорил сквозь него. Люди отпрянули. Павел выгнулся, крест выскользнул из руки, упал на пол с глухим звоном. Губы его шевелились, но теперь это не были молитвы – только звуки, похожие на дыхание зверя.

– Отче… – прошептал Игнатий, но Павел не слышал. Из его груди вырвался хрип, как будто он рычал, оборвав последние слова молитвы.

Кровь, стекавшая с его раны, начала пузыриться, шипеть, будто в ней закипала жизнь. Павел схватился за грудь, ногти впились в кожу. Глаза его помутнели, а рот раскрылся слишком широко.

– Господи, – выдохнул Путята, – он не молится.

– Он зовёт, – сказала Милка, и голос её дрожал. – Не Бога.

Павел изогнулся, из горла вырвался протяжный рев, низкий, страшный, будто рычала сама земля. Он стоял, раскинув руки, и из его рта валил пар – густой, чёрный, как дым. Каждое слово, которое он произносил, превращалось в этот рык, и каждый рык – в эхо за стенами.

Снаружи ответили. Вой поднялся, короткий, режущий, полный голода. Амбар задрожал, снег посыпался с потолка. Павел рухнул на колени, глаза его засветились белым, без зрачков.

– Он слушает, – прошептала Милка. – Он пришёл на зов.

Павел поднял голову, и из его рта вырвался рык – не молитва, а ответ.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: та же ночь; воздух в амбаре сгущается, запах горелой крови и ладана вперемешку с сыростью снега, стены будто дышат вместе с Павлом.

Слова его давно потеряли форму молитвы – из уст вырывались лишь срывы звуков, рычание, хрип, гортанные вскрики, будто не человек говорил, а горло само пыталось вырваться наружу. Павел стоял на коленях, глаза вывернуты к небу, рот открыт до боли, и пар шёл из него непрерывно. Он был не белым – серым, вязким, как дым от тлеющего дерева. Он сгущался, клубился, тянулся вверх к потолку, пока не начал принимать очертания.

Сначала – силуэт. Потом линии, будто из дыхания вылепилась форма. В воздухе нависла огромная пасть – волчья, раскрытая, с паром вместо зубов и чёрными провалами вместо глаз. Из её глотки доносился звук, низкий, как гул далёкого грома, и в нём чувствовалась живая жажда.

Люди упали ниц. Никто не выдержал. Даже Ратибор, державшийся до последнего, закрыл лицо руками. Игнатий упал на колени, бормоча бессвязные слова, но они тонули в реве, что шёл из пасти. Павел качнулся, тело его содрогалось, будто кто-то стоял внутри и рвал его изнутри.

– Господи, – выдохнул Путята, – что это…

– Не Господь, – ответила Милка. Её голос дрожал, но глаза оставались открыты. – Это тот, кто ел снег. Это Его дыхание.

Из пасти донёсся рёв – не крик и не вой, а командный зов, настолько низкий, что доски под ногами загудели, сыпался иней с балок. Павел поднялся, но движения были чужие, резкие, как у марионетки. Из его горла шёл пар, из глаз – белый свет, и каждый вздох рождал новую волну серого тумана, который расползался по амбару, касался людей, прилипал к коже, холодил, будто внутри выдувал душу.

– Павел! – крикнул Ратибор, но тот не ответил. Губы его шевелились, издавая звуки, похожие на рычание. В паре проступали очертания клыков – резкие, словно вырезанные из дыма. Пасть открылась шире, и казалось, что сейчас она поглотит его самого.

Игнатий вцепился в пол, уткнувшись лбом в доски, но услышал, как рядом кто-то смеётся. Смех Милки был тихим, безумным, будто она наконец узнала то, чего ждала.

– Смотрите, – прошептала она. – Он вошёл. Теперь молитва стала плотью.

Павел опустил голову, и пар окутал его полностью. В воздухе висел волчий силуэт, живой, мерцающий, его дыхание двигалось в такт сердцам тех, кто ещё дышал. Люди лежали, боясь пошевелиться, и только Ратибор видел – когда пар на миг рассеялся, за спиной Павла на стене проступила тень: огромная, четырехлапая, стоящая над ним, будто хищник над добычей.

В этот миг воздух дрогнул, как натянутая струна, и стало ясно – это не видение. Это он сам, пришедший из дыхания, чтобы увидеть, кто первый поднимет голову.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: всё та же ночь, за стенами амбара разносится вой, как хор, а внутри дрожит красный свет костра, будто в нём бьётся живое сердце.

Павел всё ещё стоял на коленях, захлебнувшись собственным дыханием, из его рта валил пар, но уже не в форме пасти – просто густой туман, заливавший пол, ползший к стенам. Люди лежали, не поднимаясь. В этом хаосе лишь Милка не опустилась. Она смотрела на пламя, на огарок костра, едва дышавшего в углу. Свет от него трепетал, словно боялся исчезнуть. Её глаза блестели так же.

Она встала, медленно, будто поднимаясь из воды, и сняла с шеи кожаный шнур. На нём висел амулет – круглый, из кости, с высеченным знаком, похожим на перекрещённые когти. Милка сжимала его в ладони, и даже на расстоянии Ратибор почувствовал жар – не физический, другой, тяжёлый, как гул из-под земли.

– Что ты делаешь? – спросил он, но голос звучал будто издалека.

– То, что должно быть сделано, – ответила она. – Если он пришёл, значит, и Её можно звать.

– Кого – Её? – Игнатий поднял голову, лицо его белое, как мел. – Милость Божью?

– Нет, – сказала Милка и улыбнулась. – Милость земли. Ту, что была до всех молитв.

Она шагнула к огню. Павел дернулся, будто хотел встать, но тело его не слушалось. Воины застыли. Милка наклонилась и бросила амулет прямо в пламя. Огонь вспыхнул, как будто в него вылили кровь. Пламя стало белым, ослепительным, и из него вырвался запах – сырой, звериный, с примесью железа и мёда. Дым пошёл вверх столбом, прорезая потолок, и вылетел сквозь щели наружу, растворяясь в ночи.

– Слушай, – сказала она, поднимая лицо к потолку. – Слушай и ответь.

Ветер ворвался в амбар, сорвал с гвоздей клочья соломы, заставил пламя метнуться к стенам. И тогда Милка произнесла имя – не громко, но так, что воздух затрепетал. Звук этого имени был старше слов, шипящий, певучий, похожий на вздох зверя.

– Луна… – прошептала она. – Арха, Сереброглазая, Спящая под снегом…

Когда она произнесла последнее слово, пламя дрогнуло, растеклось по полу, превратившись в тонкие линии света, будто кто-то чертил круги. Ветер затих. Тишина вернулась, но в ней слышался отголосок далёкого дыхания – как будто кто-то огромный повернулся на небе.

Павел, стоявший на коленях, поднял голову. Его глаза потемнели, зрачки расширились, отражая серебристый свет, который проник сквозь щели. За окнами, среди туч, показалась Луна – не бледная, как прежде, а чёрно-синяя, будто в ней отражался океан. Её свет упал прямо на Милку, осветив волосы и руки. Она стояла, вытянув ладони к небу, как к живому существу.

– Он позвал её, – прошептал Игнатий. – Теперь она отвечает.

Ратибор не знал, кого бояться больше – зверя под снегом или женщину, что стояла в свете чужой Луны, звавшей не свет, а тьму, древнюю, как сама земля.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: всё та же ночь, мгновения после того, как Милка произнесла имя Луны; воздух дрожит, стены натянуты, как струны, огонь уже не красный, а белый, без тени.

В первый миг показалось, что стало тише. Даже дыхание стихло, словно весь мир задержал его вместе с ними. Пламя, в которое Милка бросила амулет, вытянулось, стало высоким, неподвижным, будто стеклянным. Цвет исчез – огонь не горел, а светился, чисто, холодно, без жара. Внутри него двигались тени, похожие на силуэты зверей, полупрозрачные, как отражения в льду.

Павел стоял, качаясь, пар всё ещё шёл изо рта, но теперь он светился серебром. На лице его проступило спокойствие, даже улыбка – страшная, неподвижная, как у мёртвого. Воины, один за другим, падали на колени, закрывая глаза от ослепительного сияния. Милка стояла в центре, раскинув руки, волосы её поднимались, словно в воде. На коже проступали узоры, светящиеся линии, похожие на трещины, из которых вырывался белый свет.

– Она слышит, – сказала она тихо, и голос её раздвоился – второй голос звучал не из горла, а отовсюду. – Она открывает глаза.

В тот миг земля под ногами вздрогнула. Амбар затрещал, стены пошли трещинами, потолок осыпался снегом и пеплом. Свет вырвался из очага и ударил в потолок, пробив его. Из каждой щели, из каждой трещины он лился наружу, будто само здание стало факелом. Ратибор не успел прикрыть глаза – всё вокруг вспыхнуло, стало белым, нестерпимым. Казалось, не свет, а тьма сожглась изнутри.

Павел закричал, но его голос превратился в вой. Из его рта вырвался тот же серебряный свет, рвущийся, плотный, как струя пламени. Игнатий заорал, прикрывая лицо, но свет проходил сквозь веки, прожигая их. Путята упал, меч выскользнул из руки, металл засиял, стал прозрачным, как лёд, и растворился.

Снаружи волки завыли. Их голоса были не из мира – тянулись, словно стон ветра, и в каждом слышался зов, ответ на то, что происходило внутри. Снег над крышей взвился вверх, как будто земля выдохнула, и амбар взорвался светом.

Он не рвал, не сжигал – он расширялся. Белизна хлынула наружу, унося всё: звук, дыхание, время. На мгновение мир стал одним ослепительным сиянием, в котором не было различий – человек, дерево, снег, волк – всё растворилось, будто вернулось к первозданному.

Потом тьма обрушилась обратно, тяжёлая, как пепел. Там, где стоял амбар, больше не было строения. Только белое пятно снега, светящееся изнутри, как кость под кожей. И в этом холодном сиянии ещё долго дрожали слова Милки – шёпот, похожий на пение ветра, в котором звучало имя Луны.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: сразу после вспышки; ночь снова вернулась, но уже не та – воздух густ, обуглен, снег падает редкими, чёрными хлопьями.

Свет погас, словно кто-то сомкнул ладонь над миром. Осталось шипение – глухое, как дыхание огня под землёй. Тишина вернулась с таким весом, что уши звенели. Снег над развалинами амбара ещё дымились, стены больше не существовали – вместо них торчали чёрные балки, плавно парившие в морозном воздухе. Воины поднимались медленно, ослеплённые, не различая лиц. Кожа на руках покрылась ожогами, но от холода, не от жара. Свет обжигал иначе – изнутри.

Ратибор первым сумел подняться. Он стоял посреди того, что осталось от амбара, и видел только пустоту. Воздух был наполнен чем-то странным – будто пепел и ледяная пыль смешались с дыханием. Игнатий, ползая на коленях, шептал бессвязно, всё ещё заслоняя лицо. Путята кашлял, глаза его слезились, он пытался понять, где они, где пол, где небо.

– Павел… – хрипло сказал Ратибор, оборачиваясь. – Где он?

Никто не ответил.

Там, где стоял Павел, был лишь след – неровная вмятина в снегу, будто кто-то стоял на коленях и растворился. Ни крови, ни пепла. Только остаток тепла, едва заметный, как дыхание, уходящее в холод. Милка стояла неподвижно, волосы прилипли к лицу, глаза отражали не свет, а пустоту.

– Он забрал его, – сказала она негромко. – Или она.

– Говори ясно, – прорычал Ратибор. – Кто?

– Луна не берёт тела, – ответила она. – Только голос. Он теперь часть её песни.

Ветер поднялся, пронёс по руинам тонкий звук, похожий на стон. Игнатий вскинул голову, и все услышали – шёпот, едва различимый, словно звук далёкого дыхания: «Не оставь…»

– Это он, – прошептал Игнатий. – Слышите? Это Павел.

Но Ратибор знал – это не голос. Это эхо, оставшееся от того, кто произносил молитву, пока слова не стали рычанием.

Над белым пятном снега, где стоял амбар, тьма медленно смыкалась, будто ткань, зашивающая рану. И в последний миг, прежде чем ночь поглотила всё, Ратибору показалось – в глубине, под снегом, кто-то шевельнулся, как будто старается выбраться наружу. Он шагнул ближе, но Милка схватила его за руку.

– Не трогай, – сказала она. – Там теперь не он.

Он не ответил. Снег шипел под ногами, чёрные хлопья ложились на плечи, и ветер свистел, как дыхание из чужих уст.

Павла не было. Только холодный след коленей в снегу – и лёгкий отпечаток креста, вдавленного в наст, но уже без формы, будто его держала не человеческая рука.

ГЛАВА 8. Стая

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: раннее утро, но света нет – над землёй клубится сизый туман, солнце не поднимается, и весь мир похож на один большой выдох зимы.

Первым был звук. Не вой, не рёв – удар, как если бы по земле стукнули огромным сердцем. Потом второй. Снег на улицах дрогнул, посыпался с крыш. Из тумана, что стоял над полем, показались силуэты – тёмные, вытянутые, бегущие низко, без звука. Стая. Волки шли стеной, плечо к плечу, глаза горели янтарём, и этот свет отражался в каждом осколке льда, словно сама земля вспыхнула.

Ратибор успел поднять меч.

– В ряды! – крикнул он. Голос его разнёсся эхом по пустым улицам. – К воротам!

Воины выбежали из остатков хлева, хватая оружие, цепляясь за дрова, что остались от амбара. Пламя разожгли быстро – факелы, пучки сухой соломы, смоляные куски от старого забора. Огонь зашипел, пошёл по стенам домов, разрастаясь, ослепляя.

Волки уже были у края деревни. Они не бежали – они скользили. Снег не трещал под их лапами, будто касались земли мягко, как дым. Впереди шёл самый крупный, чёрный, с мордой в шрамах и глазами цвета замёрзшего меда. От него веяло холодом, не морозом – древним, живым.

– Держаться! – рявкнул Ратибор и кинул копьё.

Копьё ударило зверя в грудь, но тот не упал – только встряхнулся, и из раны не пошла кровь, а вышел пар. Из этого пара вырвался вой, короткий, резкий, от которого у людей зазвенело в голове.

Стая рванулась. Волны шерсти, когтей, клыков. Воины встретили их стеной огня, мечи засверкали, стрелы свистнули. Путята кричал, разя мечом направо и налево, но за каждым поверженным зверем появлялись двое новых. Они не орали, не выли – только дышали, шумно, с хрипом, и этот звук был хуже любого воя.

Игнатий стрелял, пока руки не начали дрожать. Одна из стрел угодила прямо в пасть серому зверю, и тот рухнул, но не умер – тело дёргалось, а затем распалось на пар, растаяло в воздухе.

– Они не живые! – закричал он. – Они дымом сделаны!

– Тогда режим дым! – отозвался Ратибор, отбивая удар когтей.

Огонь бушевал, дома горели, снег таял под пламенем, превращаясь в грязный пар. Среди треска и криков раздался низкий, протяжный вой. Стая остановилась, как по команде. Все разом повернули головы – не на людей, а в сторону неба. Там, за облаками, висел тусклый круг луны, бледный, как кость. Воины, ещё дышавшие, ощутили холод, будто кто-то смотрит на них сверху.

Волки подняли морды и завыли – ровно, в унисон, так, что от этого звука дрогнули даже пламя и воздух. Огонь погас сам собой, словно потушен дыханием. Свет исчез. Остался только звук.

– Они зовут, – прошептала Милка, стоявшая за спинами воинов. – Это не бой. Это зов.

– Заткнись! – рявкнул Путята, но сам не сводил взгляда с черного волка.

Тот стоял неподвижно, глядя прямо на Ратибора, и в его глазах отражались не пламя и смерть – только Луна, черная, холодная, будто живая.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же утро, солнце так и не поднялось; мороз стал плотным, воздух хрустит, словно лёд на воде.

Улицы деревни превратились в узкие кишки, заваленные снегом и обломками горящих строений. Дым стлался низко, щипал глаза, мешал дышать, а под ним двигались тени – быстрые, неуловимые, сливавшиеся с серым светом. Ратибор отступал к самому центру деревни, туда, где узкий проход между сараем и колодцем оставался единственной преградой. Он знал – если пройдут сюда, конец всем. В руке меч, в другой – щит, тяжёлый, обожжённый, весь в застывшей крови.

Путята и Игнатий держались позади, отбивая тех, кто рвался сбоку. Павел исчез, Милка стояла где-то за спинами, и только шёпот её иногда долетал сквозь гул. Ветер метался между домами, завывал, гнал клочья пепла и снега. И в этом хаосе Ратибор стоял, как последний камень в реке, по которому рвётся поток.

Первый волк прыгнул из дыма. Тяжёлое тело, распластанное в прыжке, когти, как ножи. Ратибор отбил удар щитом, снег взорвался россыпью кристаллов, и меч вошёл в бок зверя. Тот взвыл, и из раны полетела не кровь – пар. Но следом прыгнул другой, третий, четвёртый – они шли один за другим, будто бесконечные. Меч свистел, металл пел, руки немели. Каждое движение отзывалось болью в суставах, дыхание стало хриплым, грудь горела.

Кровь заливала рукоять. Ратибор не знал, чья – его или чужая. Снег под ногами стал розовым, потом красным, потом почти чёрным, и когда он ступал, под сапогами слышался хлюп, будто по земле текла тёплая река. Он не думал. Только двигался – шаг, удар, разворот, снова шаг. Волки валились на снег, оставляя тела, но тела таяли, превращались в пар, и этот пар снова собирался вокруг, создавая новые формы.

Игнатий закричал позади – коротко, хрипло, потом всё стихло. Путята сражался рядом, тяжело дышал, и каждый его удар был последним.

– Держи! – крикнул Ратибор, заслоняя проход. – Пока дышим – стоим!

Из дыма вылетел волк, огромный, чёрный, прямо на него. Ратибор встретил его ударом меча, разрубив морду надвое, но зверь не упал – навалился всей массой. Они рухнули в снег. Тяжесть придавила, когти впились в плечо, дыхание зверя пахло гнилью и железом. Ратибор заорал, вырвался, ударил вверх – меч вошёл в челюсть, хрустнула кость.

Он поднялся, задыхаясь. Снег вокруг был уже не белый, а алый, и кровь шла паром, клубилась, поднимаясь к лицу. Пламя отражалось в ней, делая всё красным. Даже небо. Даже лица. Он вытер рукавом глаза – рука была черна от копоти.

– Сколько их? – крикнул он.

Милка ответила откуда-то издалека:

– Столько, сколько нужно, чтобы ты понял, кто ты теперь.

Он не услышал смысла, только звук её голоса, тонкий, почти ласковый. В следующий миг очередной зверь прыгнул на него, и Ратибор, не думая, ударил – с силой, с криком, с тем, что было в груди. Меч вошёл, кость треснула, пар взорвался клубом, и на мгновение показалось – всё вокруг дышит его кровью.

Кровь и снег теперь были одним и тем же. Он стоял посреди прохода, задыхаясь, чувствуя, как пар вьётся вокруг лица, и не мог различить – идёт ли этот пар от его рта или от земли.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: спустя мгновения после схватки; снег гасит огонь, дым душит, небо стало совершенно чёрным, без следа луны.

Игнатий бежал по переулку, держа факел так, будто тот был последним куском света во всём мире. Пламя трепетало, било по руке горячими языками, и он чувствовал его, как живое существо. Позади всё ещё слышались крики и стук стали – короткие, обрывающиеся, будто кто-то рубил тьму и не успевал. Ратибор с Путятой отбивались у прохода, а Милка шла следом, глядя в снег – будто видела в нём что-то, чего никто другой не замечал.

Факел чадил, и дым тянулся в лицо, щипал глаза. Игнатий споткнулся, ударился коленом, но не выпустил дерево – зажал его, как молитву. Свет на миг ослепил его, потом в глазах всё плыло. И тогда он понял: вокруг больше нет отражений. Дома, снег, даже мечи – всё поглотил мрак. Казалось, что сам воздух стал плотным, чёрным, как вода, и этот мрак двигался. Не стоял, не лежал – тек. Как живая ткань, он полз к ним по земле, по стенам, по воздуху.

– Держи свет! – крикнул Ратибор. – Не дай ему погаснуть!

Игнатий попытался, но огонь трепетал, словно задыхался. Из тьмы доносились звуки – не шаги, не рычание, а дыхание. То ближе, то дальше. Холодные выдохи, которых не должно быть. Он поднял факел выше, но огонь вздрогнул и внезапно сорвался с дерева, будто его слизнули. Оголённый конец зашипел, и свет погас.

– Нет! – Игнатий упал на колени, в отчаянии теребя уголь. Пальцы обожгло – но пламени не было. Только дым. Он поднёс руку к лицу, и в этом дыме увидел движение: в нём мелькнули глаза. Много глаз.

– Он потух, – прошептал Путята. – Боже, теперь мы…

– Тише, – оборвал Ратибор. – Он слушает.

Темнота шевелилась, как дыхание зверя, которому тесно в собственном теле. Снег под ногами был чёрный, как грязь, воздух – влажный, тяжёлый. Игнатий ощутил, как что-то прошлось рядом, почти касаясь плеча, и запах – сырого меха и гнили – вонзился в ноздри. Он зажмурился, стиснул зубы, а когда открыл глаза, увидел, как сама тьма стекает по стенам, обнимает их, скользит по земле.

– Это не ночь, – выдохнул он. – Это оно.

Ратибор шагнул вперёд, поднимая меч. Клинок блеснул – но не отражённым светом, а собственным, тусклым, как пепельное сияние. Металл дышал паром, будто ему холодно.

– Назад, все к стене! – крикнул он.

Тьма двигалась быстрее. Она каталась волнами, то поднимаясь, то оседая, и в каждой волне угадывались силуэты – морды, когти, вытянутые лапы. Волки из самого воздуха.

– Игнатий! – позвал Ратибор. – Факел!

– Я… не могу, – прошептал тот. – Свет ушёл.

Милка засмеялась тихо, страшно.

– Свет не уходит, – сказала она. – Он просто меняет хозяина.

И тогда темнота качнулась, захлестнула проход, поглотила стены, землю, дыхание. Люди кричали, но крик был глухим, как под водой, и только Милка стояла неподвижно, глядя в чёрную массу. Её глаза светились, будто она видела в этом мраке то, чего остальные боялись понять.