«Грант» вызывает Москву

– Нет ли у вас спички, товарищ? Извините, конечно…

– Я не курю, – ответил Шрагин. И подумал: интересно, как поведет он себя дальше?

Лицо у парня приняло лукавое выражение, и он сказал:

– А я, кажется, вас знаю. Вас случайно не зовут Игорем Николаевичем?

– Нет.

– Смотри, обознался! – сокрушенно произнес парень. – Извините…

– Вы Григоренко? – спросил Шрагин.

– Да!

– Идите за мной…

Вскоре они уже сидели вдвоем в укромном уголке, недалеко от дома, где жил Шрагин.

Шрагин молчал, бесцеремонно разглядывая парня, который вдруг засмущался и сердито швырнул наземь только что закуренную папиросу:

– Не могу к куреву привыкнуть, хоть убей…

Парню было года двадцать четыре, не больше. Лицо у него какое-то странное: вроде и красивое, а чем-то и неприятное, как будто и простецкое, а вместе с тем хитроватое. Светло-серые его глаза смотрели прямо, даже нагловато, а то вдруг начинали бегать, прятаться. Его широкая грудь распирала шелковую полосатую рубашку, повязанную ярко-желтым, как туфли, галстуком. Пока Шрагин знал о нем только одно: воспитанник спецшколы НКВД.

– Как вас зовут?

– Миша… Михаил, – поспешно ответил парень.

– Полностью, пожалуйста.

– Григоренко Михаил Филиппович, – четко ответил парень, и Шрагин заметил, что он хотел, как положено военному, встать, но не встал.

– А я Шрагин Игорь Николаевич. Вы раньше не курили?

– Не довелось. Только теперь.

– Покажите ваши папиросы.

Григоренко вынул из кармана коробку «Герцеговины Флор», раскрыл и протянул Шрагину:

– Прошу.

Шрагин закрыл коробку и спросил:

– Как вы думаете, в этом городе курит кто-нибудь, кроме вас, эти папиросы?

– Да тут таких и нет вовсе, – не без гордости ответил Григоренко. – Это же нам в рацион дали, еще в Ленинграде.

– Тогда, значит, эти папиросы являются безошибочной вашей приметой. Кроме того, когда человек курит, не получая от этого удовольствия, это всем видно и при определенных обстоятельствах может стать подозрительным и тоже приметой.

– Ясно, Игорь Николаевич, – покраснел Григоренко, и это его смущение понравилось Шрагину.

– И вообще что это вы так вырядились?

– Так нас всех обмундировали еще в школе, – ответил Григоренко, и в глазах у него появились веселые искорки. – Вид, как у интуристов.

– Все так одеты?

– Как один с иголочки. На вешалке путаем плащи и шляпы, – рассмеялся Григоренко.

Шрагин заставил себя помолчать – в конце концов не Григоренко повинен в этом безобразии.

– Пока мы сюда добирались, нас два раза в милицию заметали, – продолжал Григоренко. – Смеху полные штаны.

– Как вы узнали меня на улице? – спросил Шрагин.

– По описанию подполковника Гамарина.

– Молодец, – похвалил Шрагин и спросил: – Из гостиницы выбрались?

– Выбраться-то выбрались, а вот как устроились – неизвестно. Но я лично уже давно живу на частной.

– Где?

– Подыскал себе квартирку что надо, – подмигнул Григоренко. – Я же прибыл сюда с женой. А в гостинице жен не предусмотрели. Тогда мы с ней сняли комнатку у одинокого пенсионера, чин по чину прописались. Завтра жена отбудет, так сказать, в порядке общей эвакуации членов семей местных сотрудников, а я останусь в комнате один и на полных правах. Мне туда уже и продуктов забросили, считай, год вся группа сыта будет, – добавил Григоренко. – Целую машину привезли.

– Кто привез?

– Как кто? – удивился Григоренко. – Солдаты из дивизиона НКВД.

– И соседи это видели?

– Кто глядел, тот видел, – беспечно ответил Григоренко.

– Если кто-нибудь из соседей спросит, откуда продукты, говорите, что купили налево и больше ни в какие объяснения не вступайте.

– Порядок, Игорь Николаевич.

– Как настроение? – спросил Шрагин.

– Боевое, Игорь Николаевич, скорей бы в дело. Руки чешутся.

– Было бы лучше, если бы чесались мозги, а не руки, – чуть улыбнулся Шрагин.

– Сознание тоже начеку. За всех, конечно, не скажу, но и лично страха не испытываю, дам фрицу прикурить, будьте уверены!

– А все остальные что, трусят? – спросил Шрагин, которому не понравились и бодрый легкий тон Григоренко и его слова «за всех, конечно, не скажу».

– Да ведь каждый человек, Игорь Николаевич, построен по персональному, так сказать, проекту. И что кому запроектировано, поди узнай, пока с ним соли не наглотаешься.

Шрагин молчал. То, что говорил Григоренко, было в общем правильно, но плохо было то, что он отделял себя от товарищей. И в то же время было ясно, что сам он пока поступил разумнее других.

– Игорь Николаевич, вы всегда говорите мне, как лучше действовать, – сказал Григоренко и засмеялся. – Вы ведь не знаете, я как патефон: что на пластинке записано, слова не выпадет. Меня в школе так и звали – «Миша-патефон»….

– Хорошо. Пока не забудьте, что мы собираемся сегодня в четырнадцать ноль-ноль.

Вернувшись домой, Шрагин хотел спокойно подумать о предстоящем разговоре с товарищами по группе, но услышал тихий стук в дверь.

– Да, – недовольно отозвался он.

Это была Лиля. Смотря в сторону и краснея, она быстро сказала:

– Я хочу извиниться перед вами… за вчерашнее.

– Ерунда. У всех нервы не в порядке, я тоже, знаете… – улыбнулся Шрагин. Он хотел в этот момент только одного – чтобы она поскорее ушла и не мешала ему. А она переступила порог и закрыла за собой дверь.

– И все-таки я не знаю, что делать, – тихо произнесла она.

– Одно из двух: или уезжать, или оставаться, – сказал Шрагин.

– Значит, вы допускаете или – или?

– Допускаю, – ответил он, серьезно смотря ей в глаза и повторяя про себя: «Уходи, уходи, нет ни минутки. Уходи».

Казалось, Лиля услышала его, она резко повернулась и выбежала из комнаты…

Перед встречей с товарищами Шрагин с теми же предосторожностями зашел в управление. Полковник Бурмин выгребал из своего сейфа папки и запихивал их в фельдъегерские брезентовые мешки.

– Остаешься? – спросил он Шрагина вместо приветствия.

– Что на фронте? – ответил Шрагин тоже вопросом.

– Всюду плохо, а у нас так просто табак. Может, уже завтра к ночи все кончится. Наши семьи уезжают сегодня, а мы завтра утром. А ты?

– Остаюсь.

– Я думал о тебе… – говорил Бурмин, продолжая распихивать папки по мешкам. – Я все, майор, понимаю: остаешься ты здесь голый и на голом месте, и мы в этом тоже очень виноваты. Но кто мог подумать, что мы не провоюем и двух месяцев – и отдадим юг? Да еще неделю назад я и подумать не мог, что придется вот так сейфы вытряхивать. Ни пяди чужой и тем более своей – вот какая была программа. А теперь свою землю отдаем целыми областями, да еще кровью своей поливаем. Впрочем, тебе это вдруг да и поможет? Немцу небось в голову не придет, что на его пути вдруг станет какой-то майор Шрагин с горсткой людей. В общем, не поминай нас лихом, и желаю удачи. Был бы я помоложе да меньше бы меня здесь знали, ей-богу, остался бы тоже…

Шрагин разволновался. В Москве в спешке с ним не смогли даже попрощаться как следует. И только здесь, от этого усталого пожилого полковника, он услышал человеческие слова, которые так были нужны ему сейчас.

– Спасибо, товарищ полковник, – тихо произнес Шрагин и подошел близко к Бурмину. – Ведь, может, и не увидимся? – так же тихо спросил он.

– Выживем, так увидимся, – буркнул полковник, который, сидя на корточках, застегивал пряжки на мешке. Он поднялся, отпихнул мешок ногой и протянул Шрагину руку. – До встречи, майор, до встречи.

– До встречи, товарищ полковник, – сказал Шрагин, крепко сжав широкую руку Бурмина…

Спустя час состоялась его встреча с участниками группы.

Готовясь к ней, Шрагин отлично понимал, что его рассказ о предстоящей работе будет чисто умозрительным, и теперь даже не пытался делать вид, будто знает что-то такое, чего не знают его товарищи. Самое ценное в этой встрече – возможность хоть немного узнать друг друга. Так вот вышло, что, может быть, завтра им идти вместе на смерть, а они сегодня только впервые увидятся…

– Прочно осесть в городе – наша первая и очень важная задача, – сказал он. – После прихода сюда немцев минимум месяц мы ничего не делаем. Забудем, кто мы. Более того, мы люди вне политики. Нам все равно: хоть сам черт у власти, лишь бы сытыми быть. Но каждый из нас может оказаться в ситуации, когда полезно стать и сочувствующим новой власти. Но тут опасно переиграть. Словом, первый месяц – на изучение каждым своей ситуации и для выработки своей позиции. Затем по моему сигналу вступит в действие известная вам схема связи номер один.

А теперь я хочу побеседовать с каждым из вас в отдельности…

Глава 5

Первым в кабинет вошел высокий парень с каким-то неуловимым выражением лица. Шрагин сначала не понял, в чем дело, – парень явно старался не показать ему своих глаз.

– Рубакин, Анатолий Рубакин, – глухим тенорком представился парень, смотря себе под ноги.

– Садитесь, товарищ Рубакин. Мне бы хотелось услышать, что вы думаете о предстоящей нам работе.

– Ничего я не думаю, товарищ майор, – Рубакин первый раз поднял глаза на Шрагина, и с этого момента на лице его появилось выражение решительности. – Делайте со мной, что хотите, но я не считаю себя способным для этой работы.

– Боитесь?

– Да. И считаю себя не способным.

Все, что говорил этот человек, было так неожиданно, так неправдоподобно, что Шрагин молчал, не находя слов.

– Мне кажется, что вам лучше обнаружить труса сейчас, а не позже, – решительно продолжал Рубакин.

– Но о чем же вы думали, когда шли в спецшколу и собирались стать чекистом? – спросил, наконец, Шрагин.

Рубакин стал с готовностью объяснять:

– Я после семилетки был шофером, но работал мало, имел успех в самодеятельности, у меня тогда тенор прорезался. Мечтал стать артистом. И вдруг меня вызвали и сказали: вот тебе почетная путевка в спецшколу, давай оправдывай доверие и так далее. Как тут откажешься, товарищ майор?

– Почему же вы молчали, когда вас включали в группу? – спросил Шрагин.

– Опять струсил, товарищ майор.

Шрагин долго молчал, смотря в окно, на пустынную улицу.

– Идите к подполковнику Гамарину, – наконец сказал он, – пусть он включит вас в эвакуацию.

– А куда мне явиться… там?

– Куда прикажет совесть. Идите… – брезгливо и с нетерпением ответил Шрагин, смотря на Рубакина и уже не видя его…

В кабинет вошел плотный низкорослый парень с крупной головой, увенчанной копной каштановых вьющихся волос. Прикрыв за собой дверь, он вытянулся, четко, по-военному прошагал к столу, остановился и громко отрапортовал:

– Харченко Павел Петрович.

– Садитесь, товарищ Харченко. Давайте потолкуем о нашей будущей работе.

Харченко сел, провел рукой по своим пышным волосам и, вздохнув, сказал:

– Поздно вы приехали, товарищ майор. Хотя бы на недельку раньше.

– Надеюсь, вы не думаете, что я задержался умышленно?

– Та ни, – с добродушной украинской интонацией ответил Харченко. – Все мы под приказом ходим. Но как теперь успеть исправить то, что наворочено?

– Что вы имеете в виду?

– Ну вот дали нам здесь новые паспорта, таки новеньки, аж скрипят, – Харченко обнажил крупные белые зубы, но непонятно было, улыбается он или злится. – Поставили в них прописку и штамп о работе. Я еще в гостиницу не въезжал, пошел по своей прописке, а там – учреждение. Еще хуже со штампом о работе. У меня, например, пометка, что я работаю на кожевенном заводе. Сходил я и туда. Заводик маленький, рабочих и сотни не будет. А вдруг немцы прикажут всем явиться по месту их прежней работы? Я явлюсь, а меня там никто не знает, и я никого не знаю. А кроме того, у меня нет никакой кожевенной специальности. Неужели некому было подумать об этом?

– Подождите. И у всех так?

– Кроме Григоренко, он получил паспорт без штампа о работе.

– Молодец, я вижу, этот Григоренко.

– Не без того… – согласился Харченко, но в его интонации Шрагин почувствовал иронию.

– Он и в гостиницу не полез, – сказал Шрагин.

– А мы что, хотели туда? Ему из-за жены подвезло. Нам приказали, и все.

– Асами вы разве не понимали, что это подрывает конспирацию? – спросил Шрагин.

– Поначалу не понимали, – откровенно сознался Харченко. – Думали ведь, что до сдачи города вагон времени и что мы еще успеем нырнуть в гущу.

– А ваши костюмы? А участие в облавах? Харченко насупился и, глядя на Шрагина из-под косматых бровей, сказал:

– Лично я в облавах участвовал с полным сознанием и удовольствием. Вот так. И давайте, Игорь Николаевич, поговорим напрямоту. По оперативным дисциплинам я в спецшколе был первый отличник. Вот так. А что из этого? Разве кто думал, что так все дыбом перевернется? И спешка и ошибки – разве все это по злу или по дурости? Вот, вы вроде, обиделись, что я сказал про ваше опоздание сюда, сказали, что это неумышленно получилось. Так же и со всеми нашими бедами. Вот так, Игорь Николаевич. И в Москве, небось, не все идет как по нотам. И давайте сейчас вместе налаживать дело, а не виноватых искать. У меня, если разрешите, есть разные мыслишки, как нам половчее к городу прижиться…

Следующим собеседником Шрагина был Федорчук, плечистый увалень с голубыми добрыми глазами, обрамленными густыми белесыми ресницами. Густые светлые волосы зачесаны назад. Руки молотобойца. Держится спокойно, непринужденно, говорит неторопливо, точно…

– Как вы расцениваете наше положение? – спросил для начала Шрагин.

– А никакого положения еще и нет. Есть только глупости, которые могут его осложнить.

– Надо же, наконец, принимать меры предосторожности.

– Я лично их уже принял. Поскольку я отвечаю за взрывчатку и оружие, сегодня ночью мы с Харченко все перепрячем. Одно недостроенное здание нашли. В подвал – надежно. И как раз там же, по соседству, я и жилье себе нашел. – Федорчук неожиданно улыбнулся. – Только вот, вроде, жениться придется. Как вы на это посмотрите?

– Кто она?

– Хорошая девушка, наша полностью.

– А почему остается в городе?

– Ее комсомол оставляет. Но она и нам будет полезна. Немка из колонисток. Язык знает. Бойкая. Вы, товарищ майор, в ней не сомневайтесь, я познакомился с ней не вчера.

– Позавчера?

– В самый первый день приезда, товарищ майор.

– Так что же, вы женитесь всерьез?

Федорчук ответил не сразу, щеки у него порозовели, он сморщил лоб и долго с выражением страдания смотрел куда-то в угол.

– Не знаю, поверите ли вы, товарищ майор, – сказал он.

– Да вы прямо скажите: брак у вас будет фиктивный или настоящий?

– У меня жена есть, товарищ майор. И двое сынишек, малыши. И они для меня – все… – Федорчук все больше краснел и морщил лоб, подыскивая слова. – Ну вот… А эта девушка – одна на всем свете, а жених ее в армии. И он для нее тоже – все. Так что в этом вопросе у нас с ней полная ясность. Но сегодня же, если вы не будете возражать, мы с ней чин по чину запишемся в загсе.

– Загс-то, наверно, эвакуировался…

– Штампик в паспорте поставить проще простого. Сделают здесь, в управлении. Я уже говорил…

– Вы в ней уверены?

– Как в себе, товарищ майор. Надо только с горкомом партии договориться, чтобы потом комсомольцы ее не требовали. Так что вы уж поверьте, товарищ майор, у нас с ней все только для дела.

– Про себя ей рассказывали?

– Да что вы, товарищ майор? Тут у нас с ней единственная трудность. Понимаете ли, она вербует меня в комсомольское подполье. И я, так сказать, поддаюсь помаленьку. И пока суд да дело, я с ней немецкий язык совершенствую.

– Какое у нее жилье?

– Была одна комната в маленьком домике, а теперь сосед эвакуировался, и получился совсем отдельный дом. Даже садик свой. Но главное, товарищ майор, чтобы вы поверили, что во всем этом нет ничего, кроме нашего святого дела. Ни-че-го!..

Федорчук все больше нравился Шрагину.

– Расскажите мне коротко свою биографию, – попросил он.

– Из рабочей семьи. Три года без толку томился, все работу по душе искал, – охотно начал рассказывать Федорчук. – А тут армия. Попал в саперы. Потому мне теперь и взрывчатку доверили. Вернулся домой, стал работать в милиции. А между прочим, еще в армии я увлекся тяжелой атлетикой, даже разряд получил. Дома меня сразу в спортивное общество «Динамо». Попал на динамовское соревнование в Ленинград, взял второе место, и меня назначили в спецшколу инструктором по физкультуре. А я как пригляделся, подал заявление, чтобы взяли курсантом. Вот и вся моя биография…

Шрагин попросил Федорчука охарактеризовать участников группы.

– Это занятие не для меня, я к людям очень доверчивый.

– Это опасно.

– Согласен, я еще до войны сделал для себя этот вывод. Что сказать о людях группы? Все мы одного покроя, вместе учились. Ну, а если по-человечески, больше всех мне но душе Харченко.

– Почему? – спросил Шрагин.

– Да по всему, – коротко ответил Федорчук и, видя, что Шрагин ждет более подробного ответа, добавил: – Безотказный, работу любит, любую, я еще в школе приметил. Знаете, есть такие люди: пошли их в ад печи топить, они слова не скажут, поедут в тот ад и будут те печи топить. Работа так работа… Мы и тут держимся с ним на пару, и, если можно, учтите это на будущее…

Новым собеседником Шрагина был худощавый, нервный паренек. Он вошел моряцкой походкой вразвалочку, но тут же спохватился и пошел ровнее.

– Явился для беседы, – сказал он бойко и при этом покраснел. Было видно, что он старается держаться независимо и в то же время он чисто по-мальчишески боится произвести плохое впечатление.

– Моя фамилия Дымко… Сергей Дымко… Сергей Николаевич Дымко… Это если полностью, – говорил он быстро и сбивчиво, прямо смотря на Шрагина, будто желая знать уже сейчас, какое впечатление он произвел. Но так как Шрагин выжидательно молчал, он продолжал: – Начал я жизнь беспризорником… Сиротой остался… Ну, конечно, детдом, учеба… Первичная, так сказать. Там же вступил в комсомол. По путевке комсомола строил московское метро. Не я один, конечно, строил. Оттуда послали в спецшколу. Учился ничего. Бывало, конечно, и срывался. Но когда зашла речь о создании нашей группы, я вызвался первым, вернее, одним из первых.

– Вы представляете себе, чем мы будем заниматься?

– Конечно, представляю, – уверенно ответил Дымко и тут же поправился: – В общих чертах, конечно.

– А к чему у вас больше лежит душа?

– Как к чему? – смешался Дымко.

– К диверсии, разведке, пропаганде?

– Что прикажете, то и буду делать, – выпалил Дымко, явно избегая разговора о предстоящей работе.

«Парень ты хороший, – думал о нем Шрагин. – Но зачем тебя решили сделать разведчиком, никто не знает, а сам ты – тем более».

– Это моя беда, я не умею сразу произвести хорошее впечатление, – огорченно сказал Дымко, будто разгадав мысли Шрагина. – И знаете, это началось еще в детдоме. Но поверьте, всегда со временем выяснялось, что я не такой уж плохой, честное слово. А может быть, это мое свойство как-нибудь пригодится? – с надеждой спросил он.

– Ничего, не боги горшки обжигают. Будем работать, – сказал Шрагин.

Глаза у Дымко радостно вспыхнули, и Шрагин подумал, что он сейчас скажет что-нибудь выспреннее, ненужное, но Дымко промолчал…

Парень, который пришел после Дымко, был неразговорчив, каждое слово приходилось вытягивать клещами.

– Ястребов Алексей Васильевич, – представился он, а потом на все вопросы отвечал только: «да», «нет», «не знаю». У него было открытое, простоватое лицо, и только светло-серые глаза, которыми он в упор смотрел на Шрагина, таили в себе пока еще непонятную силу характера. Шрагин не терпел болтливых людей, но, сталкиваясь с людьми Молчаливыми, всегда стремился разгадать, отчего у человека замкнутость. Далеко не всегда это выражает характер человека. Сейчас он осторожно выспрашивал Ястребова о его жизни, учебе в спецшколе, об отношениях с товарищами по группе и, слыша односложные его ответы, видел, что не жизнь сделала этого парня таким сдержанным. Его биография была прямой и чистой, как взгляд его светло-серых глаз. Значит, все дело в характере, а такой характер для разведчика – ценнейшее качество.

Шрагин спросил, любит ли он свою чекистскую работу.

– На эту работу, товарищ майор, без любви вряд ли так просто пойдешь, – убежденно и с хорошей злобинкой ответил Ястребов.

– А вы что же, так вот, сразу эту работу и полюбили? Ястребов долго не отвечал.

– Батя мой – украинский большевик, – сказал он наконец. – Его на глазах у матери немцы убили… в восемнадцатом году. Мне тогда и трех лет не было…

Следующим пришел Семен Ковалев. Он был выше среднего роста, широкий в плечах, но немного сутулый и оттого казался неуклюжим. Он уже успел избавиться от казенной одежды, на нем были разномастные пиджак и брюки, заправленные в резиновые рыбацкие сапоги с отвернутыми голенищами. Все это сидело на нем ладно и естественно, прямо заскочил сюда человек, идя на рыбалку…

– Вид у вас отменный, – похвалил его Шрагин.

– Натерпелся с этим. Первый раз, знаете, на рынке менялу изображал. Но, вроде, спецовочка получилась ничего.

Шрагин попросил его рассказать о себе.

– Из крестьян я, из потомственных плотников, – говорил он, мягко окая. – Мне бы дома строить, а не это… – он подмигнул. – Но раз уж груздем назвался, надо лезть в кошелку. Так что давайте задание – выполню все, что будет по силам. А надо, так и через силу…

– Что вам больше с руки? – спросил Шрагин.

– Что-нибудь такое, товарищ майор, чтобы немца бить издали и в разговор с ним не вступать, – спокойно и неторопливо ответил Ковалев. – Говорить с ним, наверно, не смогу. И не оттого, что языка не знаю. Просто выдержки не хватит. А вот, к примеру, сбросить под откос поезд – это я готов. И если их там хоть с полсотни сгинет, тогда и самому умереть будет не жалко.

– Ну что же, пристраивайтесь к железной дороге. А только погибать не надо, и менять вас на полсотни фашистов невыгодно.

– Я и не спешу. Я хотел только, чтобы вы знали: перед смертью не дрогну, – просто сказал Ковалев.

– Демьянов Иван Спиридонович, – густым басом представился следующий участник группы, аккуратный, подтянутый мужчина, на котором даже нелепая казенная одежда выглядела ладно и не бросалась в глаза. Он был постарше всех, с кем уже беседовал Шрагин, и в нем сразу же обнаруживалась военная косточка. А спустя несколько минут Шрагин уже знал, что перед ним человек с опытом чекистской работы, который хорошо представлял, чем будет заниматься группа. Шрагин даже подумал, что надо будет иметь его в виду как своего преемника на случай беды. Шрагин спросил Демьянова, почему он в таком возрасте оказался выпускником спецшколы.

– Сколько раз я это объяснял людям! – сдержанно улыбнулся Демьянов. – Я уже шесть лет работал в органах и на седьмой обнаружил, что, если не подучусь, лучше мне в шоферы идти. Поверьте, пять рапортов написал, выговор получил за попытку отлынивать от работы, а все-таки прорвался. И не жалею…

Последним собеседником Шрагина был Егор Васильевич Назаров. Он родился и вырос в рабочей семье на берегу Волги, а похож был на южанина: смуглое лицо, угольно-черные волосы и глаза. А речь неторопливая, рязанская, со всякими самодельными приговорочками. И весь он был такой же неторопливый, скупой на движения.

– На заводе я проработал всего три года, – рассказывал он. – Так что я возле рабочего класса только слегка повертелся, вроде как торопливый гость на свадьбе. И сразу меня в спецшколу. Шел по грибы, а попал на охоту. Но ничего, кончил школу, получил звание. Но звание – это еще не знание, так что я стараться буду, но прошу и подсказать, когда требуется… – говорил он спокойно и даже с улыбочкой.

– Страха не испытываете? – прямо спросил Шрагин.

– Немного есть, конечно… – не успев стереть с лица улыбку, ответил Назаров. – Но умереть, товарищ майор, Можно и от аппендицита, а в наш образованный век такая смерть, по-моему, страшнее. – Назаров опустил свои черные глаза, лицо его стало строгим. – Я знаю, товарищ майор, на что иду, но думаю не о смерти, а о борьбе с заклятым врагом, его смерть меня интересует, его, товарищ майор! – сказал он и опять улыбнулся, подняв глаза на Шрагина…

Пока снова все друг за другом входили в кабинет и рассаживались, Шрагин смотрел на них и думал: «Славный в общем народ подобрался. Но вряд ли вот так все соберемся… после…»

– Теперь я еще тверже уверен, дорогие товарищи, что нам по силам развернуть большую работу, – начал он и никак не мог выбросить из головы: «Вряд ли вот так все соберемся… после…» – Наше дело – разведка и диверсия.

В отношении диверсии все ясно: выбираем цель покрупнее и наносим удары, чтобы врагу и не думалось о спокойной жизни. Разведка – это для всех нас ежедневная, кропотливая и предельно важная работа. Наш город и весь этот район – южный фланг немецкого фронта. Когда они пройдут дальше на восток, наш город окажется как бы изолированным от фронта и потому удобным для расположения здесь военных и административных служб. Большой судостроительный завод привлечет сюда морское начальство…