Овцы. Повесть-сборник

Овцы

Повесть-сборник

Bartin Levans

Иллюстратор Злата Александровна Несяева

Дизайнер обложки Bartin Levans

© Bartin Levans, 2025

© Злата Александровна Несяева, иллюстрации, 2025

© Bartin Levans, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0068-2315-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Эта повесть не о ком-то, она о чём-то. Рассуждение в чистом виде – есть произведение совсем иного жанра. Для того, чтобы оно стало историей художественной, книгой, рассказом, повестью, нужен якорь, или даже система якорей, связывающая суть с понятными человеку образами – людьми. Так и рождаются персонажи.

Не смотри на персонажей.

Смотри сквозь них.

Читай между них, читай промеж их глаз, их слов, мыслей.

Но поглядывай на них, читай изнутри, игнорируя мимикрию внешней оболочки.

Ведь, в конце концов, может оказаться, что кто-то из них – это ты.

ОВЦЫ

«Вот что я вам скажу: величайшая подлость – посылать животных на войну»

Эрих Мария Ремарк, «На Западном фронте без перемен»

1

Бада. Тысячи квадратных километров пустынных равнин, девственных лесов, величественных гор, песчаных барханов и междоусобных войн.

На самом деле у этой территории нет названия. Она – лишь отколовшийся кусок Йемена, о котором, будем честны, в самом Йемене-то и знать не знают, поэтому «революция» для местных радикалов прошла как по маслу – сопротивления не было. Они спокойно вошли в здание местного самоуправления в «столице» и убили всех, кому не посчастливилось находится внутри. Удобная тактика: если топтать каждый гриб на своём пути, среди растоптанных лисичек и сморчков обязательно попадутся несколько лживых притворщиков и поганок.

Сами местные себя никак не называют, да и незачем. Кроме своих деревень они в жизни ничего не видели и никогда не увидят, а то, что находится где-то там, за горизонтом, их мало интересует, что логично. Когда перед твоим домом с рёвом проезжают побитые пикапы, полные отбитых подростков, вооружённых до зубов ворованными автоматами, тебе вряд-ли будет дело до того, кто сейчас выигрывает на выборах в Конгресс. Когда за стеной слышны автоматные очереди и предсмертные сдавленные крики, тебе явно не будет интересна величественная река Луара, берущая своё начало на горе Жербье-де-Жон и впадающая в Атлантический океан. И когда в твоё окно без приглашения стучится самопальный коктейль Молотова, по горло заполненный бензином и гудроном, тебе будет абсолютно плевать на то, какое место занял Петер Эрни в перетягивании каната на Олимпийских играх в две тысячи тринадцатом.

«Бадой» эту дыру прозвали мы, с местного переводится как «погибнуть».

Наш отряд перебросили сюда с Йемена: вертушка, пулемёт и миномёт на борту, десять человек личного состава и по винтовке на каждого – комплектация, мягко скажем, небогатая. Но всяко лучше, чем попасть под удар «Точки» в Аль-Анаде1 – уж тут нам, можно сказать, повезло.

Война здесь – сказка. Бóльшая часть территорий не заселена. Хоть климат и ужасный, зато нет артиллерии, наёмников, регулярной армии и прочих прелестей остальных точек, куда нас могли командировать. По-крайней мере, к такому заключению мы пришли, пока тряслись в новеньком UH-60M2, держа в руках по свежесмазанной AR-15 с коллиматорами, голографами и тактическими рукоятями в комплекте. Мы ещё не знали, что загнанному в угол волку нечего терять. Когда у тебя за спиной лишь сгоревший дом, тебе некуда вернуться, негде спрятаться и горько плакать, закрыв лицо руками, некуда отступать. Местные дерутся до последней капли крови, до последнего вздоха – и молодые, и старики, и женщины, и дети. Особенно дети. За свою короткую жизнь они не видели ничего, кроме войны, так что им не с чем сравнивать, не о чем задуматься в самый неподходящий момент, незачем задаваться философскими вопросами о неприкосновенности человеческих жизней: они жмут на спусковой крючок, и волшебный столп огня заставляет чужого дядю уснуть вечным сном. Никто не сможет победить анархию, пытаясь найти в ней главную опору и подорвать её: она питает силы из масс, из нищеты, из голодных детей с автоматами, сломя голову бегущих на бронетехнику, из истощённых матерей без молока, кладущих в пелёнки взрывчатку, из свирепых звероподобных мужчин, воспитанных в культе насилия, и подростков, бросающих в соседские дома кустарные коктейли Молотова из бензина, смешанного с гудроном.

Оружие. Иногда вещи настолько просты, что с ними способен справиться даже ребёнок. Здесь автоматы Калашникова дарят на дни рождения. У Бады даже была своя «детская армия».

Была.

Первым же делом нам дали задание освободить от военных формирований западный сектор, где, предположительно, находилась база, предназначенная для подготовки специальных солдат. Генерал Джамал Ибн Насаб, получивший своё звание от местного лидера повстанцев, собрал несколько десятков детей с окрестных деревень и перевёз в «комплекс для боевой подготовки».

Ораторы, ораторское искусство, поставленная речь – разве можно научиться зажигать сердца, заставлять с лопатой бежать на танк? Думаю, что нет. Такой одарённой сволочью нужно родиться. Грамотно составленные предложения из простейших слов, чем проще, тем лучше, немного эмоций и жестов, несколько громких лозунгов – и вот уже вчерашние мальчишки и девчата с радостью бы вернулись назад во времени и сами бы передушили своих соседей, родителей, братишек и сестрёнок, только дай приказ. Человек хочет быть частью чего-то большего, а когда ты ребёнок, всё вокруг – игра, и ты участник большой игры, ты лучше других, и ты можешь лишить их жизни, потому что они не играют в игру с тобой, они из другой команды, по ту сторону баррикад. И вот человек испорчен, ещё в зачатке формирования личности. Он мыслит неверно, неправильно, его уже нельзя изменить.

Первой на территорию «комплекса» зашла компания из нескольких шестидесятимиллиметровых снарядов, выпущенных с нашего новенького M224A1, а после его посетил обстрел со стороны: запрошенная огневая поддержка с воздуха. Через некоторое время мы высадились неподалёку и осторожно вошли в дымящиеся руины.

Сорок один труп, шестеро – семь лет, остальным больше десяти. Наш UH-60M стоит неподалёку, приглушив мотор, пилот задремал. Солнце печёт как не в себя. Одетые в прочные тканевые рубахи, облачённые в полноразмерные бронежилеты и каски с наушниками, обутые в прочные берцы, мы потеем как свиньи. Кто-то осмелился снять шлем, я остался при своём. Мокрые и уставшие, мы, вяло беседуя, обходим сорок один труп и проверяем, не остался ли кто в живых. «Комплекс» существовал всего два года, но за это время Насаб смог сделать из сорока одного ребёнка верных, послушных псов. Один из таких, затаившись под телами двух своих погибших товарищей, смотрел со стороны. За два года их обучили множеству грязных приёмов, и этот сукин сын знал их в совершенстве. Выскочив из укрытия, когда мы проходили мимо, он бросился на Поула, старшего в нашем отряде, и воткнул длинную иглу ему в запястье. Я вскинул винтовку, и горячее содержимое черепной коробки двенадцатилетнего убийцы полетело на землю. Поул, пнув ещё тёплое тело ногой и отбранившись, со стоном вытаскивает иглу из руки.

Я подхожу поближе.

– Чёрная, – с ужасом восклицаю я, – кожа вокруг раны чёрная!

***

Поул умер. Его забрали на вертолёте на следующий день, но он уже был мёртв. Мы ничем не могли помочь. Его рука полностью покрылась гангренами, а яд через кровь распространился по всему телу. Сердце остановилось.

Загнанному в угол беспомощному волку нечего терять.

Ибн Насаба в «комплексе» мы так и не обнаружили, и ещё не знали, что останемся охотиться за его головой на долгие два года, а многие из нас так и не вернутся домой.

«Бада», с местного, переводится как «умереть».

И мы умерли.

2

Тёплый ветер мягко колышет волосы. Вокруг тьма, кромешная тьма, которую удерживают лишь стенки тонкого сосуда, образованного сомкнутыми кожаными створками – веками. Одно движение, и вся эта пустота, всё это концентрированное ничего иссякнет. Ещё одно движение, и ты вновь погружён во тьму.

Я делаю шаг в бездну.

Глаза открыты, как и окно напротив. Ветер стучит дверцами о стены – импровизированный будильник. Как раз вовремя: из-под двери сочится мягкий аромат шарлотки, и я с облегчением осознаю, что на дворе лето.

За окном – бескрайняя зелень полей. Чуть ближе – яблони, наш сад. Ещё ближе – двор, усеянный старыми садовыми гномами, которых я ужасно боялся, когда был младше.

С кровати на пол, босиком, бегу до шкафа и, переодевшись из пижамы в домашнее, выхожу из комнаты. Запах запечённых в тесте яблок буквально сочится изо всех щелей, и я, весь в предвкушении, на автопилоте добираюсь до кухни. Мама стоит у плиты, с головой погружённая в готовку.

– Доброе утро.

– Доброе утро, мам.

Чайник вскипает. Мы садимся за стол. Нежнейшая шарлотка тает во рту, а мятный чай с шалфеем убивает послевкусие яблочной приторности. Никто не может готовить шарлотку также, как готовила моя мама.

Наевшись, я мою за собой посуду, а мама повседневно читает газету. По телевизору идёт программа о милой овечке Долли, которую «клонировали». Я ещё не знаю, что это такое, но звучит как нечто волшебное. Я видел передачи о Долли и раньше, но сейчас она была очень сухая и скомканная: Долли пришлось усыпить из-за «прогрессирующей болезни лёгких». Я ещё не знаю, что это такое, но на моих глазах наворачиваются слёзы. Тарелка падает у меня из рук и разбивается вдребезги. Мама, испугавшись, подбегает ко мне, обронив по дороге газету. Поняв, в чём дело, она расплывается в нежной улыбке. Одной рукой обнимает меня за плечо, другой медленно гладит по голове, и её тихий заботливый голос медленно повторяет:

– Ты чего, малыш? Всё хорошо, успокойся.

Я навсегда запомнил лицо мамы таким, спокойным и заботливым, округлым и острым, грустным и улыбающимся.

Глаза закрываются.

Я шагаю в бездну.

3

Война здесь – сказка, пока ты жив-здоров. Есть задание: этой деревни тут быть не должно – раз, два, и готово. Пару гранат и один рожок на каждого – все расходы. Красота.

Мы ищем этого трижды проклятого Насаба в каждом закоулке йеменских гор уже год, сметая всё на своём пути. Партизанская война, подобная остервенелой грызне во Вьетнаме, здесь – в крови у каждого. Каждый может знать, где находится их мессия Насаб, но будет молчать, пока не выстрелишь в ногу, в плечо или ещё куда-нибудь. Тогда-то у большинства разгорается память, и они начинают вспоминать.

– Джамал уехал отсюда вчера ночью, в сторону Аль-Авара!

В таких случаях переводчик был незаменим. Молодой парень, запинаясь и мучительно напрягая лоб, сумбурно пересказывает слова смуглого человечка, а после, с надеждой на односложный ответ, смотрит на меня.

– Врёшь. В Аль-Аваре у нас крупный пост, никто не проскочит.

Ребристой подошвой на раненую ногу – влево, вправо.

Крик.

– Я, я не знаю! Честно! Может…

Влево, вправо, и…

Откинул голову назад, кричит, сжав зубы, дёргает кровоточащей ногой.

– Не надо! Он уехал ночью, но куда – я не знаю!

На плечо мне падает сильная чёрная рука – Джо.

Джо любил ножи. Их форму, зубцы на лезвии, анатомические рукояти с вырезом под пальцы… Но больше всего Джо любил ими резать. Колоть. Бить. Любил помучить. Не по нраву мне это.

Не люблю пачкать руки.

Я киваю Джо и отхожу на три шага назад, практически упираясь спиной в глиняную стену, и тянусь к кобуре. Джо отходит вслед за мной. Достаю блестящий именной Beretta M9, выданный за военные заслуги, и вскидываю руку.

Смуглое лицо напротив покрыто сажей, холодный пот смывает её и превращается в нефть, стекающую по щекам. Рваное отверстие в бедре от попадания девять на девятнадцать Парабеллум кровоточит, кровь льётся ручьём, бурно, словно горная река. Крепко привязанный к стулу по рукам и ногам, стиснув зубы, тёмный человечек дёргается, то ли пытаясь сбежать, то ли стараясь заглушить нестерпимую боль.

Тошно смотреть.

Крики и мольбы о пощаде не исправят положение.

Выстрел, точно промеж глаз. Бездыханное тело, выпучив глаза, падает на спину вместе со стулом.

– Пошли, – обернувшись, сказал я Джо, – здесь закончили.

Чёрное лицо громилы выглядит неудовлетворённым. Он достаёт из-за спины длинный штык-нож и направляется в сторону трупа, осторожно переступая лужу крови. Возьмёт ухо, палец, или ещё что. Возможно, война активировала в нём традиции предков, а может, просто надломила рассудок. А может и всё сразу. Таких здесь много, тех, кто берёт трофеи с убитых. Это никак не наказывается, иногда даже поощряется. Такие вещи на гражданке можно продать за приличную сумму.

Нас теперь уже больше одного отряда. Как только стало известно, что Насаб исчез, сюда прислали дюжину вертушек, забитых под завязку куда более снаряженными и обученными солдатами, но нас отзывать не стали. Кто-то поговаривает, что видел вертолёты ЧВК. Но официально на этой территории нет никого. Правительство отрицает любое вмешательство. А вот тут причина уже куда понятнее. Всё дело в «комплексе», живучем ублюдке в укрытии и Поуле.

Поул умер, умер мучительно и быстро, на удивление быстро. Никакой токсин или яд, действие которых мне «посчастливилось» видеть, не давали такого быстрого эффекта. Спустя несколько часов после того, как бездыханное тело Поула забрал вертолёт, нам по рации дали указание, которое мы и сотни других солдат безрезультатно выполняем уже год – во что бы то ни стало разыскать Джамала Ибн Насаба. Тогда-то мы всё и поняли.

Биооружие.

Ещё через час нам доставили антидот, на случай, если кто-то заразился или заразится позже. Пока что он нам ещё не пригождался, но первую дозу каждый из нас вколол себе сразу же.

Грёбаный Ибн Насаб, словно тень – мы мчимся за ним, а он уже в другом месте, и ещё никому не удавалось увидеть его вживую. У каждого в нагрудном кармане лежит его фотография, но ещё ни один местный не узнал его сразу, когда мы спрашиваем по-хорошему. Поэтому, чтобы не терять времени, мы изменили тактику.

Есть деревня, человек десять-пятнадцать. Ночью – чаще всего ночью – мы тихо входим на объект, разделяемся по домам и начинаем работу. Задача на данном этапе: взять как можно больше языков. Если кто-то активно сопротивляется при «аресте», можно, конечно, убить, но только если имеются другие претенденты на допрос. В ином случае приходится усмирять, успокаивающий выстрел в конечность ещё никогда не подводил. Если у противника есть оружие, и он уже готов его применить, можно выстрелить в само оружие, чтобы вывести его из строя, но лучше всего стрелять в руку, так надёжнее. Таких языков нужно допрашивать в первую очередь, а ещё они поднимают крик на всю округу, так что чаще всего бунтовщиков приканчивают на месте. Желательно в голову, так быстрее и без лишнего шума. После взятия языков мы допрашиваем их на месте или передаём какому-либо посту и их допрашивают уже там. В любом случае, выход для них один – смерть. Мучительно долго или «гуманно» быстро – зависит от них самих. А деревни мы чаще всего сжигаем, иногда подрываем зарядами C4.

Самое главное, чтобы работа началась практически одновременно, каждый должен войти в определённый ему дом по команде. В таком случае удастся избежать некоторых форс-мажоров, хотя никогда не получится контролировать ситуацию полностью. Кто знает, что у этих дикарей на уме.

Недавно на одном из таких налётов молодой солдат допустил ошибку, которую запомнил бы на всю жизнь, если бы она у него осталась. Юноша пожалел мальчика, оставшегося одного в уничтоженном нами селе. Смуглый парнишка лет пяти, невинная душа, казалось бы. И вот этот малыш бежит прочь от разрушенных домов, от огня и крови, от всего того ужаса, что пережил, и молодому солдату становится чуть легче, его совесть на одну душу чище. Он разворачивается, бросает беглый взгляд на разрушенную деревню и уходит, после чего с рёвом бешеного зверя ему в спину из-за кустов бросается тот самый мальчик и кидает под себя гранату. Наивного новобранца и ещё нескольких сослуживцев порубило на куски, а самому мальчику оторвало ноги. Я и ещё несколько человек чудом остались живы, каждый из нас хотел выпустить всю обойму в голову гадёныша, извивающегося на песке, но мы решили, что справедливым наказанием для него будет остаться здесь, на съедение солнцу и бродячим псам. Хотя, вполне возможно, что он не дожил и до утра. Двое наших бойцов умерло на месте, наивный юноша же ещё несколько часов мучительно угасал у нас на руках, пока мы несли его по горам к ближайшему посту, придерживая кровоточащие внутренние органы, свисающие с разорванного брюха. Поэтому мы никогда не оставляем свидетелей, способных дать отпор. Нельзя щадить никого. Местные называют разрушенные после налётов деревни «мубаду» – «уничтоженные», а у нас так прозвали подобных ублюдков, партизан и одноразовых убийц, жаждущих мести. Иной ребёнок или ещё кто выпрыгнет на тебя сразу же после того, как ты отвернёшься, и тут же будет убит, а кто поумнее – уходит в горы и начинает настоящую партизанскую войну. Они собираются в отряды, ставят бесчеловечные ловушки, охотятся за нами, как за скотом, вырезая целые посты, казнят самыми жестокими способами, с особым пристрастием срезая кожу, ломая кости и выкалывая глаза. Отдельная часть из нас занимается исключительно уничтожением таких скопищ, неделями выслеживая их логова и планируя налёты. Однажды и мне довелось участвовать в таком налёте, и бóльшего удовольствия я в жизни никогда не испытывал. С великим наслаждением мы сжигали их барастовые дома, накрывали их укрытия миномётным огнём, отстреливали каждого беглеца – за всех наших, за каждого убитого, за каждого замученного им воздастся по полной.

Но, не смотря на все наши усилия, партизанская бойня никак не усмиряется. Более того, она даже растёт, стервенеет и усиливается с каждым днём – больше ни в одной деревне и ни в одном селе мы не встречали дóма, в которым не сидело бы по два-три «охранника» с автоматами наперевес. Поэтому теперь, перед тем как войти в муравейник, мы поливаем его предварительным огнём миномётов, выкуривая муравьёв на улицу, а уже после начинаем наступление.

4

Море. Единственный раз в жизни я видел море таким спокойным. Оно со всей силой билось о скалы, разлетаясь на триллионы осколков, стучалось в металлический борт корабля, каждым атомом издавая протяжное злое шипение, режущее уши, гудело всеми своими миллионами тонн воды, изрыгая глубинный рёв течений, но оно было спокойным. Всё вокруг – спокойное.

Я держу отца за руку. Его простое лицо выражает такое спокойствие, такое умиротворение, что всё вокруг замирает, становится бессмысленным и ненужным, мешает наслаждаться мимолётным моментом встречи.

Мы с мамой приехали в город, где судно отца остановилось на дозаправку. О том, что папа окажется здесь, недалеко от нашего городка, так ещё и на целые сутки, мы с мамой знали заранее, дозаправка была плановая, так что всю неделю мы с мамой жили в предвкушении этого дня. И вот этот момент настал – мы приехали в порт как раз за несколько минут до того, как судно причалило к берегу. Невозможно описать словами то, как я был счастлив, когда увидел силуэт отца, спускающегося с корабля на сушу. Я вырвался из твёрдой хватки маминой руки и помчался к нему навстречу, пробираясь сквозь толпу зевак, собравшихся поглазеть на большой военный крейсер в порту. Я не замечал никого, для меня они были, словно кусты, ветви деревьев в дремучем лесу, сквозь который я мчался к цели – моему отцу, с улыбкой оглядывающегося по сторонам.

Сутки пролетели, словно секунда – вот было утро, вот уже и обед, а теперь я стою на пирсе, держа отца за руку, и смотрю в море, спокойно бушующее где-то на фоне. Но спокойствие с каждым мгновением всё дальше, сердце стучит всё быстрее, словно молоточек у звонка. Страх начинает бежать по коже. Неужели сейчас нам снова придётся расстаться, и кто знает, когда мы встретимся вновь? Я сжимаю руку отца со всей силы, что только может приложить восьмилетний мальчик, словно она – мой спасательный круг, моё спасение посреди нарастающего рокота моря, бьющегося о изрезанные береговые скалы.

Но лицо отца, спокойно-грустное лицо отца, столь крепко сжимающего мне руку, сколь только можно сжать руку шестилетнего сына, не причинив ему боли, вернуло меня из морских глубин на сушу. Я – здесь, а он – уже одной ногой там, в открытом море, на большущем военном крейсере, нависшим над портом грозным гигантом. Я – маленький и слабый, он – большой и сильный, словно Солнце. Его лицо светится от спокойствия, как лик святого, и я медленно успокаиваюсь, смотря в его глаза. Моё тяжёлое и медленное дыхание, часто бывающее после долгого и сильного плача, потихоньку легчает, и воздух кажется уже не таким плотным и острым, а больше свежим и солёным, мягким, как пух.

Я смотрю на отца, он – на меня, и тут наши руки, сжимающие друг друга изо всех сил, доступных нам в этот момент, разжимаются, и лицо отца медленно скрывается в вышине лестниц громадного крейсера, набитого современнейшим и мощнейшим оружием.

Я старался не плакать, провожая взглядом уходящий за горизонт корабль. Но как только он окончательно скрылся из виду, мои покрасневшие от напряжения глаза утонули в слезах.

Мне не нужна разноцветная рубашка сёрфингиста. Мне не нужны экзотические фрукты.

Это был последний раз, когда я видел отца.

5

Но не только партизанами кишат местные просторы: эти, можно сказать, детище наше, но и кроме них здесь полным-полно радикалов. И я более чем уверен, что мы даже не знаем их всех. Гражданская война, причём вторичная. Было бы неверно сказать, что здесь вообще нет хуситов, но большую часть местных здесь воюют за свои «идеалы», большинство из которых составляет алкоголь, наркотики и секс. И если конфликт шиитских повстанцев с властями Йемена берёт начало всего-навсего в две тысячи четвёртом, то местная грызня не утихает аж с военного переворота в шестьдесят втором, хотя, будем честны, различные ОПГ здесь существовали ещё задолго до того, как был свергнут Мухаммед аль-Бадр. Тем самым Бада представляет собой этакую раскалённую сковороду, на которой скачет и шипит множество разношёрстных змей, и каждая из них готова перегрызть глотки как друг-другу, так и нам. Какой бы сильной и долгой не была их вражда, все они в равной мере ненавидят нас, приезжих солдат, и в этом мы похожи. Никто из нашего брата не жалует местных.

Мы одни против всех. Мы в клетке, полной голодных псов. Но у нас есть преимущество. Если постоять в сторонке и обождать, то псы сами перегрызут друг другу глотки, нам остаётся лишь добить выживших. Такой тактикой наши пользуются часто: мы сталкиваем лбами ближайшие формирования и смотрим, как они истребляют друг друга, выжидая момент для атаки. Как в зоопарке. Война здесь – сказка, пока ты стоишь в сторонке и смотришь.

Коктейль Молотова из бензина с гудроном. Автомат Калашникова и битая бутылка. Подростки, анархия терроризма, чистейшая анархия, сношают и убивают всех подряд. Сложнее всего предугадать, что задумали эти чокнутые ублюдки. Засыпанные гóрами кокаина, они везут добытое в лагерь, выпивая одну за одной бутылки палённого алкоголя. Где-то мелькают бутылки по-лучше, с чёрными и белыми этикетками – трофейное, с наших взяли, суки. Мы следуем за ними до лагеря, прячась за скалами, а после обрушиваем на них миномётный дождь.

Хуситы. Их немного. После того, как по местным пейзажам стали колесить наши внедорожники, а в небе закружили наши вертолёты, часть шиитских радикалов сместилась с основных направлений сюда, дабы прикрыть тылы. Напрасно. Нам глубоко плевать на их междоусобные войны. А вот лишний раз потренироваться в наведении шестидесятимиллиметровых миномётов мы не прочь.

Ещё есть армии Саудовской Аравии, Израиля, Ирана и Иордании, но в здешних местах их совсем не бывает, слишком заняты отстрелом хуситов в Усайлане, Яриме и в других относительно отдалённых точках.

Военизированные отряды, сформированные из подростков ещё десять лет назад – так называемая «армия Насаба». Чаще всего мы встречаемся с ними. Насаб, как главный террорист Бады и один из крупнейших во всей Аравии, имеет нужные средства для снабжения своей личной «армии» – окромя обычных калашей и Молотовых его солдаты оснащены добротными компактными миномётами, гранатами, минами, РПГ-7, машинами и прочим, так что, можно сказать, на этой территории они представляют наибольшую опасность. Но их действия хотя бы можно предвидеть и отразить, в отличие от тех же анархистов и мубаду.