Я вам всю правду скажу

Лёвка – тогда еще Кацнельсон (Львом Нельсоном, или «бедным Лёвой», он станет позднее), – как раз приехал после второго курса в Киев на каникулы, и они с Соней мирно-весело оформили развод. Требовать со студента алименты было смешно, и Любовь Моисеевна сказала: «Выкрутимся.»

Выкручиваться она умела; всю жизнь, сколько себя помнила, этим занималась. И поднаторела в непростом искусстве – будь здоров. Если бы в том курсе молодого бойца, который довелось ей пройти в очень нежном возрасте, существовали выпускные экзамены, то сдала бы их девочка Либа-Люба на круглые пятерки.

Так что – выкручивались. До прошлого года, до выхода Фимы на пенсию, грех было жаловаться: и на еду хватало, и на квартплату. Даже на электричестве слишком экономить не приходилось. Телевизор «Весна», пусть и черно-белый, в доме имелся, стиральная машина «Ока», купленная задолго до рождения внука, все еще соглашалась другой раз поработать – на одну закладку ее сил пока хватало.

Соседи, во всяком случае, были уверены, что «живут Голубы – дай Б-г всякому».

А они жили – порой и тужили, но виду не подавали. Поскольку самой бабе Любе пенсии по возрасту еще не полагалось, рассчитывать приходилось на одну Фимину.

Соня по возможности подкидывала на сыночка, но новый муж ее оказался человеком хоть и щепетильно-порядочным (и на том спасибо, Любовь Моисеевна и надеяться боялась, что сколько-нибудь стоящий мужчина «возьмет эту балду с ребенком»), зато прижимистым до невозможности. Не только рублю – копеечке счет знал. Из всех пословиц и поговорок чаще всего повторял две: «деньги счет любят» и «копейка рубль бережет». Клюнул в свое время на неземную Сонину красоту, но к красоте, даже неземной, привыкаешь, а чужой ребенок никуда не девается – торчит занозой в глазу, раздражает.

На просьбу жены выделить внеочередную десятку на ботинки или портфель для пасынка, Феликс высоко задирал роскошные свои соболиные брови: разве не было будущему зятю обещано перед свадьбой, что молодые мальчика чувствовать не будут, что все хлопоты и расходы, связанные с ребенком, дед с бабкой возьмут на себя? Почему бы уважаемой и нестарой еще теще не вернуться на работу, вместо того чтобы выпрашивать деньги у дочери, точнее, у зятя?

О возвращении на работу Любовь Моисеевна и помыслить не могла: как бы не стал Шимке без ее пригляда режим дня нарушать, болтаться после школы по округе в компании шпанистых соседских мальчишек – о, это опасное влияние улицы! А хлебать разогретый вчерашний суп или того хуже – сухомятить? Фэ! Ни в коем случае! Ребенок должен быть присмотрен, оторван от улицы и накормлен свежей пищей – чего бы это ни стоило. Не в деньгах счастье, а в Шимкином здоровье.

Сенька о семейных финансах не задумывался. Не то чтобы не знал – не знать бабка не позволяла: «ребенку следует понимать, что деньги с неба не падают». Ну да, ежу понятно, что не падают, а доставляются десятого числа каждого месяца болтливой почтальоншей Фаней: девяносто два рубля. Много это или мало? Сначала кажется, что много, но к концу месяца то и дело оказывается катастрофически мало.

Что бабка на стол ставила, то Сеня и съедал: в первые две недели после дедовой пенсии – курочку, бульончик, яичко всмятку, в третью неделю – все больше картошку да капустный суп, а ближе к десятому числу – там уже, в основном, оладьи и кашу. Ему все нравилось, баб-Люба даже самую дешевую еду вкусно готовила. Копеечная капуста в сухарях звучала в ее исполнении ничуть не хуже куриных котлеток.

4. Три шкуры

Так как же все-таки удалось Сеньке то самое фирменное бабулино «я вам всю правду скажу» раскусить? Интуиция? Врожденные способности к психологии? Да нет, обыкновенная детская наблюдательность, так часто недооцениваемая взрослыми.

Мы-то с вами наивно полагаем, что наши мелкие по уши погружены в свои игрушки, куклы-машинки, а они между тем все, звучащее над их головами, пишут – причем на самые бессбойные в мире, независимые от внешних источников энергии, носители. Сопливые эти компьютеры без микрочипов запросто перерабатывают чертову тучу гигабайтов родительских разговоров.

Но это я так, к слову пришлось, не обращайте внимания. Приведу-ка вам лучше парочку примеров характерного для баб-Любы вранья – той самой ее всей правды.

Дочь свою к Сениной школе она на пушечный выстрел не подпускала, весь нахес копила для себя одной – заслужила. Являясь в школу на родительские собрания (о, эти мероприятия были ее любимыми выходами в свет, по такому поводу она даже переодевалась в свой второй, уличный, халат), бабка притворно-тревожно интересовалась у классной руководительницы: «как мой Шимке? не бедокурит?», совершенно точно зная, что прямо сейчас огребет полную торбу родительского нахеса6. Классная рассыпа́лась в похвалах: лучший ученик, гордость школы, примерное поведение, участие в общественной работе, помощь отстающим – лучшего и пожелать нельзя.

6 Нахес – благополучие, благоденствие, благодать, блаженство, победа, удача, успех (идиш)

– Как вам удается так воспитывать мальчика без родителей? Поделитесь секретом, уважаемая Любовь Моисеевна.

И польщенная бабка охотно делилась:

– Я вам всю правду скажу. Я воспитываю его строго по Макаренко!

Нет, ну вы слышали такое? «Строго по Макаренко» – щас, разбежались. Уважаемая Любовь Моисеевна о Макаренко знала лишь то, что он – угодивший властям педагог. Ни единой строчки Антона Семеновича она не прочла и читать не собиралась. Зачем? Сами с усами.

Расспрашивать, в чем заключается метод Макаренко, никому из присутствующих не хотелось: «классная» боялась обнаружить свое незнание наследия корифея советской педагогики, а сидевшие за партами усталые родители помалкивали в тоскливом ожидании окончания обрыдлой повинности: скорей бы домой – там белье с утра замочено, ужин не готов, а после ужина еще уроки у лоботряса проверять…

Удивляетесь, с чего вдруг «классная» решила, что Сеня – «мальчик без родителей»? Так тут мы наблюдаем один из примеров баб-Любиной полезной корректировки действительности. От прямых ответов на расспросы учителей (имеются ли у ребенка родители, не лишены ли они родительских прав, не сидят ли по тюрьмам, не умерли ли, в конце концов?) Любовь Моисеевна ловко уходила, уклончиво намекая подходящими телодвижениями и давая понять поникшим лицом, что никому кроме нее бедное дитя не нужно. Сирота, можно сказать, при живой матери.

Что было неправдой. Соня сына любила – насколько была способна. Просто способна она была на немногое. Навестить в воскресенье часа на два-три. Подбросить на хозяйство зажиленную от мужа пятерку, а то и десятку. Выслушать жалобы матери на невыносимого ребенка, по которому интернат для трудновоспитуемых давно плачет. Сделать невыносимому ребенку краткий выговор. Ну и все – до следующего воскресенья. Невысоких эмоциональных всплесков вяловатой ее души с трудом хватало на себя саму – где уж там сыну было приткнуться.

А он себя сиротой нисколько не ощущал, горячо ожидал материнских визитов. Каждую неделю торопил засидевшуюся субботу, чтобы поскорее взошло воскресенье, когда – часов в десять-одиннадцать – раздастся, наконец, любимый знакомый звонок: «дзынь-дзы-и-инь». Мать всегда так звонила: один короткий и один длинный. Тогда можно было мчаться стрелой в прихожую, чтобы самолично открыть ей дверь и ухватить полминутки счастья, пока не явится из кухни бабка и не скомандует: «Шимке, отойди от мамы! Соня, перестань тискать ребенка – ты мне его испортишь.» Не успеет мама снять пальто, как бабка напустит на лицо траурное выражение, подходящее для горестной вести: «Все кончено! Он на этой неделе две четверки получил. Одна ему теперь дорога – в дворники. Будет валяться под забором – вот помяни мое слово.»

Мама послушно ужасалась такой кошмарной сводке новостей, и Сеня спешил сообщить ей, что кроме двух злополучных четверок – по французскому и по труду – он нахватал еще и несколько пятерок. К его пятеркам отношение в семье было самым что ни на есть будничным: солнце встает на востоке; реки впадают в моря; Сеня получает пятерки. Привычный ход жизни, чему тут радоваться?

Что же до упомянутой выше собственной воспитательной системы Любови Моисеевны, то она легко обходилась как без Макаренко, так и без Песталоцци, Ушинского или Фребеля. Была эта система проще простого и базировалась на одной непреложной концепции, согласно которой, детство – это не часть жизни, а всего лишь подготовка к жизни. Из чего плавно вытекало заключение: ребенок еще не человек. Он не более чем заготовка, болванка. Если хотите, бревно, из которого воспитателю предстоит выстрогать человека. Да, строгаемому может быть больно, но такая боль ему только на пользу.

Претворению сей концепции в жизнь служили два основных практических правила:

1. никогда ни в коем случае ребенка не хвалить – чтобы не распускался;

2. за малейший промах пропесочивать воспитуемого до печенок, покуда ему небо с овчинку не покажется.

Что-то тут не сходится, скажете вы: разве можно обожать ребенка и одновременно тиранить его, считать бревном? И попадете в самую точку, в самый нерв конфликта между Любовью Моисеевной и бабой Любой.

Нет, я ничего не напутала; это был один и тот же человек, причем без малейших признаков раздвоения личности. Конфликт, тем не менее, присутствовал.

Любовь Моисеевна драла с внука три шкуры. Ела его поедом за каждую случайно залетевшую в дневник четверку. Не кричала – и на том спасибо, зато зудела: попрекала, журила, пилила – причем, часами. Покончив с зудежем, переходила к проповедям и пророчествам. Готовила таким образом ребенка к будущим житейским трудностям под девизом: «меня не волнует, хорошо ли ему со мной; главное – чтобы ему было хорошо после меня.»

Что пятерки! Сенька и на шестерки бы учился, лишь бы бабкиного зудежа избежать.

При этом баб-Люба – сердце не камень – те же самые три шкуры сдирала с себя, чтобы ребенка всем обеспечить. Бабушке на ужин и хлеб с жидким, по третьему кругу заваренным, чаем сойдет, зато внучку́ – такому удачному, не сглазить бы, отличнику – булочка с молоком, яблочко, а то и апельсинчик.

Да, признаемся не без смущения: Сенька был отличником. Круглым.

Сочетание слов «круглый отличник» вызывают у многих в воображении образ сутулого очкарика и прилежного зубрилы, однако здесь расхожий штамп окажется совсем не к месту. Не про Сеню это. Очков он не носил и сроду ничего не зубрил, поскольку нужды такой не возникало. Бабка знала, чего требовала: внук обладал великолепной памятью. Прослушав объяснение новой темы на уроке, дома даже учебника не раскрывал – все уже было понято и разложено по полочкам в голове. Ненадолго, правда: едва спихнув очередную контрольную или ответ у доски, Сенька с облегчением выметал из памяти всякие ненужные подробности, оставляя храниться на будущее лишь главное, основную суть. Фильтровал учебный базар.

Короче, Сеня сёк.

Дома, сбагрив на скорую руку письменные задания, нырял в очередную книжку.

Читать он начал… Да никогда он не начинал – родился с книжкой в руках. Школьная библиотекарша еще со второго класса впускала ненасытного читаку за закрытую дверь хранилища – а что прикажете с таким делать? Он книги глотает и тут же за новыми является – на него рекомендованных по возрасту не напасешься. Тем более, что к шестому классу уже и районная детская библиотека была прочитана Сенькой по восьмой включительно.

А задержусь-ка я тут с вашего позволения – ну буквально на полминутки, чтобы пропеть, пусть даже не к месту и невпопад, короткий гимн детским библиотекарям – женщинам большей частью одиноким, работавшим за сущие копейки. Как безошибочно чуяли они тех самых – своих читателей: мальчиков и девочек, шаривших алчными глазами по книжным полкам, бравших в руки книгу как драгоценный ключ в неведомое, как билет в захватывающее путешествие. Они влюблялись в этих проглотов, чтобы через недолгие семь-восемь лет отпустить их в большой мир взрослых библиотек, расстаться навсегда. И привечать новых, и высматривать среди них таких же голодноглазых.

Как всякий запойный читатель, Сенька не делал ошибок на письме. При этом ни единого грамматического правила знать не знал; просто помнил как надо, вот и все. В особо каверзных случаях он выводил спорное слово на бумаге печатными буквами и рассматривал получившуюся «картинку». Правильное написание выглядело знакомым, было приятно глазу, неправильное казалось нелепым, корявым. Учителя русского и украинского языков с такой особенностью Сени Голуба давно смирились. И в самом деле: что толку допытываться у ученика, по какому правилу он склоняет или спрягает, ставит или опускает запятые, если в результате к написанному изложению или сочинению трудно придраться?

А математика – помилуйте, ну какая же это учеба? Игра это, одно сплошное удовольствие. Каждая задача – маленькое детективное расследование; преобразование алгебраических выражений – увлекательная забава; доказательство теорем – что-то вроде логической полемики, дебатов на равных со всякими там Пифагорами и Эвклидами. «Доказательства заучивать? Не, дурное это дело, – убеждал Сеня соседа по парте Генку. – Проще же разобраться, понять. А когда понял – оно уже твое навсегда, в жизни не забудешь.»

После каждого родительского собрания завистливые матери хорошистов ворчали, что Голуб – тщеславный выскочка и везунчик. Родители лентяев-троечников – напротив, утверждали, что он берет жопой. И те, и другие сходились во мнении, что он еще скатится.

Но вопреки подобным прогнозам, наш вполне себе разгильдяй снова и снова оказывался отличником и гордостью школы, не слишком, как видим, обременяя себя учением.

Сами же ученики – и хронически отстающие, и достаточно крепкие троечники стояли за Сеньку горой. Еще бы: он был самой большой ценностью класса, потому как списывать давал всем без разбору. Ради этого ежедневно являлся в школу минут за пятнадцать до звонка. Там его уже дожидались страждущие на тему «содрать домашку». Сенька вываливал из портфеля на парту все тетради с заданиями на день – пусть берут кому что надо. Исполнив спасательную миссию, удалялся в коридор, прихватив с собой яблоко и Жюля Верна или Джека Лондона. Избегал таким образом униженных просьб, которые смущали его гораздо больше, чем самих просящих.

В отсутствие хозяина власть над бесценными тетрадями захватывал Генка – как особа, наиболее приближенная к благодетелю. В единоличных полномочиях узурпатора было бросить спасательный круг избранному утопающему или позволить пойти на дно неугодному страдальцу.

Сеня о подобном самоуправстве соседа по парте не подозревал. Его огорчало, что с тех пор как Генка повелся на баскетболе, его стало невозможно чем-то другим заинтересовать. Письменное на скорую руку скатать, на устное забить – и поскорее рвануть на тренировку, где при некотором везении можно получить шанс переодеваться рядом со шкафчиком не кого-нибудь, а самого Игоряхи Ткаченко7!

7 Профессиональный баскетболист Игорь Ткаченко, ставший впоследствии одним из киевских криминальных авторитетов по кличке Череп

5. Блеф!

Про интернат для трудновоспитуемых из предыдущей главы не забыли? Это была не случайная моя обмолвка, а именно тот критический момент, после которого Сеня решил ни единому баб-Любиному слову больше не верить. Никогда.

Так и слышу в этом месте недоуменный вопрос: «Позвольте, чем же этот ребенок такой трудновоспитуемый? Нормальный как будто мальчишка, не хуже других. Зачем бабке так уж к нему придираться?»

Ах, какой хороший вопрос! Задайся им мама Соня хоть разок, вертеться бы баб-Любе ужом на сковородке, поскольку для перечисления внятных примеров невыносимости внука достало бы ей пальцев одной руки:

1. Он читает допоздна с фонариком под одеялом.

2. Он забывает говорить «спасибо» после еды.

3. Дай ему волю (да кто ж даст!), гонял бы каждый день после школы с соседской шпаной.

4. И – самое наболевшее: он не оказывает бабушке должного почтения!

Вот, пожалуй, и все прегрешения.

Любовь Моисеевна, однако, прекрасно знала, что дочь никакими вопросами утруждать себя не станет, удовлетворится кратким синопсисом, поверит на слово.

И все же, все же: для чего, с какой целью стала бы любящая бабушка напраслину на единственного внука возводить?!! Такую всю правду городить? Странно как-то…

А странно это для вас по простой причине: не понимаете вы всей баб-Любиной стратегии. Тем более тактики. Но я разъясню.

Во-первых, как следовало из ее педагогической теории, для ребенка крайне полезно постоянное напоминание о том, что он плохой – не недостаточно хороший, а именно плохой, выродок. Чем хуже мнение ребенка о самом себе, тем больше сил он приложит, чтобы стать лучше. А лучшему, как известно, предела нет. Вот пусть Шимка и старается.

А во-вторых, – и это главное, тут-то вся собака и зарыта – баб-Люба смерть как боялась, что дочь в один прекрасный день вздумает забрать ребенка к себе. Перенести такое было бы совершенно невозможно. Остаться без Шимки?! Да лучше умереть! Вот для того, чтобы не умереть, и приходилось Любови Моисеевне постоянно внушать дочери, что сладить с ужасно сложным ребенком лишь опытной ее матери по плечу. Так одним выстрелом убивались сразу два жирных зайца: Шимка оставался при бабушке, а Соня была навечно признательна матери за избавление от лишних родительских проблем.

С интернатом же дело было так. В один прекрасный день, после двух часов очередного приступа бабкиного зудежа, Сеня позволил себе огрызнуться: «Говори что хочешь, я тебя не слышу.» После чего уткнулся в «Одиссею капитана Блада» – Генка стянул забойную книжку у старшего брата и дал на два дня почитать.

Тут бы требовательной Любови Моисеевне решительно отодвинуть баб-Любу в сторону и примерно наказать грубияна – да так, чтоб ему мало не показалось, чтобы зарубил себе на носу, заставить каяться, просить прощения и обещать больше никогда-никогда. Баб-Люба, однако, без боя не сдастся – поспешит на кухню печь для Шимке коржики с корицей. Как тут компромисс найти, чтобы внука приструнить по заслугам?

Решение для подобных случаев было давным-давно найдено и одобрено обеими бабкиными ипостасями.

– В интернат! – провозглашали они в унисон при каждом крупном конфликте поколений. – В исправительный дом!

Замечу, что любое неповиновение внука расценивалось как как конфликт мирового масштаба. За последние пару лет интернатская страшилка так Сене приелась, что на этот раз он, не отрываясь от книги, лишь плечом дернул – как от комара отмахнулся.

Столь легкомысленного попрания своего авторитета Любовь Моисеевна допустить не могла и положила любой ценой добиться от внука раскаяния или по меньшей мере страха перед неотвратимым наказанием. Ответом на вопиющее пренебрежение стало тут же написанное и громко зачитанное вслух письмо директору интерната: «Мне стыдно признаться, но я вынуждена сказать всю правду: мой внук Семен – очень трудный ребенок. С ним невозможно справиться, он грубит бабушке и не слушается. Мать им не занимается, а у меня больше нет сил. Пожалуйста, помогите исправить мальчика!»

Дед Фима немедленно был откомандирован на почту – отправить заказным письмом вопль несчастной измученной старушки.

Неисправимый ребенок нисколечко, однако, не обеспокоился, даже ухмыльнулся про себя: да ла-а-дно. Не дурак, понимал, что интернат запросит характеристику из школы, и тогда директор покрутит пальцем у виска: «сбрендила бабуля – на такого золотого ученика бочку катить». А посему незачем всякими пустыми угрозами голову себе забивать.

Уже через неделю из интерната пришел ответ. Сенька, посланный за газетой, самолично вытащил из почтового ящика конверт, который бабка тут же вскрыла. Зачитала торжественно, с выражением: «Глубокоуважаемая Любовь Моисеевна! Мы с большим сочувствием прочли Ваше письмо и готовы прийти Вам на помощь: зачислить Вашего непослушного внука с первого сентября в шестой класс интерната. Мальчик несомненно нуждается в самой строгой дисциплине для исправления. Отправляйте его к нам, на полное государственное обеспечение. Наши опытные педагоги научат ребенка любить и уважать бабушку. С почтением, директор и завуч.»

Любовь Моисеевна назидательно постучала указательным пальцем по письму:

– Вот: чужие люди ко мне с уважением и почтением, а родной внук, которому я все отдала, позволяет себе грубить и не слушаться.

Но дыбык, к ее изумлению, ни раскаяния, ни тревоги за свое будущее не выказывал. А чего там, в самом деле:: до сентября еще сколько воды утечет… Еще пятый класс предстоит окончить, еще летние каникулы впереди. За это время бабка сто пятьдесят раз передумает, забудет сердиться.

Пустой конверт из интерната лежал на краю стола и чем-то Сеньку интриговал: слишком чистеньким конвертик тот был, будто не хватало на нем чего-то…

Проследив за взглядом внука, Любовь Моисеевна вместе с баб-Любой сникли: недооценили мамзера. Тот в два счета просёк проруху: на конверте имелись и марка, и обратный адрес, даже вычерченный строго по пунктирам почтовый индекс наличествовал, но не было черного почтового штемпеля!

Блеф! Трюк! Очередной развод, очередная бабкина «вся правда»!

Вот сами скажите: можно такой верить?

6. Киселёвы

Интернатскую эту историю Сенька, кипя и булькая от возмущения, вкратце изложил Толяну. А кому еще? Не матери же.

Пояснять приятелю, как мастерски баб-Люба умеет раздувать огорчительные мелочи до вселенских катастроф, не требовалось: Толян и сам не раз становился невольным свидетелем соседских драм. Потому-то он и старался без крайней нужды не наведываться к Голубам, несмотря на то что каждый раз оказывался усажен за стол и накормлен щедро, от всей души. Вареники с творогом он ценил особенно, но всё же был готов и без вареников обойтись – лишь бы не рисковать оказаться в опасной близости от вулкана педагогических экзерсисов.

– Сдается мне, она у тебя того: с приветом. – ставил Толян диагноз баб-Любе. – С хоро-о-шим таким приветиком. Моя бабка в крайнем случае наорет, в самом крайнем – может за ухо ухватить. Но небольно, она жалостливая: ни разу бате на меня не настучала. А твоя – интеллигентка: жилы тянет и на кулак наматывает. Бр-р-р. Я б от такой утек.

Раз уж мы Толяна здесь упомянули, то уместно было бы заодно познакомить вас вкратце со всем Киселёвским семейством: они нам еще встретятся.

Как во многих еврейских семьях двадцатого века, у Киселёвых царил матриархат: ими правила баба Роза – единственная, согласно паспорту, Киселёвская еврейка.

Ефим Голуб и Розалия Киселёва, бывшие сотрудники по бухгалтерии, квартиры свои получили одновременно, еще в конце пятидесятых, причем на одном этаже. Две семьи слегка подруживали – по-соседски. Не только солью-сахаром хозяйку выручить или трешку до получки другой раз перехватить, но и за мелиху8, когда накипит, парой очень осторожных слов перекинуться.

8 Мелиха – дословно: царство (идиш). Здесь: власть, правительство

Маленькая, но тем не менее пышненькая, баба Роза цвела в середине шестого десятка карминным гипертоническим румянцем. Мелкие точеные черты оплывшего ее лица свидетельствовали о том, что в юности, в возрасте бутона, была она чудо как хороша.

В июне тридцать шестого семнадцатилетняя Роза, едва сдав школьные экзамены, впервые в жизни отправилась с одноклассницами на настоящий вечер танцев в парке культуры. До того судьбоносного дня ей доводилось танцевать лишь с подружками – шерочка с машерочкой.

Духовой оркестр играл «Осенний сон», и не успела Роза оглядеться по сторонам и обозреть с понятным трепетом весь ассортимент наличествовавших кавалеров, как была немедленно приглашена на вальс очень высоким мужчиной в военной форме. Ни погон, ни петлиц она, в силу своего малого росточка, разглядеть не сумела. Спросить постеснялась. Да что там погоны – она и лица-то будущего своего мужа в тот вечер толком не разглядела. После вальса танцевала с ним кадриль, за кадрилью польку. Дальше пошли «Рио-Рита» и «Утомленное солнце», а в перерыве новый знакомый сделал Розе предложение. Его рука – первая мужская рука, коснувшаяся ее талии, была так горяча, его учащенное дыхание так волновало, что Роза сумела лишь пролепетать: «Надо маме сказать.»

Расписались Роза Гойхман с летчиком Ваней Киселёвым в июле, а в сентябре он в последний

раз поцеловал жену, качнул серебряным крылом9 и улетел воевать в Испанию. Там и погиб очень скоро, оставив юной беременной вдове комнату в многонаселенной коммуналке да скромную, но твердую военную пенсию. Роза в положенный срок родила мальчика Борю и растила его вдвоем с мамой Саррой Абрамовной: у бывшего харьковского беспризорника и детдомовца Ивана Киселёва никаких родственников не имелось.