Площадь атаки

Еще пара проходов через Anonymouth, и у меня появился вполне пригодный текст, а также URL облачного хранилища, куда я сложила все эсэмэски. В министерстве внутренних дел никто не шифровал письма по протоколу PGP, потому что зачем нормальным людям вся эта ерунда, поэтому было проще простого заложить в ящик к Литвинчуку письмо, неотличимое от настоящего. Я даже подделала шапку документа – по той же причине, по какой создатель кукольных домиков рисует крохотные названия на корешках книг в гостиной. Пускай этого никто не увидит, все равно профессиональная гордость требует соблюдать точность даже в мельчайших деталях.

К тому же у меня был скрипт, способный сделать это.

– Что дальше? – Кристина восхитила меня своим встревоженным видом. Словно боялась, что я вдруг выпущу клыки и разорву ей горло.

– Дальше мы дадим Литвинчуку пятнадцать минут на прочтение этого письма. Если он не заглянет в почту, напишем ему с телефона Ван Дейка. Кстати. – Альт-таб, альт-таб, вставить номер, три клика, и я отсоединила от сети настоящий телефон Ван Дейка, сделав его недоступным на случай, если Литвинчук вздумает позвонить ему.

Уже совсем стемнело, стало холодно, и без перчаток пальцы жгло как огнем. Закончив работать на клавиатуре, я натянула перчатки и включила встроенные обогреватели. Я заряжала их весь день, чтобы хватило на целую ночь на баррикадах. Перчатки Кристины пестрели прожженными дырками от сигареты, и ей, наверно, было в них холодно. Гадкая привычка. Так ей и надо.

Народу на площади прибавилось. Полыхали костры в бочках, в их мерцающем свете и в последних багровых отблесках заката я разглядела на многих демонстрантах хлипкие самодельные бронежилеты.

– Ребят, плохи ваши дела.

– Почему?

Я показала на парня, который раздавал малярные респираторы.

– Потому что эти маски бесполезны против слезоточивого газа или перечного спрея.

– Знаю. – Ее фатализм был непробиваем.

– И что?

Она пожала плечами в типичной борисовской манере:

– Зато они чувствуют, что делают нечто полезное.

– Чувствовать – это мало, – ответила я. – Может быть, когда-то, во времена Вацлава Гавела, в этом был какой-то смысл. У вас тогда правили бестолковые борисы, державшие тайную полицию на водке и чистках. Уверенные в собственном инженерном таланте, они сооружали огромные, величиной с холодильник, подслушивающие устройства, нуждавшиеся в ежечасном ремонте и смене масла. А сейчас контрразведчики вроде Литвинчука могут каждые пару лет летать в Вашингтон на специальную ярмарку, где богатейшие компании предлагают всем желающим свое великолепное шпионское оборудование. Естественно, за всеми этими компаниями стоят либо русские, либо китайцы, либо американцы, но все равно их техника в миллион раз лучше, чем все то, что сможет самостоятельно произвести Словстакия. И они снимут с вас шкуру, как с апельсина. И дело не только в слежке. Почитай брошюры о современном нелетальном оружии. Болевые лучи, от которых плавится лицо, аэростаты с перечным спреем и нервно-паралитическим газом, звуковые пушки, от которых ты наложишь в штаны…[5]

– Знаю, знаю. Ты об этом давно твердишь. И чего ты от меня хочешь? Я стараюсь быть умнее, учу своих друзей быть умнее, но что мне делать со всеми этими людьми…

Меня охватил жар.

– Если у тебя нет решения, это не значит, что его не надо искать. И не значит, что решение нельзя найти. Ты и твои семеро друзей ничего не измените, вам нужна помощь всех, кто сюда пришел. Вы знаете то, чего не знают они, и, пока они этого не узнают, их будут бить. – У меня дрожали руки. Я сунула их в карманы. Покачала головой, пытаясь отогнать звеневшие в ушах людские крики, крики, услышанные в другом месте и в другое время. – Вам нужно стать лучше, потому что дело очень серьезное и иначе вы погибнете. Можете бежать от этих клоунов, прятаться за «параноид-андроид» и чехлами Фарадея, но рано или поздно вы непременно допустите ошибку, и их компьютеры выловят эту ошибку, и тогда…

В этот миг донер-кебаб встал у меня поперек живота, и я больше не могла говорить – то ли рыгну, то ли разрыдаюсь, уж не знаю, что хуже. Я не идиотка – скорее, говорила это себе, чем Кристине. Если днем на работе ты помогаешь репрессивным режимам следить за своими диссидентами, а потом в качестве хобби помогаешь этим диссидентам уходить от слежки… Прямой путь к саморазрушению.

Я это понимаю.

Но попробуйте мне сказать, что сами вы никогда и ни в чем не противоречили себе. Скажите, что никогда не замечали в себе раздвоения, не совершали поступков, зная, что впоследствии пожалеете о них, зная, что это неправильно, и все равно совершали. Как будто смотрели на себя со стороны.

Просто у меня это происходит более драматично.

Кристина, должно быть, что-то прочитала на моем лице. Только этого не хватало. Не ее дело знать, что творится у меня в душе или в голове.

Но она крепко обняла меня – в этом борисы тоже большие мастера. Жест был добрым. Я втянула носом сопли, загнала обратно слезы и обняла ее в ответ. Под бесчисленными слоями одежды она была совсем крохотная.

– Ничего, – сказала она. – Мы понимаем, ты просто хочешь нас уберечь. Мы постараемся.

«Сколько ни старайтесь, этого будет недостаточно», – подумала я, но не сказала. И пожала ей руку.

– Пойдем.

Толпа демонстрантов разрослась, кое-где слышались народные песни – низкие голоса чередовались с высокими, нежными.

Кристина тоже запела вполголоса. Песня взлетела над площадью и задала ночи другой ритм – люди притопывали в такт, поднимали головы, глядя на полицейский строй. Кое-кто из полицейских кивал вместе с поющими. Мне стало интересно – может быть, это те же самые ребята, которые согласились пропустить неофашистов через свой строй и обрушить парламент.

– О чем эта песня?

Кристина обернулась ко мне, и ее глаза потеплели.

– В основном чушь всякая. «Словстакия, наша мать, мы вскормлены на твоей груди». Но есть и хорошие части: «Все вместе, хоть мы такие разные, будем всегда действовать вместе, наша сила в понимании, мы непобедимы, пока не забудем, кто мы, и не пойдет брат войной на брата…»

– Не может быть.

– Серьезно. Слова были написаны в семнадцатом веке после ужасной гражданской войны. В переводе я немного осовременила, но… – Она пожала плечами. – Эти внутренние распри – наша давняя беда. Всегда есть тот, кто хочет построить себе маленькую империю, заиметь десять машин и пять особняков, и все остальные, те, кто выходит на площадь бороться с этим. Льется кровь. Но, судя по тому, о чем ты рассказала, возможно, на этот раз мы проиграем, несмотря на всю пролитую кровь.

Я посмотрела на полицейский строй, на бурлящую толпу. Уже полностью стемнело, и над площадью клубились большие облака дыма из горящих бочек. Белесую мглу пронизывали лучи светодиодных прожекторов, установленных за спинами полицейских – так, чтобы их лица оставались в темноте, а демонстранты представали в полной фотографической видимости. На опорных мачтах прожекторов блестели немигающие глаза видеокамер. Полицейские фургоны, окружившие площадь, щетинились целым лесом причудливых антенн, перехватывая все сообщения, невидимо летающие над площадью, со скоростью мысли обшаривая телефоны в поисках виртуальных удостоверений личности.

– Ребят, вам крышка, – сказала я.

– Ты говоришь как настоящая словстакийка, – усмехнулась Кристина.

– Ха-ха. Но беда в том, что защищаться гораздо труднее, чем атаковать. Если сделаете хоть одну ошибку, Литвинчук и его подручные доберутся до вас. Вы должны действовать безупречно. Они поймают вас на малейшей оплошности.

– По твоим словам выходит, мы должны были атаковать.

Я остановилась будто споткнувшись. Да, конечно, именно этим нам и надо было заниматься. Не просто топтаться по краям, натравливая одного противника на другого с помощью фальшивых писем, а полноценно обрушить всю их сеть, заглушить их связь, когда они сильнее всего в ней нуждаются, заразить их телефоны и сервера, записывать все, что они сказали и сделали, сливать это на сайты утечек в даркнете, а потом, выбрав наихудший для них момент, обнародовать.

Я заглянула в телефон. Прошло почти пятнадцать минут.

– Наверное, да, – сказала я. – Но когда начнете атаку, игра пойдет совсем по-другому. Как только они узнают, что вы проникли в их сеть, у них останутся только два варианта действий: броситься наутек или раздавить вас, как букашек. И, думаю, они предпочтут второй вариант.

– Маша. – Мое имя в ее устах прозвучало странно и в то же время естественно. Имя было русское, и когда-то среди моих предков имелись борисы. Наш род уходил корнями в диаспору ашкенази, но в нем присутствовали не только евреи. На одной из старых фотографий моя бабушка походила на казака, нарядившегося в женское платье. Острые скулы, глаза вразлет, как у толкиновского эльфа. Я обернулась к Кристине. – Маша, мы не внутри их сети. А ты – внутри.

Ого.

– Ого. – Да, конечно, это было так. Я их немного обучила («дайте человеку удочку…»), но, если я, как положено по графику, через две недели соберу чемоданы и умотаю, они станут легкой добычей.

– Буду поддерживать вас удаленно, – предложила я. – Будем шифровать нашу переписку, я пришлю вам лучшие программы.

Она покачала головой:

– Маша, ты не можешь стать нашей спасительницей. Мы должны сами себя спасти. Посмотри на них, – указала она.

По улице шли граффитчики, «цветные революционеры», черпавшие вдохновение на примере тех балбесов из Македонии, которые обливали памятники и правительственные здания яркими красками. Краски эти продержались еще долго после того, как «революционеров» разогнали или пересажали. Они вселили надежду во множество сердец (и здорово обогатили китайских производителей моющих средств). По македонским законам вандализм считался правонарушением, и самое большее, что можно было за него получить, это штраф. Но словстакийский парламент без колебаний провозгласил вандализм тяжким преступлением. Депутаты не менее внимательно, чем граждане, следили за событиями в Македонии.

Словстакийские граффитчики довели цветную войну до совершенства. Они заряжали пращи дешевыми латексными шариками, наполненными очень стойкой краской, раскручивали над головами и отправляли в полет по широкой дуге к намеченной цели. Все равно что Джексон Поллок[6] против Голиафа.[7]

Подобно всем радикальным ячейкам, здешние колористы действовали самостоятельно и были никак не связаны с Кристиной и ее группой. Никто в точности не знал, где именно они появятся и что станут делать. У Литвинчука имелся длинный файл с именами известных и предполагаемых участников, и я, приехав в Словстакию, первое время размышляла, не присоединиться ли к ним, но потом решила, что для меня они слишком низкотехнологичны. Однако в эффективности им не откажешь: они методично двигались слева направо вдоль верхнего ряда окон, подначивая друг друга, демонстрировали потрясающую меткость, аккуратно укладывая снаряд за снарядом в самое яблочко. Выстроившиеся в шеренгу полицейские, укрытые за щитами и лицевыми забралами, испуганно зажмуривались всякий раз, когда над головами пролетал яркий шарик. Лучи прожекторов играли на разноцветных брызгах, разлетавшихся от лопнувших пузырей, и мне представилось, как мундиры полицейских окрашиваются радужными капельками оседающей краски и глиттера. Глиттер вообще стал у цветных революционеров чем-то вроде заразной болезни, неизбежно передаваясь при малейшем соприкосновении, и избавиться от него было невозможно.

Кстати. Полицейские. Я снова заглянула в телефон. С момента, когда я отправила письмо Литвинчуку, прошло уже шестнадцать минут, а вокруг не было никаких признаков ожидаемого хаоса. Плохо.

– Надо найти местечко, где можно сесть и снова подключить мой ноутбук. – Я кивком указала на полицейских.

– Черт.

– Ага.

Мы огляделись по сторонам. Куда бы присесть? Когда-то, две администрации назад, на площади стояли скамейки. Потом началась первая волна протестов, пока еще довольно мягких, она заключалась в том, что тысячи человек тихо-мирно сидели на площади, заняв все скамейки, и ели мороженое. Ведь никакие законы не запрещают есть мороженое, и ты не слоняешься по улицам, а просто сидишь в зоне, предназначенной для сидения. Последним указом тогдашнего премьер-министра, незадолго до того, как ему вынесли вотум недоверия и он улетел на президентском самолете, нагруженном тюками бумажных евро – говорят, те, кто решил оценить их сумму, сожгли шесть счетчиков банкнот, потом, плюнув, стали просто взвешивать в тоннах, – так вот, своим последним указом он велел убрать все скамейки и заменить их несуразными привалинками высотой до талии с углом наклона семьдесят градусов. Вот вам, злостные пожиратели мороженого!

Тем не менее присесть было некуда, и гнусный старый борис посмеялся-таки последним.

– Вот. – Кристина скинула пальто и осталась всего лишь в просторном свитере. В нем она казалась еще меньше, моложе, уязвимее. Свернула пальто и положила его на более-менее чистый клочок асфальта.

– Ну ты и мученица. – Я уселась на пальто и полезла в сумку за телефоном. – Спасибо. – Не успела я открыть крышку ноутбука, как в полицейских рядах началось шевеление. Из здания парламента вышел летучий отряд в защитных доспехах, как у Дарта Вейдера, с оружием наизготовку. Они выстроились за спинами у рядовых полицейских, хриплыми голосами отдавая приказы. – Черт бы их всех побрал. – Я отложила ноутбук, Кристина потянула меня за руку и подхватила с земли пальто. Вся толпа выставила телефоны и стала снимать происходящее. Самые предусмотрительные вооружились длинными раздвижными селфи-палками и подняли их над головами.

– Похоже, Литвинчук получил-таки письмо?

Вокруг нас людские потоки текли то туда, то сюда, толкая со всех сторон. Дула автоматов, направленные только что вышедшими спецназовцами в спины их коллегам, смотрели также в толпу. И каждая пуля, пролетевшая мимо копов (или пронзившая одного из них), полетит прямо в нас. Толпа вокруг полицейской шеренги распалась в виде гигантской буквы V, демонстранты теснились по бокам, беспрерывно щелкая телефонами и селфи-палками.

Нас тоже зажало в толпе, потому что Кристина чуть ли не силой подняла меня на ноги и утащила с предполагаемой линии огня.

Противостояние было напряженное. Копы орали на спецназовцев, те на копов, сверкали оружейные стволы. В пустоту посреди буквы V вышла одна из «цветных революционерок», девчонка ростом футов пяти, не больше, еще не растерявшая подростковой угловатости, и вставила в пращу шарик с краской. Подняла, стала раскручивать. Люди затаили дыхание, потом один из демонстрантов истерическим, срывающимся голосом крикнул ей что-то – наверно, вроде как «Прекрати, дуреха». Но праща вертелась над головой со свистом, перекрывавшим даже гомон толпы. Девчонка сосредоточенно прищурилась, оскалила зубы, ухнула, как толкательница ядра, и выпустила снаряд. Толпа развернулась, провожая глазами его полет. А шарик пролетел по широкой дуге сквозь холодный воздух, сквозь едкий свет прожекторов и плюхнулся точно в цель – прямо в зад одному из копов в защитных доспехах. Девчонка взметнула кулак и растворилась в толпе, а подстреленный коп вскрикнул, машинально потянулся к забрызганному заду, потом поднес руку к глазам и оторопело уставился на кевларовую перчатку, измазанную бананово-желтой блестящей краской. Спецназовцы за его спиной все как один прицелились в него, и, честное слово, я даже видела, как напряглись их пальцы на спусковых крючках, но, к счастью, никто из них не пальнул этому бестолковому борису в спину и не размазал его легкие по асфальту. А когда забрызганный коп потянулся к своему пистолету, у его товарища хватило соображения выбить оружие из его руки, и оно, медленно вертясь, заскользило по обледенелой площади по направлению к толпе.[8]

Наступило долгое растерянное молчание. Все – демонстранты, копы, элитный спецназ, не будем забывать и скинхедов-неонацистов – лихорадочно размышляли, что же делать дальше.

Первым очнулся командир отряда Литвинчука. Он выкрикнул какой-то приказ, и его солдаты снова направили дула на всю неровную шеренгу полицейских, а те торопливо перестроились лицом к ним. Командир спецназа стал называть имена – те самые, которые мы им послали, и его бойцы вытаскивали тех бедняг из строя одного за другим, заковывали в наручники и уводили.

Когда ушел первый, любопытство толпы, и без того зашкаливавшее, взлетело до небес. С каждой минутой шеренга копов редела все сильнее, и настойчивый гул голосов, пересказывавший все события на телефоны, достиг лихорадочного накала.

Когда действо закончилось, в строю осталось не больше половины полицейских. Несколько спецназовцев шагнули вперед и заполнили пустые промежутки, встав плечом к плечу с теми самими копами, в которых только что целились. Оставшиеся копы перетрусили куда сильнее, чем демонстранты. Я огляделась, ища глазами неонацистов. Они ребята приметные, ходят в скинхедовских униформах, всегда держатся вместе, всегда гневно сверкают глазами на каждого, кто рискнет взглянуть на них, всегда с банками пива в руках. Но их нигде не было видно. Ага, вот и они, кучкуются в задних рядах, о чем-то горячо переговариваются, машут руками, даже толкают друг друга. Злятся, должно быть: собирались прорываться сквозь строй, готовились к серьезным неуправляемым потасовкам, а теперь не знают, куда девать накопленную психическую энергию. Одни, похоже, разглядывали поредевшие ряды полицейских и размышляли, не прорваться ли прямо сейчас, даже без поддержки «оборотней в погонах»; другие, кажется, хорошо помнили о чудовищной репутации личных отрядов Литвинчука, прославившихся на всю страну пытками и исчезновениями политических противников. Это было единственное силовое ведомство, которому ни разу не задерживали и не сокращали плату.

Алкоголь – жуткая дрянь. Какой-то болван вырвался из рук приятелей и потащился через всю площадь. Он был так пьян, что еле держался на ногах, однако клаксон у него работал на полную мощность, и из бестолковой глотки рвались наружу громкие вопли, которые не могла удержать в себе его пьяная душа. К его воинственным крикам прислушивалась вся площадь, а впереди расстилалось такое просторное, такое манящее V‐образное пространство, и он ринулся напрямик, размахивая арматуриной, как крестьянин вилами, шел прямо на стволы, обрамлявшие площадь.

Командир спецназа что-то приказал ему, всего один раз, крикнув погромче, чтобы быть услышанным даже сквозь пьяный лепет. Потом указал пальцем на одного из своих людей, тот вскинул автомат, прицелился и снес нацисту голову, разметав по асфальту осколки костей и клочья мозга.

Телефонные камеры тысячами глаз запечатлели это со всех возможных ракурсов.

Первый крик – парень, где-то позади меня – был быстро подхвачен. Меня толкнули, потом еще, потом так сильно, что я упала на колено. Кристина крохотными крепкими руками подняла меня на ноги.

– Спасибо, – еле выдавила я, и нас снова захлестнул ураган бегущих тел, и нам тоже пришлось бежать и толкаться, чтобы нас не затоптали.

Потом крики стали не слышны – они утонули в реве звуковых пушек, включенных копами. Это акустическое оружие сочетает очень громкие звуки с чрезвычайно низкими частотами, от которых все внутри перекручивается. Слух отказывает, и вы чувствуете, что вот-вот обделаетесь. Толпа застыла на месте, люди корчились и затыкали уши. Наконец, вдоволь поиздевавшись, пушки выключились, оставив после себя жалобные всхлипы и предсмертные судороги волосков внутреннего уха.

И копов я уже не видела – они затерялись среди толпы, аккуратная V утонула в людском водовороте, многие плакали, держались за грудь или за голову. Прозвучало громкое объявление – искаженное, не разобрать.

– Что он сказал? – спросила я у Кристины, повернувшись так, чтобы она видела мое лицо, смогла прочитать по губам.

– Хочет, чтобы мы ушли. – Ее голос доносился словно из глубокого колодца.

– И я хочу уйти, – подтвердила я.

Кристина кивнула. Мы огляделись, высматривая остальных из нашей группы, но это было безнадежно. Люди бесцельно кружили, плакали, искали своих близких. Я достала телефон. Сигнала нет. В подобных ситуациях полицейские всегда стараются соблюсти тонкий баланс между наличием интернета (чтобы следить за всеми подряд) и его отключением (чтобы никто не смог координировать действия). Сейчас, видимо, они решили, что набрали уже достаточно сведений о демонстрантах, чтобы потом разыскать их, и пора всех разгонять. Но были такие, кто не мог уйти самостоятельно. Во время панического бегства многие получили травмы и остались лежать на холодной брусчатке, либо одни, либо, если повезет, у кого-то на руках. Мне вспомнились все увиденные здесь семьи, бесчисленная детвора.

Некоторые люди не могут справиться с подобными ситуациями, их накрывает. Я видела такое и прекрасно понимаю. Но я не из таких. Мы с моей лимбической системой, той самой, которая выдает реакцию «бей или беги», отлично подружились и пришли к соглашению: она не тревожит меня, а я не тревожу ее. Я видела необходимость как можно скорее уйти, но не ощущала страха. Я сочувствовала беднягам, лежащим на земле, но понимала, что от иностранки, не говорящей на их языке, толку очень мало. Гораздо полезнее будет человек, знающий, где находится больница, и способный поговорить с медиками, и я надеялась, что такой человек непременно появится.

Кристине, однако, было очень плохо. В лице ни кровинки, зубы выбивали дробь. Возможно, у нее небольшой шок, да к тому же температура на улице упала градусов на десять.

– Пойдем. – Я потянула ее к кольцевой дороге, опоясывавшей площадь, потом к улице, которая, насколько помню, вела к моему отелю. Там нам ничто не будет грозить.

Несколько минут Кристина покорно шла за мной. Сначала вокруг нас скопилась большая группа рыдающих и перепуганных демонстрантов (бывших), постепенно она начала редеть и вскоре рассеялась. Мы приближались к деловому кварталу, где и располагался «Софитель».

Знаете, я люблю раскладывать все по полочкам. Это моя сверхспособность. На одной полочке я только что видела, как убили парня, вроде как отчасти из-за меня, и побывала в гуще толпы, охваченной паническим бегством. На другой полочке я понимала, что этой ночью пошла на безумный риск, из-за которого могу лишиться работы, а то и хуже. На третьей полочке, однако, лежала мысль о том, что я несу ответственность за эту малявку, то ли подружку, то ли сестричку, общение с которой начиналось просто от скуки, но постепенно переросло в моральный долг, и сейчас она взвинчена не меньше меня. Телефоны у нас обеих не работали и, если Литвинчук будет строго соблюдать протокол, останутся немыми еще несколько часов, а это значит, что в обозримое время никто не сможет пробиться к нам, да и мы ни к кому. А значит, вытаскивать ее из этой переделки придется мне. У меня был отдельный номер в отеле, и при вечерней уборке горничная должна была принести шоколадки, которыми мы сможем восполнить уровень сахара в крови, как того и требует протокол первой медицинской помощи. То есть любой доктор посоветовал бы нам срочно вернуться в отель и больше не соваться в то пекло, куда она меня охотно затащила бы опять.

Мы свернули на улицу, ведущую к «Софителю». Я схватила Кристину за руку и почувствовала, как она дрожит. Понадеялась, что это от холода или от волнения, потому что с травмой я бы так легко не справилась. У подъезда дежурили два рослых бориса с полуавтоматами и в бронежилетах. Они устремили на нас свирепые взгляды. Я ответила тем же. Борисы не видят в суровых переглядках ничего личного, наоборот, улыбку они принимают за неискренность.

Я достала карту-ключ от своего номера. Один из них взял его, не сказав ни слова, и поднес к висящему на поясе NFC‐считывателю. Тот мигнул зеленым.

– Добро пожаловать, – кивнул борис.

Я повела Кристину в дверь, но на пути вырос борис номер два. Он положил руку ей на плечо и протянул руку – предположительно, за ключом, но, думаю, взятка сработала бы не хуже.

– Она со мной, – сказала я. Борис номер два сделал вид, будто не понял. Я взяла на себя смелость отстранить его руку – я, конечно, не черный пояс, но всегда считала, что джиу-джитсу расслабляет гораздо лучше йоги, – и потащила Кристину в отель. Мне было не до них. Охранник заорал на нас, вошел следом, размахивая пистолетом, и хотел схватить меня за руку. Но я же сказала, мне не до них. Через мгновение он растянулся на полу, и тут из-за стойки вышла секретарша. Мы с ней однажды уже поцапались, когда я заселялась; она не хотела выписывать счет за номер на адрес моей фирмы и требовала, чтобы я заплатила по кредитной карте. Я отказалась, поэтому просто откинула встроенное сиденье на своем чемодане, уселась, раскрыла ноутбук и стала просматривать электронную почту, старательно игнорируя эту даму, пока ее начальство говорило по телефону с моим начальством и улаживало конфликт. При виде меня, восседавшей на аккуратной чемоданной табуреточке вместо мягких диванов, все, кто входил в вестибюль, от удивления разевали рты. Именно такого эффекта я и добивалась, потому что он здорово ускорял процесс улаживания.