Кризис короны. Любовь и крах британской монархии

Уоллис Уорфилд родилась 19 июня 1896 года в Блу-Ридж-Саммит, штат Пенсильвания. Обстоятельства ее рождения были окутаны тайной. Ходили слухи, что она была рождена вне брака, а также что она была интерсексуальна, то есть имела признаки обоих полов. Многие из ее поздних биографов, в частности Майкл Блох и Энн Себба, предполагали, что эти обстоятельства во многом объясняют отношение к ее внешности и сексуальности. Однако Филипп Зиглер выразил сомнение в этой версии, отметив: «Я не обнаружил никаких сведений, которые подтверждали бы ее интерсексуальность, и убедительных доказательств этому нет»[60]. Ее характерная квадратная челюсть и несколько андрогинная внешность нередко становились предметом слухов о ее особенностях еще при жизни. Так, писатель Джеймс Поуп-Хеннесси в 1958 году заметил: «Она – одна из самых необычных женщин, которых мне доводилось видеть… Я был бы склонен назвать ее образцовой американской женщиной … если бы не подозрение, что она и вовсе не женщина»[61].

Однако, независимо от вопроса о женственности Уоллис, ее детство сложно назвать безмятежным. Ее мать Элис овдовела, когда девочке едва исполнилось несколько месяцев, и их жизнь превратилась в беспокойное и полное лишений странствие. К этому, вероятно, добавилось и тягостное внимание «дядюшки Сола», Соломона Уорфилда, приходившегося Уоллис дядей. Нужда была постоянным спутником ее детства, и именно близость к матери помогла Уоллис осознать: путь к успеху лежит не через внешнюю красоту или знатное происхождение, а через собственный ум и упорство. Элис, несмотря на трудности, сделала все возможное, чтобы дать дочери достойное образование, и Уоллис училась в лучших школах, которые мать могла себе позволить. Именно там Уоллис и обрела изысканную манеру держать себя, которая впоследствии стали ее визитной карточкой, а также взрастила в себе трепетное отношение к миру красоты и роскоши.

Едва вступив во взрослую жизнь, очаровательная дебютантка Уоллис повстречала военно-морского летчика Эрла Уинфилда Спенсера-младшего. Сын состоятельного брокера, он пленил ее воображение своей статью и галантностью, его волевой подбородок казался сошедшим со страниц рыцарских романов. Они поженились 8 ноября 1916 года, но союзу не суждено было быть счастливым. Уоллис, воспитанная в пуританских традициях, с отвращением отмечала неумеренность мужа, горько констатируя, что «бутылка редко покидала мысли или руку моего мужа»[62]. Ее бравый избранник оказался неотесанным грубияном и невыносимым занудой, а его запойное пьянство могло быть вызвано горьким разочарованием из-за отсутствия близости в их браке. По непроверенным слухам[63], Уоллис якобы обмолвилась, что до встречи с Эдуардом «никогда не знала плотской любви ни с одним из своих первых мужей и не позволяла никому переступать границу того, что называла своей неприкосновенной линией Мейсона – Диксона»[64]. Спенсера, вероятно, бесили ее «живость и кокетство»[65], а Уоллис, издерганная «бесконечными потоками издевательских намеков и оскорблений», сопровождавшимися порой и физическим насилием, решилась на разрыв, получив долгожданный развод в 1927 году. Но сначала она отправилась в далекий Китай на поиски особенного опыта.

Даже если «китайское досье», окутанное мраком неизвестности, так и не будет обнаружено, кое-что о его содержании все же просочилось наружу. Близкие подруги Уоллис, такие как Синтия Джебб и леди Глэдвин, пытаясь обелить ее репутацию, утверждали, что ее «восточные навыки» не выходили за рамки приличий и ограничивались лишь оральным сексом – «ничего китайского, обычная практика»[66], – настаивая на ее консервативных взглядах. Сын Даффа и Дианы Куперов, Джон Джулиус Норидж, вторил им, описывая Уоллис как женщину «[не] особенно сексуально озабоченную… и вовсе не распущенную»[67]. Однако другие придерживались куда менее благостного мнения о ее китайских приключениях. В своем путешествии Уоллис порхала между Гонконгом, Шанхаем и Пекином, заведя знакомства с архитекторами, дипломатами и итальянским военно-морским атташе Альберто Да Зара, «лихим кавалеристом, ценившим женскую красоту и быстро попавшим под ее чары»[68]. По более темным слухам, одна из этих связей обернулась для Уоллис «неким загадочным недугом», сразившим ее по пути домой в сентябре 1925 года, хотя природа этой болезни осталась неясной – то ли последствия неудачного аборта, то ли следствие венерического заболевания, то ли просто недомогание, – Уоллис избегала прямых ответов, лишь уклончиво намекая на «весьма запутанный случай»[69].

Посещения «домов пения» в Гонконге Уоллис не отрицала, хотя и поясняла, что лишь потакала прихоти Спенсера, «демонстративно окружавшего вниманием местных девиц»[70]. Как в гонконгских, так и в шанхайских заведениях, которые она сама окрестила «райскими островками на дне ада»[71], она очутилась в мире, где для благовоспитанной американки просто не было места. В Китае лишь недавно кануло в прошлое узаконенное наложничество, и Уоллис стала свидетельницей трагических судеб бывших наложниц и куртизанок, прошедших путь от признания и достатка в состоятельных семьях до банальной проституции, если еще хранили былую красоту, или до участи наставниц, обреченных обучать молодых девушек своему занятию.

Предназначение девушек в «домах пения» – привлекать состоятельных мужчин своим обаянием, безупречным внешним видом и изысканной тактичностью, особенно это относилось к changsan[72] – элите среди платных спутниц, отличавшихся наивысшей степенью взыскательности и утонченности. В отличие от доступных yao’er[73], почти неотличимых от уличных девиц, и горделивых shuyu[74], для которых продажа секса была табу, changsan владели уникальным даром – влюблять в себя высокопоставленных клиентов, но при том искусно откладывать удовлетворение их желаний, испытывая их терпение и заставляя заслужить долгожданный дар любви.

Посещала ли Уоллис «дома пения» лишь как праздный турист или искала там нечто большее, – история умалчивает. Но именно это краткое китайское путешествие обернулось настоящим клондайком скабрезных слухов, каждый из которых старался перещеголять другой в возмутительности и недостоверности. Доподлинно известно лишь то, что она позировала перед камерой в двусмысленных позах, одетая лишь в спасательный круг, – эти кадры так и не дошли до нас, – и, весьма вероятно, обучалась сексуальным практикам в шанхайских притонах, в том числе особым техникам обольщения чансань. По легендам, она была способна «заставить спичку почувствовать себя сигарой»[75], а один из биографов с уверенностью заявлял, что она освоила особую китайскую технику «длительного и тщательно выверенного массажа горячим маслом сосков, живота, бедер и, после нарочито затянутой, почти садистской паузы, гениталий»[76].

Разумеется, значение ее «года лотоса» нередко преувеличивается в угоду пикантным слухам. В конце концов, чтобы пленить королевское сердце или расположить к себе простого смертного, вовсе не обязательно совершать паломничество в Поднебесную. И тем не менее, независимо от того, насколько развратным или невинным было ее восточное путешествие, приобретенный там опыт неизбежно оставил отпечаток на ее образе, окутав его аурой загадочности.

После развода Уоллис вновь вступила в брак – с Эрнестом Симпсоном, судовым брокером, который разительно отличался от решительного и требовательного Спенсера – спокойный, незаметный мужчина, не требовавший к себе особого внимания. «Я очень к нему привязана, и он добрый – полная противоположность»[77]. В июле 1928 года они поженились, и Уоллис переехала с ним в Лондон, где, однако, так и не смогла обрести покой и чувствовала себя чужой и потерянной. До сих пор она не знала подлинного счастья, лишь равнодушие и пренебрежение, редкие минуты покоя и воспоминания о насилии – и все эти тяготы она держала в себе, скрывая за непроницаемой маской сдержанности, которую впоследствии демонстрировала на публике. Вопрос о детях в новом браке не обсуждался. Вместо этого Уоллис увлеклась обустройством их квартиры в Брайанстон-Корт и со временем сумела создать вокруг себя небольшой светский кружок, заслужив репутацию искусной хозяйки и устроительницы роскошных приемов. «На вечерах у Уоллис жизнь бьет ключом, никто не рвется домой»[78], – с удовольствием подтверждал один из гостей. И все же ее щедрость – вино и коньяк лились рекой – была продиктована отнюдь не альтруизмом или желанием подружиться с лондонскими дамами. Ее цель была куда более конкретной.

В 1931 году принц Эдуард, известный в узком семейном кругу как Дэвид, пребывал в золотой клетке уныния. Ему шел четвертый десяток, а вся его прежняя жизнь казалась чередой бесплодных усилий и незавершенных начинаний. Отношения с родителями были скованы льдом отчуждения и холода, и те не скрывали своей благосклонности к его младшему брату Георгу, или Берти, герцогу Йоркскому. Принц посещал Магдален-колледж в Оксфорде, но не доучился, поступил на службу в Гренадерскую гвардию – ему запретили отправляться на фронт Первой мировой войны из соображений безопасности. Он изнурял себя мазохистскими диетами и оздоровительными практиками, стремясь скорее наказать свою юношескую стройность, чем укрепить здоровье. По всем признакам он страдал от нервной анорексии.

Романы, которые Ласселс осуждал с таким гневом, будь то мимолетные petites или серьезные grandes, можно трактовать как отчаянные попытки взбодриться и завоевать хоть каплю внимания. Но даже они были заражены его патологической тягой к сексуальной зависимости – лишь унижение и повиновение приносили ему извращенное удовлетворение. Как точно заметил Зиглер, «секс значил для Эдуарда непомерно много, но это был весьма специфический вид секса. Он жаждал доминирования над собой, и миссис Симпсон оказалась искусной исполнительницей этой роли»[79]. Эта склонность проявлялась во всех его отношениях с женщинами. В юности, в 1918 году, он писал Фреде Дадли Уорд («влияние благое, но недостаточное»)[80], называя ее «единственной и неповторимой мамочкой»: «Тебе следует быть порой беспощадной ко мне… Я из тех людей, кому необходима известная доза жестокости, иначе они становятся непозволительно изнеженными и слабыми»[81].

Публично же он сохранял жизнерадостное и непринужденное отношение к своим будущим подданным, порхая от одного роскошного стола к другому. Его нынешняя пассия, Тельма Фернесс, наполовину американка, была прекрасно осведомлена о влечении принца ко всему современному и модному, что олицетворял Новый свет. И вот, январским днем 1931 года, в своем загородном имении в Мелтон-Моубрей, она представила его своей подруге Уоллис и ее супругу Эрнесту. Беседа за обедом оказалась пустой формальностью, вертясь вокруг дежурных тем о культурных различиях, но для Уоллис, проведшей предыдущий день в суетливых приготовлениях, одержимо занимаясь «волосами и ногтями и т. д.»[82], этого было достаточно, чтобы в приливе восторга набросать письмо к тете Бесси, не скрывая ликования: «Представьте себе, какая удача – встретить принца в такой простой обстановке… Ведь с самого начала моего пребывания здесь я мечтала о встрече с ним и теперь чувствую огромное облегчение»[83].

Следующая встреча Уоллис и Эдуарда состоялась 15 мая, вновь в гостях у Тельмы Фернесс, где принц заметил, как ему пришлась по душе их первая беседа. Вскоре последовала и более весомая награда – 10 июня Уоллис была представлена ко двору. И пусть возраст ее уже не вполне соответствовал амплуа дебютантки[84], обаяние ее не знало границ: Эдуард осыпал ее комплиментами. На его замечание, что яркий свет не делает чести собравшимся дамам, она тут же дерзко парировала: «Но, сэр, мне казалось, что все мы страшны как смерть!»[85] Принц, не привыкший к подобной американской прямоте, был покорен. Их общение продолжалось, и вскоре он уже ужинал в Брайанстон-Корт, восхищаясь кулинарным искусством Уоллис и особенно малиновым суфле, рецепт которого он тут же истребовал. И вот настойчивость миссис Симпсон, стремившейся ли в высший свет или к чему-то большему, была вознаграждена: последовало приглашение погостить в Форт-Бельведере, любимом поместье Эдуарда в Суррее, – разумеется, вместе с мужем Эрнестом.

Одним из немногих заметных достижений Эдуарда в те годы стало преображение ветхого и несколько чудаковатого миниатюрного замка в роскошное убежище, достойное не только принца, но и короля. И если светская дама Диана Купер лишь презрительно морщила нос от некоторых излишне кричащих декоративных излишеств («Розовая спальня, розовые жалюзи, розовые простыни, да еще розово-белые горничные в придачу!»[86]), то Уоллис была покорена очарованием Форт-Бельведера, назвав его «удивительно теплым и симпатичным уголком»[87]. Ей мерещилось, что это уединенное пристанище сошло со страниц волшебных сказок, а сам принц, неспешно расхаживающий по его залам в брюках для гольфа, насвистывая мотивчик, в сопровождении своих любимых керн-терьеров Коры и Джаггса, казался ей таким одиноким и печальным, что его хотелось спасти. Джон Саймон, министр внутренних дел, подтверждал ее наблюдения, отмечая, что «почти невозможно вообразить себе бремя одиночества монарха, не ведающего радости семейного очага, компании жены и детей»[88]. Как писала Уоллис позднее, опираясь на богатый жизненный опыт, «я одной из первых сумела проникнуть в самое сердце его сокровенного одиночества»[89].

Выходные, состоявшие из садоводства днем и выпивки по ночам, прошли успешно. В какой-то момент Уоллис уловила на лице Эдуарда, только что вышедшего из жаркой парной, выражение «полного блаженства»[90]. Вернувшись домой, они с Эрнестом поспешили отблагодарить хозяина льстивыми стихотворными опусами. Типичные строки гласили, в частности: «Мы провели в “Форт-Бельведере” выходные / Храним воспоминания живые / Часов чудесных вереница, / Поистине гостеприимство принца»[91]. Любого человека, не лишенного поэтического слуха, от такой белиберды просто замутило бы; как бы то ни было, Уоллис почти исчезла из жизни Эдуарда до конца 1932 года. Этот год стал для нее черной полосой. Дела Эрнеста шли все хуже, ее здоровье пошатнулось, а положение в высших слоях общества казалось ненадежным. Единственное, что ей оставалось, – цепляться за дружбу с Тельмой Фернесс, которая, чувствуя, что Эдуард теряет к ней интерес, отчаянно пыталась представить себя в выгодном свете – как особу легкую, любящую компанию интересных и веселых людей – таких как Уоллис.

План сработал безупречно. Уоллис впоследствии вспоминала, что с начала 1933 года они «обнаружили, что становимся постоянными гостями на уик-эндах в Форте», и, торжествуя, что «общение незаметно, но стремительно переросло из знакомства в дружбу»[92]. «Мы» звучало теперь по-королевски – как символ их нерушимого союза; в то время как Эрнест бесцельно курсировал между Сити, Европой и Америкой, Уоллис могла «сопровождать» Тельму Фернесс еженедельно. Она стала настолько незаменима для Эдуарда, что к его дню рождения 23 июня – всего через четыре дня после собственного – ей было дозволено «кутить» в его доме до 4:30 утра. Первое письмо, что она написала принцу, – официальная записка с подарком, венчала подпись «Ваша покорная слуга». Вопросы повиновения и того, кто кому служит, оставались дразняще двусмысленными.

Точная дата начала романа Эдуарда и Уоллис остается неизвестной. Однако обоснованно предполагается, что это случилось в январе 1934 года, когда Тельма покинула Англию, чтобы навестить свою семью в Соединенных Штатах. Обе женщины вспоминают разговор, в котором обсуждалось будущее одиночество «малыша» в разлуке с любовницей; Уоллис же, словно принимая вызов, писала тете Бесси, что «приложит все силы, чтобы его развеселить»[93]. И ей это удалось блестяще – слишком даже блестяще. И хотя в мемуарах она и пыталась убедить читателей, что лишь откликнулась на его «глубокое одиночество и духовную изоляцию»[94], уже в феврале, в письме к той же, несомненно, заинтригованной тете, она почувствовала необходимость откреститься от слухов, уклончиво заметив: «Это все вранье насчет принца… Я не из тех, кто уводит кавалеров у подруг»[95]. Это звучало, мягко говоря, неискренне. Иные бы назвали это ложью в чистом виде. Когда же Тельма вернулась в Лондон, она быстро поняла, что между ее подругой и ее возлюбленным произошли необратимые перемены. 1 апреля 1934 года она с нескрываемым шоком наблюдала их нежное общение. «Тут-то я и поняла, – признавалась позже Тельма, – что она присмотрела за ним более чем хорошо»[96].

Тельма была удалена от двора без лишних слов, и «легкая дружба» между Эдуардом и Уоллис расцветала пышным цветом, пока Эрнест все чаще и чаще уезжал в удобные командировки. Эдуард же позже уверял, что решение о браке с Уоллис было принято им еще в 1934 году и с тех пор уже не менялось. Однажды в отпуске королевский конюший Джон Эйрд с удивлением отметил, что принц «растерял остатки самостоятельности и ходит за ней, словно верный пес»[97]. Вскоре Уоллис получила первый из роскошных подарков – бриллиантовую подвеску Cartier с изумрудами, – и, возможно, именно этот дар небывалой цены позволил ей позже признать, что они «перешли ту невидимую грань, что отделяет дружбу от любви»[98][99].

К ноябрю черта была пройдена окончательно, и Эдуард, забыв о протоколе и благоразумии, или же нарочито пренебрегая ими, явился с Уоллис в Букингемский дворец, представив ее королю Георгу и королеве Марии для «нескольких слов формального приветствия»[100], как она сама позднее назвала это событие, в то время как Эрнест робко топтался в углу. Король, потрясенный до глубины души наглостью сына, разразился громовым рыком: «Эта женщина – в моем доме!»[101]. И с этого дня он наотрез отказался видеть ее вновь до конца своих дней. Придворный Годфри Томас в начале следующего года с горечью жаловался Уиграму, когда Эдуард вновь удалился в Австрию в компании Уоллис, что «Его Королевское Высочество, похоже, сам себе указ и начисто лишен какого-либо понятия о здравом смысле в подобных делах. Он просто не способен постичь, почему кто-либо может отнестись критически к его поступкам… Я в отчаянии от этой безысходной ситуации и, право слово, не знаю, как долго смогу еще выполнять свои обязанности»[102].

Не добившись признания королевской семьи, Уоллис избрала иной путь – демонстрацию непоколебимого королевского достоинства. Эрнест, по ее словам, «все больше утрачивал интерес к ее новостям и увлечениям, связанным с принцем»[103], а она взялась за создание своего нового образа – теперь Уоллис появлялась в дорогих нарядах и драгоценностях с «ужасно крупными камнями»[104]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Шекспир У. Ричард II / Пер. М. Донского. Акт III, сцена II // Шекспир У. Полное собрание сочинений в восьми томах / Под общ. ред. А. Смирнова и А. Аникста. М.: Искусство, 1958. Т. 3. С. 409–514.

2

Ribbentrop. P. 61.

3

Книга Адольфа Гитлера «Моя борьба» (Mein Kampf) входит в федеральный список экстремистских материалов, распространение, хранение и производство которых запрещено в соответствии с законодательством Российской Федерации. – Прим. ред.

4

Weitz. P. 104.

5

Ribbentrop. P. 65.

6

Ibid. P. 66–67.

7

Ibid.

8

Beaverbrook. P. 16.

9

Eric Phipps to Robert Vansittart. 14 October 1936. MS Simon 84. Bodleian Library.

10

Прозвище «Брикендроп» (Brickendrop) основано на английском слове brick – кирпич. В английском языке фраза drop a brick (буквально – «уронить кирпич») означает совершить грубую ошибку или сказать что-то неуместное. – Прим. пер.

11

Phipps to Anthony Eden. 21 October 1936. MS Simon 84.

12

Bloch. Ribbentrop. P. 123.

13

Cherchez la femme (фр.) – «ищите женщину». Выражение, означающее, что причиной возникших сложностей или проблем является женщина. – Прим. пер.

14

MEPO 10/35. National Archives.

15

Ribbentrop. P. 68.

16

Alec Hardinge papers. RA/019/148. Royal Archives.

17

Bloch. Ribbentrop. P. 75.

18

Здесь и далее употребляется в сокращенном виде, полностью – герцог Саксен-Кобург-Готский. – Прим. ред.

19

Ziegler. King Edward VIII. P. 267.

20

Weitz. P. 88.

21

На том же обеде Риббентроп встретил и Уоллис Симпсон. В дальнейшем ходили слухи об их романе, вызванные тем, что он регулярно посылал ей 17 роз – якобы по числу их интимных встреч. Впрочем, этот слух представляется маловероятным, поскольку Риббентроп, отличавшийся верностью жене, вряд ли стал бы ставить под угрозу свою карьеру, брак и шансы на английский союз ради подобной интрижки. – Здесь и далее, если не указано иное, прим. автора.

22

Lord Wigram to George V. 14 June 1935. RA/PS/PSO/GVI/PS/C/019/282. Royal Archives.

23

Ibid.

24

Cabinet meeting minutes 19 June 1935. RA/PS/PSO/GVI/PS/C/019/284. Royal Archives.

25

Phipps to Anthony Eden. 21 October 1936. MS Simon 84.

26

Показательно, что это заявление было сделано спустя более десяти лет, перед следователями Союзников. Это наводит на мысль, что виртуозное владение Риббентропом приемами обмана и манипуляции очаровывало исключительно аудиторию у него на родине.

27

Bloch. Ribbentrop. P. 76.

28

Ziegler to author. 10 October 2019.

29

Дело было не в простом снобизме – это была принципиальная антинацистская позиция. Так, Дафф Купер, занимавший тогда пост военного министра, на одном из ужинов заметил: «Желаю ему лишь мучительной кончины».

30

Bloch. P. 116.

31

Phipps to Anthony Eden. 21 October 1936. MS Simon 84.

32

«Ловушка» в гольфе в виде песчаного рва. – Прим. ред.

33

CAB 21/540. Churchill College Archives.

34

Он не совершил того же промаха, встретившись с Георгом VI на приеме в саду Букингемского дворца в следующем году. Действовал он при этом, само собой, согласно распоряжению фюрера.

35

Ribbentrop. P. 69.

36

Duke of Windsor. P. 321.

37

Ibid. P. 322–323.

38

Ibid.

39

Ribbentrop. P. 69.

40

Bloch. Ribbentrop. P. 122.

41

Ibid.

42

Weitz. P. 116.

43

Hesse. P. 31–32.

44

Weitz. P. 116.

45

Bloch. Ribbentrop. P. 119.

46

Davidson. P. 417.

47

Ibid.

48

Noblesse oblige (фр.) – «положение обязывает», подразумевает моральную ответственность тех, кто обладает высоким статусом, богатством или властью. – Прим. пер.

49

Ziegler. King Edward VIII. P. 233.

50

Речь идет о Генрихе V в пьесах Шекспира. – Прим. ред.

51

Lascelles. P. 107.

52

Ibid. P. 112.

53

Прием фильма был холодным как со стороны критиков, так и со стороны зрителей. И немудрено: мир, кажется, никогда не будет готов к зрелищу, где Уоллис, под песню Sex Pistols «Pretty Vacant», вызывающе танцует с молодым человеком, наряженным в костюм африканского воина, пока Эдуард, под бензедрином, наблюдает за этим с восторгом в глазах.